История Т или ха-ха-ха ну охуеть смешная шутка поменяй ты его блядь

*** Это происходит часто. [В настоящее время] [это происходит] [в 9-м году] [в первый день Паони], [в котором месяце] [отмечается] [праздник Нового года…] В первый раз, когда это случается, Джинджер говорит… — Я сейчас кончу, — говорит он перед тем, как кончить. — Дай мне свой, пожалуйста. В первый раз, когда это случается, Тим бросает два дилдо на кровать перед тем, как оба они раздеваются, и время на часах близится к полуночи, стрелки показывают одиннадцать сорок пять или что-то около того, Тим стаскивает с себя клетчатую рубашку, которая хуй знает почему на нем надета, а волосы у Джинджера совсем засалились, они как раз переживают самый пик одного из тех периодов, когда они просто маринуются в собственной грязи, так что вокруг них валяется арахис, а недопитые пивные бутылки добавляют вони ко всей сцене. Тим стряхивает арахисовую пыль с простыней и бросает дилдо на кровать, сам падает на нее вслед и манит Джинджера к себе пальцем. Он медленно отдрачивает себе, применяя довольно-таки слабое давление к своему члену, довольно-таки сдержанно выкручивая его, и смотрит, как Джинджер пытается растянуть себя — и делает это так же позорно, как и всегда. Отчего кровь у Тима закипает. Что еще себе не изменяет — так это тот факт, что у Джинджера не сразу получается запихнуть дилдо в себя. Он смазывает его, и краска постепенно распространяется по его лицу, сгибает колено, задирая ногу и заводя руку за спину, а затем промахивается, и мышцы его лица подергиваются, и ему явно слишком стыдно за этот абсолютно незначительный инцидент. Отчего Тим с шипением испаряется на месте. — Руки, — говорит Тим, перехватывая Джинджера за запястья, когда Джинджер, разумеется, протягивает их ему — и этот ебучий жест чуть было не приводит к взрыву прямо там — и сдавливая их, вжимая их в матрас одной своей клешней, другой же заталкивая дилдо в дырку Джинджера, без жалости и без сомнений, Тим бьет точно в цель. Тим чувствует, как поток крови Джинджера пульсирует под его пальцами, а Джинджер испускает протяжный, бессильный, вибрирующий вскрик, хотя он и не жалуется. Просто Тим делает ему больно, как и всегда, и он не скрывает своей реакции. — Продолжай, — говорит Тим, отпуская его запястья, завершив стоявшую перед ним безобразную задачу, и снова ложится рядом с ним, улыбаясь ободряюще, чего от него вообще не требуется, но. Он смотрит, как Джинджер трахает себя — неуклюже, напряженно и дрожа без остановки. Это, пожалуй, может быть его любимым шоу. Его зубы моментально увеличиваются до предела, и он их скалит, он хочет увидеть зубы Джинджера. Тим поднимает руку, проводя ей по его горлу, подбородку, угрожающе лаская, и в тот момент, когда кончики его пальцев касаются губ Джинджера, он раскрывает их, сам раскрывается для него. И Тим надламывается, Тима заливает гниль. Тим смотрит, как Джинджер переходит через порог, входит внутрь, его бедра и живот напрягаются, Тим видит эти неловкие толчки, которые он просто обожает, эти толчки, которые он чувствует под ладонью, все до самого последнего, он смотрит на тонкую, белую, нежную кожу у Джинджера на горле, которое тоже двигается в такт, которое дергается каждый раз, когда Джинджер сглатывает, он смотрит на то, как разогревается его тело, оно так близко к нему, что Тиму кажется, он смог бы определить точную температуру, он сморит на член Джинджера, и с первым же взглядом он хочет бросить все к чертям собачьим, все, что он делает сейчас и все, что планировал делать, бросить все и просто насадиться на него, как на пику, Тим смотрит на Джинджера, на его лицо, поглаживая его губы и мучительно желая надломить его, утопить его в своей гнили. Он не повторяет сказанных слов, он молчит, но Джинджер кивает ему, закрывая глаза на недолгую секунду, и Тим делает несколько глотков, упиваясь его страхами, волнениями, а Джинджер вынимает дилдо, подносит его к своему рту, заменяя пальцы Тима. Это даже удивительно немного, но в то мгновение, в ту паузу, которая случается перед тем, как Джинджер его лижет, Тим чувствует, что и сам напрочь перепуган. Эти едва заметные уколы, едва ощутимые разряды, из-за которых он теряет вес, становится хрупким, эфемерным, эти потоки электричества, мерцающие глубоко внутри него. Он смотрит, как Джинджер облизывает дилдо, три или четыре осторожных движения языком, словно на пробу, с закрытыми глазами, дрожащими ресницами, Тим смотрит, как Джинджер забирает дилдо в рот, сосет его, с открытыми глазами, Джинджер тоже смотрит на него, и эти то ли стоны, то ли вздохи, которые он издает, добираются до его ушей, такие влажные и шаткие, извечно боязливые, он потерял рассудок, когда впервые их услышал, и он теряет его и сейчас, он помнит каждый этот стон и вздох, он знает, они — знаки, знаки того, что Джинджер тает, и когда Тим слышит их, он тает тоже, вместе с ним. Шоу продолжается. Шоу, в котором Джинджер раскрывается перед ним. Он смотрит, как Джинджер счищает с дилдо собственное дерьмо, религиозно веря в то, что оно там действительно есть, пусть Тим лишь в редких случаях видел тому какие-либо доказательства — а он их старательно искал. Он смотрит, как Джинджер вынимает дилдо изо рта, отправляя его обратно к себе в дырку нетвердой рукой. Он все еще боится, но теперь он начал принимать свой страх, он сжился с ним, смирился, он позволяет Тиму увидеть его целиком и полностью, он позволяет Тиму его забрать. Тим проводит пальцем по его губам. И никаких потоков в нем больше нет, теперь в нем приливные волны. Он знает, о чем Джинджер думает. Он размазывает экскременты по его лицу. Он гладит слизь, которой он является. Он — не он — омерзителен. Он там, где ему и место. Тим, может быть, еще не знает точных выражений, он их пока не все слышал, но он, блядь, знает. Тим засовывает два пальца ему в рот. Тим смотрит, как Джинджер их сосет, пятная их слюной, заталкивая в себя дилдо, пятная его слизью, которой он является. Вздохи. Стоны. Тим вынимает пальцы и целует Джинджера, стремительным касанием губ, а потом его рука исчезает у него за спиной, он запускает пальцы внутрь, почти сразу по самые костяшки, в несколько торопливой, но все-таки успешной попытке растянуть и себя. Он не стонет, не вздыхает, не сомневается и не трясется, словно его бьют током, он не беспокоится, не чувствует себя нелепым, уродливым и бесполезным, когда растягивает себя, когда его ебут или когда он сам свою дырку трахает, он чувствует себя… Да охуенно он себя чувствует, он быстро воодушевляется до чрезвычайности, торопится куда-то, ему что-то срочно надо, он нетерпелив, он сидит на члене так же, как сидел бы на иголках, тогда как Джинджер переживает это, как удар ножом, и лицо его тоже на лицо Джинджера не похоже, он выглядит так, как будто тот засов, заперший его увлеченный черный ход, это лучшее, что с ним когда-либо случалось, он до усрачки рад, уж точно глубоко удовлетворен, чем глубже засов зашел в него, тем лучше, в общем, процесс различается для них — и сильно, но и так сгодится, блядь. Он все для того сделает. Джинджер смотрит, как он трахает себя пальцами. Восхищенно смотрит. И длится это все недолго, в смысле, ебля пальцами, не восхищение, восхищение, кажется, останется с ним навсегда, Тим вынимает пальцы и льет смазку на дилдо, приставляет его к дырке, сгибая колено, хватает Джинджера за руку, на секунду останавливая его, он кладет ее на дилдо, а свою руку — на нее, и нажимает, заставляя Джинджера запихнуть дилдо в него так, как он хочет, так, как он сам запихнул дилдо в задницу Джинджера. И это Джинджер опять издает тот протяжный, бессильный, вибрирующий вскрик, тогда как Тим просто обнажает зубы, смакуя ощущения. Это Джинджеру опять больно. Они смотрят друг на друга, трахая себя. Они оба зачарованы, но стоит все-таки отметить разницу в том, что они видят, что они говорят и что они чувствуют. Во взгляде Тима есть решительность, которой взгляду Джинджера не хватает, Тим словно держит его своим взглядом, придавливает его, вынуждает его оставаться там, где он был, это не просто взгляд, это повеление, и Джинджеру, наверное, кажется, что его куда-то затащили, привязали к стулу, его естественный порыв — стоять где-то вдалеке и смотреть украдкой, и, быть может, раз в четырнадцать миллиардов лет, коснуться перепуганными кончиками пальцев края джинсов Тима, что-то в этом роде, и даже это слишком нагло, неуместно, попросту неправильно, но Тим затаскивает его внутрь, привязывает к стулу, удерживает его на месте, так что ему ничего не остается, кроме как смотреть, будучи не в силах отвернуться, потому что его захлестывает шок, он ошарашен, он ошеломлен, и их движения тоже непохожи, Тим не то чтобы почтительно обращается с собой, наоборот, он груб — и выдает ток высокого напряжения всем телом, его энергии хватит на то, чтобы ракета оторвалась от земли, он не то чтобы скромен, когда дело касается выражения удовлетворения процессом, его верхняя губа задирается сама собой, без всяких усилий с его стороны, его довольные зубы ощерены в оскале, он весь обнажен — и это для него легко, врата его внутренних чертогов распахнуты его беспечными руками, движения же Джинджера всегда сдержаны, хотя он и не всегда проявляет осторожность, не то чтобы он намеревался себе навредить, отнюдь, просто ладони у него потные и скользкие, а Тим пялится на него, пока он лежит перед ним с дилдо в заднице, он сам таращится на Тима, пока тот заталкивает другой дилдо себе в дырку, так что и вот, он возбужден, его глаза почернели и его трясет, но все-таки все, что он делает, он делает несколько тревожно, как будто он у кого-то свои занятия украл, как будто они не ему самому принадлежат, как будто он не вправе получать собственное удовольствие, а он, блядь, вправе, его внутренности тоже на виду, Тим внимательно рассматривает их, но ему трудно, Джинджер приносит сам себя в жертву, хотя он и уверен, что никакой ценности его подношение не имеет, никакой ценности не имеет он сам, лишь благоговение в их взглядах схоже, только вот благоговение Тима зубасто, его восторг хочет жрать, тогда как восторг Джинджера согласен умереть от голода, если Тим этого желает, так что они не являются точными копиями друг друга, не лежат на кровати отражениями в зеркалах, но все же лежат они очень близко, вместе, и потому, что они не лежат там отражениями в зеркалах, влажный, горячий туман их дыхания не стоит у них в глазах, не мешает видеть, пусть в комнате и тихо, и тепло, и сыро, как будто они торчат в теплице, в дрожжевой опаре, в шелковых водах радиоактивного океана, они плавают в первичном бульоне, они в нем перемешиваются, переживая самозарождение, и Тим ощущает эти неуверенные, взволнованные волны наслаждения и счастья, которые будто случайно окатывают Джинджера, каждый раз неожиданно для него, каждый раз накрывая его с головой и переворачивая, Тим ощущает, как они путешествуют по его собственному телу, и трясется вместе с Джинджером, боясь, что он их спугнет, прогонит, ведь они тут же испарятся, при малейшем ветерке, эти волны могли бы быть самым нежным творением природы, к которому он только прикасался, но он трогал Джинджера, а Джинджер… Тиму остается лишь гадать, чувствует ли Джинджер те яростные приливы, которые встряхивают его изнутри. И он надеется, что чувствует. Возможно, так и есть, это все-таки возможно, потому что когда Тим смотрит на него, а он всегда на него смотрит, когда Тим смотрит на него, он замечает мысли, мелькающие у него в голове, они написаны прямо на его полыхающем лице, Тим не уверен, какую конкретно форму они принимают, эти мысли, но если бы он делал ставки, он бы сказал, что это жужжащий рой, но потерявшийся и рассредоточенный, а если бы он оценивал их содержание, читал слова, которые там появляются, он бы сказал, что слов там нет, есть только образы, цепляющие все органы чувств, слышимые, видимые, осязаемые сцены, и сцены эти опаляют, посыпанные перцем чили, посыпанные резким, мучительным стыдом, эти сцены плавятся и тают, затопленные податливым желе подношения, которое никчемно, бесполезно, которое ничего не стоит, и неважно, насколько оно велико, неважно, насколько трудно принести эту ебаную жертву. Он знает, что именно Джинджер думает. Он ничего не говорит, только кивает, улыбается ему, и Джинджер стонет, выдыхая, и смотрит на него так, как будто Тим разрешил ему существовать, глаза у него наполняются слезами, и Тим видит, как он снова вынимает дилдо, как он забирает его в рот, и кошмары разукрашивают ему лицо, постепенно превращаясь в счастье, а потом возвращаясь снова — и опять сменяясь радостью, Тим смотрит, как Джинджер сосет дилдо так, как будто он себя на разделочной доске вскрывает, Тим видит, как он плачет, как сильно он боится, как сильно ему больно — и как сильно он этого хочет, Тим видит, как безумно он красив, когда отдает себя ему, невзирая на страдания, Тим видит робкие движения его головы, его подрагивающие руки, его уступчивые губы, сжимающиеся вокруг грязного ствола, Тим видит все, что получает. Тим мог бы сказать, как безумно он красив сейчас. Тим мог бы назвать его говноедом. Тим ничего не говорит, он просто ждет, пока Джинджер не вынимает дилдо изо рта, постанывая в процессе, вытаскивая из Тима кишки и не зная, что именно это он и делает, вытаскивая из него кишки своими ласковыми щупальцами, он ждет, пока Джинджер не запихивает дилдо обратно себе в дырку, поворачиваясь к Тиму, как будто и он чего-то ожидает, как будто он надеется, что Тим скажет ему, что ему сделать, как причинить себе боль, что Тим тоже мог бы, Тим это вполне говорил, но в этот раз он молчит, он просто повторяет то, что только что увидел, вытаскивая дилдо из себя и облизывая его широкими, щедрыми движениями, без сомнений, без всяких колебаний, возя по нему языком, он сосет его, уговаривая себя не хватать Джинджера за лицо, за подбородок, не заставлять его смотреть, потому что он и так смотрит, уговаривая себя не делать этого и не заставлять его смотреть и верить, и наконец понять, блядь, и боже, господи, возможно, он все же смотрит, верит, он наконец-то понимает, Тим молится, что это так. Звуки, которые Джинджер выдыхает, таращась на него, сливаются с теми, которые изрыгает он. Они сливаются не воедино, но в гармонию двух голосов. Их не один, но двое. Когда Джинджер опять вынимает дилдо, Тим даже не кивает, ничего не говорит и не двигается, он замедляется и смотрит на него, транслируя мелодию своих внутренних чертогов и молясь всему, что в мире есть волшебного, чтобы Джинджер понял, что именно он хочет и как он это хочет, чтобы Джинджер понял, что это не приказ, а предложение, и Джинджер изучает его лицо несколько секунд, взгляд его скользит по светопроницаемой поверхности, нерешительный, нетвердый… Джинджер подносит дилдо к губам Тима. В груди его как будто взрывается ебаная сверхновая, нет, не одна, тысячи ебаных сверхновых. Он забирает дилдо в рот, сосет его, облизывает — так, как это делал бы Джинджер, как Джинджер хочет это делать, как ему нравится, он ест его дерьмо вместо него. И стонет. Джинджер смотрит, как он сосет грязный член, и ерзает на другом, ничуть не более чистом. Они стонут вместе. Затем, когда Тим освобождает свою дырку и вытаскивает дилдо, Джинджер слизывает его дрянь с него. Так, как сделал бы сам Тим, как он хочет это делать, почти так, но все же не без помощи, потому что держит дилдо Тим, он медленно заталкивает его ему в рот и вынимает, пока Джинджер дергается на другом. Когда оба они только дергаются, не в силах делать что-либо иное, когда они лишь трясутся, потерявшись в океане, после того, как обмениваются членами еще раз, после того, как они трахают ими друг друга в рот одновременно, после того, как кончики пальцев Джинджера благословляют губы Тима, легонько прикасаясь к ним, пока Тим возит своими пальцами по его рту, после того, как они оба растворяются, тогда, когда они не могут больше выдержать, тогда Джинджер говорит. — Я сейчас кончу, — говорит он, содрогаясь всем телом, всей этой жалкой лужей студня. — Пожалуйста, дай мне свой. Затем он кончает. Он кончает, а Тим держит покрытый нечистотами дилдо у его губ, что он сосал его, кончая. Что он и делает. Но отнюдь не только это. Тим смотрит, как он кончает, зажатый между двумя штыками, как он растекается, подрагивая, покачиваясь, весь промокший, Тим видит его абсолютно черные глаза. Тим чувствует то же, что и он. Но отнюдь не только это. Когда Джинджер валится на кровать, растаявший, расплавленный, беспомощный, когда он просто качается на волнах раствора, в который превратились их тела, Тим садится, нависая над ним, он забирает оба дилдо у него, сначала тот, который Джинджер сосал, затем тот, на котором он кончил, он заталкивает первый себе в дырку, с усилием насаживаясь на него без всякой заботы о плоти, которую он разрывает, а другой он вкладывает Джинджеру в руку, накрывает его ртом, склонившись над Джинджером в своем падении, которое скоро прервется, которое завершится радиоактивным пламенем и пеплом, он держит Джинджера за волосы, вынуждая его смотреть и видеть, вынуждая его понимать, он протыкает себя двумя штыками, и его теряющая сознание бездна, полная кошмаров и отравленной любви, не отрывает взгляда от него. Когда Тим валится на Джинджера, тот его ловит, тот его поддерживает. Тим кончает, нанизывая собственное тело на вертел, на два вертела, делая это так, как будто оба острия есть часть Джинджера, как будто он пронзен насквозь им самим, чего он со всей искренностью и пытается достичь, Тим кончает, обращаясь в дым, в золу, кружащуюся в воздухе хлопьями, обращаясь в рассыпанные атомы, висящие над Джинджером, и когда он кончает, когда Джинджер ловит его, поддерживает его, обхватывает его руками, тогда он понимает, что Джинджер знает, что именно он чувствует. И не только знает. Джинджер говорит. — Блядь, Тим, — говорит он, стискивая его, затапливая его плазмой, унося его еще дальше в океан. — Ты меня любишь. Тим стонет — или же вздыхает. Тим плачет, мучаясь от боли. — Ты меня так сильно любишь, — говорит Джинджер, успокаивая его. — Да, — отвечает Тим. — Боже, — говорит Джинджер, пока Тим трясется, лежа на нем сверху. — Ты так близко. И он трясется, лежа на нем сверху, прямо вот на нем, но дело же вообще не в этом. — Да, — отвечает Тим. — Ты внутри меня. Он чувствует, как любящие щупальца Джинджера касаются его лица. Он позволяет Джинджеру вытереть пот и слезы, он позволяет поклоняться ему этими ебучими касаниями. — Мы… — говорит Джинджер, обхватывая его морду руками так, как будто во вселенной нет ничего ценнее, и смотрит на него. — Мы так еще будем делать? Тим мягко смеется, утыкаясь лицом в его ладонь. — Мы все, что только захотим, будем делать. В тот раз, когда они занимаются этим в отеле, угощая друг друга дерьмом пальцами, Джинджер тоже не молчит. — Засунь… — говорит он, пытаясь схватиться за руку Тима. — Засунь свои в меня. — Он уже почти растаял. — Хочу, чтобы ты чувствовал. Как я… Сжимаюсь. Они проводят время вместе, потому что Джинджер потащился за ним, то ли в качестве его личного сталкера, то ли в качестве его личного фотографа, у Тима был запланирован небольшой соло тур, он намеревался дергать струны на сцене, а Джинджер присоединился к нему, сказал, что хотел бы присоединиться, и они собирали чемоданы, Тим перебирал их шмотье и закидывал в сумку одинокие, непарные носки, Тим остановился на секунду, ему в голову пришла идея, активируя нейроны, активируя его долговременную память, Тим замер и посмотрел на Джинджера, который как раз методично складывал ебучие рубашки. — Эй, — сказал он и подождал, пока Джинджер к нему не повернется. — Дилдо будем брать? Разумеется, Тим подождал. И Джинджер повернулся — и непонимающе моргнул, а потом залился краской, отвернулся, снова взглянул на него и улыбнулся, сначала попытался улыбнуться, то есть, раза три, и в итоге преуспел, он подал Тиму одно из его любимых блюд. — Давай, — кивнул он. Но потом они не смогли их отыскать, так что делали они это пальцами. Тим просыпается потому, что Джинджер разглядывает смесь его опухшего лица с подушкой. Кто знает, может, он с ума постепенно сходит [кто знает, да], но он правда ощущает, что Джинджер изучает изгибы линий черт его лица тем утром. Он через силу разлепляет засыпанные песком глаза и ворочает гнилое бревно, которое у него вместо тела, чтобы лечь на бок. На завтрак в постель он не тянет, он скорее выглядит как трехнедельный труп, но, судя по нежному выражению лица Джинджера, у кого-то тут хуй как раз на разлагающихся мертвяков и стоит. — Павшие в битве приветствуют тебя, — бормочет он, принимая сигарету в пыльный пустырь своего рта и рассматривая тело Джинджера, источающее тепло. А Джинджер еще как вызывает аппетит. И у него действительно стоит. Тим усмехается, выдыхая клубы дыма, и качает головой. — Знаешь, по-моему, нам пора тебя к ветеринару отвезти, кальмар, — заявляет он, указывая взглядом на член Джинджера. — Ты ни за что потомство не произведешь, если так и будешь за падалью ухлестывать. — Отвали, — отзывается Джинджер, забирая у него сигарету. — Я просто смотрел на тебя. — Ага, и теперь у тебя хуй небесный свод царапает, — говорит Тим, потягиваясь, пытаясь размять занемевшие конечности. — Кстати, я бы и против осквернения могил не возразил, так что… Джинджер толкает его. Его кровь наконец-то начинает течь по венам. — Нет? Ты осуждаешь вандализм? — спрашивает Тим, отбирая у него сигарету и опираясь на локоть. Джинджер издает короткий смешок и тоже смещается, поправляя подушку. — Ну ладно. Тим докуривает, рассматривая лицо Джинджера. Тим тушит бычок. — Подрочи-ка для меня, — говорит он. Так что в тот раз это начинается, как нечто другое, как ленивый перекус, как легкий завтрак перед очередным днем, полным изнурительного труда. — Хорошо, — говорит Джинджер в тот раз и облизывает губы, заполняя недолгую паузу тишиной и неподвижностью, затем он задирает майку-алкоголичку этим резким, дерганым движением, которое, наверное, навсегда запечатлено в каком-то чрезвычайно особенном участке мозга Тима, посвященном сохранению в памяти именно этого движения — и только, как будто это безобразно громадный алмаз в скипетре монарха. — Хорошо, — говорит Джинджер и приспускает боксеры, медленно и несколько неловко, и, разумеется, рот у Тима переполняется слюной в тот же момент, как его член вырывается на свободу, рот у Тима производит эту облученную жидкость галлонами, однако это не все, еще Тим замечает, как именно член Джинджера обрел независимость. Тим замечает изысканный вкус. То, как подергиваются мышцы живота Джинджера, словно его щекочут, когда он обхватывает член ладонью, Тим искренне считает деликатесом. [nassau st] Тим пристально разглядывает его, не как какой-нибудь ебаный ученый в микроскоп, ничего подобного, он визуально наслаждается им, тем, как его живот поднимается и опускается, и вздрагивает, мягкий, перепуганный, как покоятся ребра под его кожей, выглядя при этом беспокойными, как его кожа постепенно приобретает другой цвет, как тонкие, светлые волоски на его руках приподнимаются, как его язык касается нижней губы — и сам Джинджер, скорее всего, не имеет о том никакого представления — и как его верхние зубы цепляются за нее, опять же, только, именно для Тима, как он моргает — и как темнеют его глаза с каждым уходящим в прошлое мгновением, Тим наслаждается тем, как он позволяет ему на себя смотреть. Тем, как он дергается, когда Тим задирает его майку еще выше, словно снимая с него кожуру. Тем, как он выдыхает стон, когда Тим проводит пальцем по его обнажившемуся соску. Тим бы с превеликим удовольствием весь свой кулак в него засунул. Прямо через этот нежный, подрагивающий живот. Но не этим утром. Не в отеле. Пока нет. Тим сглатывает кровь, лежа в кровати вместе с ним, и наблюдает. Он хочет его съесть. Отвратительные зверства совершаются в его перегревающейся башке. Он лежит рядом с Джинджером в кровати и наблюдает за ним. За тем, как его пальцы скользят по стволу. За тем, как он обводит головку по кругу. Тим смотрит, как Джинджер отдрачивает себе так, как Тиму нравится наблюдать — и он это знает. Так, как ему самому нравится дрочить, когда Тим наблюдает за ним. Он мягко стонет, когда Тим трет ему сосок. Его снова встряхивает, он замирает, принимается стаскивать с себя боксеры, теперь торопливо, но все еще неловко, так что они цепляются за щиколотки — и он выругивается, пока Тим смеется. Затем Тим помогает ему снять майку. Тим смотрит, как Джинджер отдрачивает себе, лежа рядом с ним, теперь полностью обнаженный, как и сам Тим. Тим задумывается о репродукциях. На недолгую секунду. Когда Джинджер снова ложится, обнаженный, возбужденный, случается еще одна пауза, которую Тиму приходится проглотить, и он ее проглатывает, но она не испытывает его терпения, он расслаблен, к тому же, секундой позже Джинджер начинает медленно водить руками по своему телу, ладонями и пальцами, трогая себя для Тима, как тогда, когда Тим заставлял — или же просил — его трогать свое тело для себя, сначала в темноте, под ебаными одеялами, после того, как они вели беседы, когда они оба лежали там, абсолютно вымотавшиеся, сонные, едва ли находящиеся в сознании, потом — при свете, и нахуй одеяла, потом — перед зеркалами и перед Тимом. От Тима никуда не спрячешься. [rowes wh] или [commonwealth] Джинджер и не прячется, лишь рисует узоры у себя на коже, и живот его дрожит, отзываясь, как только что надрезанная плоть, он водит пальцами по бедрам, по соскам, ключицам и по горлу — и тогда Тим видит звезды, Тим видит его нижнюю губу, которую он облизывает и ничего о том не знает, хотя он и перед зеркалами ее бесчисленное количество раз облизывал, Джинджер трогает себя перед Тимом, поглаживает себя. Потом он снова начинает дрочить, а Тим продолжает наблюдать. Как римский, блядь, император. Ненасытный, но слишком избалованный, чтобы самому подносить ко рту приборы. Джинджер, впрочем, в любом случается пробирается в него. Затем вещание внезапно прерывается, потому что Джинджер останавливается, и да, Тим там из себя воплощенный грех лени изображал, просто валялся на кровати, обнаженный, возбужденный, на расстоянии вытянутой руки от другого обнаженного, возбужденного создания, которое он так любит, он просто пялился на него, жадно, жутко, похотливо, но все-таки он хмурится, он собирается спросить, что не так. А все так. Джинджер перестает дрочить и вздрагивает, выискивая что-то на лице у Тима, он поднимает руку и подносит ее к губам, посасывает пальцы. Делает все правильно, просто идеально, даже тогда, когда его не принуждают. Тим улыбается. Тим поднимает бровь, оскаливаясь, и Джинджер просто продолжает облизывать пальцы, не мешая ему смотреть. Тим смотрит. Тим смотрит, как Джинджер проталкивает в себя пальцы. Он, конечно, не видит, как именно это происходит, как они проникают в его дырку, как они проскальзывают внутрь, они оба лежат на боку, так близко друг к другу, что их дыхание перемешивается, поэтому Тим не видит, как Джинджер загоняет в себя пальцы, но видеть это ему и не нужно, он и так знает, как Джинджер это делает, потому что он видит его глаза, его лицо, все его обнаженное тело. И делает он это осторожно, терпеливо, но не нежно, для этого надо любить то, что ты трогаешь, быть к этому привязанным, и пока в разуме Тима еще есть место, подходящее для обитания мыслей, он думает о том, как они снова будут сидеть перед зеркалами, обнаженные, возбужденные, о том, что он скажет, о том, что он заставит — или попросит — Джинджера сделать, о том, как они ничем другим не будут заниматься, пока ебаные пальцы Джинджера не научатся тем извращенным пристрастиям, которые умеют выражать пальцы Тима, и эти мысли — не какие-нибудь идиотские фантазии, потому что все, что Тим думает, случается, но позже. А в тот момент Джинджер осторожно проталкивает пальцы в дырку, немного промахиваясь раза три, неуклюже проскальзывая мимо, но катастрофы в этом нет никакой, так что он не паникует, просто пробует опять, помедленнее, и Тим, возможно, на самом деле пропустил его ничтожные провалы, возможно, обсчитался, потому что когда пальцы Джинджера пролетают мимо цели — и когда они добираются до нее — он вздергивает бедра, и член у него покачивается, расчерчивая воздух своей неровной траекторией, и во рту у Тима тут же начинается страшная засуха. В глазах у него темнеет. В голове у него пустота. Когда чувства возвращаются к нему, он вспоминает сцены других выступлений, где главную роль играл все тот же большой и горячий, охуительный объект, которого ему никогда не хватает, вспоминает все те моменты, когда они сидели, обнаженные и возбужденные, перед зеркалами, когда Джинджер трогал себя, свое потное, дрожащее тело, трогал себя часами и смотрел, на Тима и на свой член, не прикасаясь к нему, издеваясь над собой, издеваясь и над Тимом, сводя его с ума, что сделать, вообще говоря, легко, Тим и так уже давно рехнулся, он вспоминает те мгновения, когда они смотрели на него вдвоем. Он вспоминает те спектакли, завершение которых было спущено в его блаженствующую глотку. А иногда — заливало его не менее счастливую физиономию. Тем утром, впрочем, лицо ему будто сводит. Он проводит языком по зубам и смотрит, как Джинджер трахает себя, дергая бедрами, так что Тим ощущает призрачные толчки его члена у себя во рту. Он настолько разомлел, что даже собственную еду жевать не хочет. Впрочем, не то чтобы это необходимо было делать. Его еда быстро превращается в кисель. Затем постоянные движения бедер и члена Джинджера прерываются, запинаясь, и Тим не хмурится, Тим даже не ждет, он смотрит, что произойдет. Что происходит? Ну, Тим забирает измазанные пальцы Джинджера в рот. И пока Джинджер подносит руку к его губам, он видит столько невероятно вкусных задержек, перерывов. Он слышит столько невероятно вкусных выдохов и стонов. Он не слышит слов. Их никто не говорит. Джинджер просто вытаскивает пальцы, поднимает руку и колеблется, сомневается на каждом шагу, однако вскоре его пальцы касаются ухмыляющихся губ Тима, и Тим распахивает рот, чтобы Джинджер положил их туда. Тим слизывает с них грязь, и Джинджер стонет. Тогда Джинджер больше не дрочит себе для Тима. Тогда это опять превращается в то, что происходит часто, обычно тогда, когда они оба лежат на боку и смотрят друг на друга, словно соединенные копьем, и кончают с по большей части воображаемыми экскрементами во рту, это опять превращается в то, что они делают вместе, как бы оно ни называлось. Товарищеский дух дерьма, какая, блядь, вообще разница. Несколько минут спустя Тим снова сосет Джинджеру пальцы, так как Джинджер снова вынимает их из себя. Тим проводит большим пальцем по охуительному члену Джинджера, снизу, по стволу, пока Джинджер трахает себя. Тим трет ему соски. Поглаживает член. Соски. Член. По лицу Джинджера кажется, что ему невыносимо больно. [Ему], [блядь], [больно]. [Ты же рядом с ним.] Тим толкает костяшками его член и смотрит, как он покачивается, пока Джинджер ерзает на собственных пальцах, таращась на то, как Тим забавляется с ним. Когда Джинджер опять поднимает руку, они вдвоем облизывают его пальцы. Тим собирается забрать их в рот, слизать с них его дерьмо, но Джинджер жалко стонет и дрожит, и придвигается еще ближе, и тогда оба они сосут его пальцы, и губы их почти соприкасаются, мягкие, влажные, теплые губы Джинджера почти касаются губ Тима. — Какой же ты красивый, — говорит Тим, когда рот у него уже не занят, и запихивает в рот Джинджера свои пальцы. — Ебаный говноед. Через двадцать секунд, того меньше, они уже торчат глубоко у Тима в заднице. Он острожным или терпеливым не был никогда. Ждать от него рассудительного поведения? Полный бред. Он распадается на атомы, когда они делают это вместе. Они лежат на боку тем утром в номере отеля, на двух подушках, но очень близко, дыша друг другу в лицо, части их тел соприкасаются, колени и лодыжки, плечи, члены, их носы и губы, случайно и специально, они трахают себя пальцами, трахают друг друга, запихивая, заталкивая, засовывая их в дырку, проскальзывая ими в рот, они кружатся в безумстве отражений, обнаженные и возбужденные, немного нервные, немного торопливые, но скорость они не набирают, они и не плетутся, просто все это не кончается, все это не обжигает, не горит и не пугает, в зеркалах нет гнева, нет страданий, они плывут в чем-то теплом, влажном, темном, покачиваются в чем-то плотном, мягком и будто бы слепом, их что-то тянет вниз, ко дну, то, что они делают вдвоем, оно просто продолжается, Тим лежит рядом с Джинджером, и они слизывают дерьмо друг у друга с пальцев и смотрят, как каждый из них трахает себя, пронзая свою плоть копьем, они видят, потому что картинка перед их глазами не расплывается, несмотря на то, что они лежат так близко, несмотря на то, что океан, в котором они тонут, плотный, мягкий и будто бы слепой, несмотря на то, что они выдыхают стоны друг другу в лицо, несмотря на то, что они врезаются друг в друга коленками, локтями, членами, и щупальца запутываются в плавниках, а плавники цепляются за щупальца, их языки тоже касаются друг друга, награждая губы грязью, Джинджер будто бы целует верхние зубы Тима, Тим же словно отсасывает ему язык, как член, между ними словно двигаются, флуктуируя, четырнадцать миллиардов протуберанцев плазмы, четырнадцать миллиардов огненных шаров, их рты и дырки будто постоянно заняты, чего быть не может, потому что Тим отлеживает себе правую руку, она лежит плашмя, вжатая в матрас весом его тела, но ему все же кажется, что так может быть, что так и есть, потому что они только стонут, задыхаясь, пересыпая эти звуки плачем и рычанием, пусть и тихим, так быть не может, но все же есть, все их полости полны, все их спрятанные внутри чертоги, в них кружат элементарные частицы их рассыпавшихся тел, в них нет пустоты, они смешались, они закончены, они делают это вдвоем, делают это вместе. Когда они не могут больше выдержать, потому что они вот-вот исчезнут, испарятся, Тим поднимает свое тяжелое, трясущееся, трансмутирующее тело, помогая Джинджеру перевернуться на спину, а Джинджер хватает его за руку, вздергивая бедра, насаживаясь на свои пальцы, которые только что торчали у Тима во рту. — Засунь их в меня, — говорит он. — Хочу, чтобы ты чувствовал, как я сжимаюсь. Но только с задержками и перерывами. Затем Тим заталкивает пальцы, которые только что были у Джинджера во рту, ему в дырку, а Джинджер обхватывает губами свои собственные, слизывая с них грязь. Затем Тим смотрит, как Джинджер кончает, посасывая перепачканные пальцы и отдрачивая себе — и превращаясь поэтому в желе, потому что так отдрачивает ему Тим. Затем Тим чувствует, как Джинджер сжимается, кончая. Он тесный изнутри, и теплый, влажный, невыносимо мягкий и беспомощный, нелепый и прекрасный, идеальный, он, блядь, просто идеальный. Безупречный. [Не то что ты.] Они оба плачут, когда Джинджер кончает, лежа перед Тимом на спине, потный и раскрывшийся, обнаженный, он лежит перед ним, раздвинув ноги, приподняв их и двигая бедрами, он зажат между самим собой и Тимом, их пальцы удерживают его, он будто бы покачивается на волнах, и перемещения масс воды слишком сложны, чтобы их путь можно было угадать, определить и вычислить, он покачивается на волнах, как делают это бумажные кораблики, принимая любое направление, любой исход с равноценной радостью, но и со слезами, они оба плачут, когда Джинджер кончает, сжимаясь на пальцах Тима и слизывая мерзость со своих, он колыхается, колеблется как груда щупалец, они все еще рыдают, когда Тим вынимает пальцы, все еще ощущая ими пароксизмы Джинджера, он вечно будет это ощущать, потому что Джинджер попросил его о том, когда он облизывает их, они все еще рыдают, он облизывает пальцы и рычит, словно от боли, он отдается на волю приливов, и они тянут его вверх, он усаживается на Джинджера и перехватывает его за волосы, растягивая ему рот, а Джинджер запихивает четыре пальца Тиму в дырку, оборачивая ладонь вокруг его члена, отдрачивая ему так, как Тим отдрачивает себе, но не тогда, тогда Тим насаживается поглубже, растягивая мягкие, теплые, влажные губы Джинджера так широко, как только может, и таращась на него, на его пылающее лицо, отзывающееся неистовством в его пылающей груди, на слезы у него в глазах — сквозь слезы на своих, на собственный член, который Джинджер стискивает, лупит прямо возле своего распахнутого рта, на то, как он покачивается, прыгает, задевая зубы Джинджера, его язык, на то, как он кончает, пятная ему губы и язык, и зубы, и лицо, сжимаясь на его пальцах, позволяя — или заставляя — ему почувствовать все, что он чувствует из-за него. В тот день Тим играет на концерте, и играет он в тот день как главная акула в океане. Потом приходит и другой день. [Но несмотря на то], [что восход Сотиса] [сдвигается] [на другой день] [каждые четыре года], [день празднования] [этого события] [не будет перемещаться] [вместе с ним], [а вместо этого] [событие] [будет отмечаться] [в первый день Паони], [так как праздник] [должен происходить] [тогда же], [как и в девятый год.] День уникальный, но впоследствии неоднократно повторяемый, пусть и не со стопроцентной точностью. Ничто на месте не стоит. Тим бросает два дилдо на матрас в тот день. Они дома. Они не лежат на боку, а сидят на пятках, лицом друг к другу, обнаженные, и у Джинджера стоит, Тим же немного отстает от него со своей эрекцией, Тим облизывает пальцы и запихивает их в дырку Джинджера. Джинджер стонет. Тим обхватывает его лицо ладонью и улыбается ему, он слышит этот протяжный, вибрирующий вскрик, пусть теперь он и звучит тише, потому что внутри него сейчас всего лишь пальцы и да, они безжалостные, бессердечные, но все-таки не являются копьем. Тим облизывает и пальцы Джинджера, и Джинджер проталкивает их в него. Хотя проталкивает, разумеется, не самое подходящее для этого действия слово. Скорее, они вплывают, втекают внутрь него. Джинджер же гладит его своей нежной, перепуганной, блядь, рукой, лаская его и ему же поклоняясь, он покачивает бедрами, пока Тим поступает так же, насаживаясь глубже на осторожные, бережные, блядь, пальцы Джинджера. Свои — безжалостные, бессердечные — он просто засаживает в него. А Джинджер стонет. Потом они целуются. Потом Тим смотрит на него, и Джинджер выглядит сильно более обеспокоенным, чем выглядит обычно, сильно более обеспокоенным, чем Тим видел его за последние месяцы, которые они проводили, занимаясь этим вместе, раздевшись, вымотавшись, засыпая, в темноте — и в ясности, он выглядит сильно более обеспокоенным, чем требует от него этот исключительный день. Тим знает, что ему стоит сделать с этим страхом, с этими волнениями. Тим знает, что он хочет сделать с ними. С ним. — Просто подожди немного, — говорит он, проводя большим пальцем по нижней губе Джинджера, которую тот только что облизнул, раскрывая его рот пошире. — Просто подожди немного и все будет замечательно, окей? Затем Джинджер слизывает собственную грязь с пальцев Тима. Это происходит часто, и когда это происходит, они не зеркала, не отражения друг друга, но они делают это вместе. Сегодня же, сегодня они странствуют с нетипичной скоростью. Что-то там с теорией относительности связанное, может быть. Тим возбужден. В общем, сегодня это происходит так же, как всегда, но с помехами, и Джинджер стонет несколько несчастно, посасывая пальцы Тима, он тянется к нему, но пока не зависает в бесконечном падении, он лишь на пути к нему, а Тим поглаживает его подрагивающие плечи, слишком нежно. Отвратительно нежно. Затем они целуются. Затем Тим целует и кончики пальцев Джинджера, покрытые его собственной скверной, хранящейся внутри. Затем Тим лижет их и улыбается. Джинджер стонет. Джинджер вскрикивает, когда Тим помогает ему залезть на дилдо. — Шшш, — произносит он, выдыхает прямо в приоткрытый рот Джинджера, и несколько шипящих звуков, без всякого сомнения, ложатся ему прямо на язык. — Все будет хорошо. Он крепко стискивает руками бедра Джинджера. Он этими руками насаживает его на копье. — Шшш, — повторяет он, водя своим языком по губам Джинджера, собирая с них их общее дерьмо. — Прекрати жаловаться. Что я-то тут могу исправить? Тебе, блядь, нравится, когда я тебе больно делаю. Он произносит это шепотом. Джинджера встряхивает, и он вскрикивает, затем смеется и тянется к нему, целует, стонет ему в рот, задевая зубы языком. Тим обхватывает его лицо ладонями, когда он отстраняется. — Вот так, — говорит он несколькими секундами позже, заталкивая пальцы, которыми только что исследовал свои уродливые внутренности, между теплых губ Джинджера. — Молодец. Бесполезная ты моя слизь. Что он теперь-то исправить может, когда он все это уже сделал. Что он теперь-то может, когда именно он все это совершил. [Сдохнуть.] Он помогает Джинджеру двигаться. Он помогает ему лизать свои безжалостные, покрытые всякой дрянью пальцы. — Хочешь? — спрашивает он, когда глаза Джинджера становятся не пропускающими свет черными провалами, которые всегда затягивают его в себя. Джинджер стонет. Тим останавливается, гладит его подрагивающие бедра, успокаивает его живот, пуская слюни на стоящий член, приподнимая его, вытаскивая дилдо из него. — Давай, ешь свой дерьмо, мой милый, — говорит он, запихивая дилдо ему в рот. — Глотай свою отвратительную мерзость, дорогой. Все, что он может сделать, это лишь облагораживать уродство. Джинджер стонет. Тим обхватывает его лицо ладонью. Тим трахает его в рот. — Хочешь? — спрашивает он, когда дилдо вновь сверкает чистотой. Джинджер смотрит на него, вымученно сглатывая, и лицо у него в слезах. Он спрашивает его. Просит. Джинджер отвечает ему кивком, и Тим улыбается. — Тогда давай, — говорит он, и Джинджер вскрикивает, когда Тим с размаху опускается на дилдо, зажатый в потной руке Джинджера, зажатой в жестокой руке Тима. Тут дело в том, что они занимались этим вместе. И они знают, что каждый из них чувствует. — Тебя тоже? — спрашивает Тим, насаживаясь глубже, опускаясь на самое дно, и Джинджер снова кивает. Тим плюет на другой хуй. — Залезай, — говорит он и причиняет ему боль. Он причиняет боль. Он говорит двигайся и поглощает его плоть, и улыбается ему, пока он плачет, обнимает его, запуская безжалостные руки в самые мягкие волосы на земле, касаясь ими самой бесхребетной на свете спины. Ебучие, блядь, позвонки. Потоки в океане выравнивают их относительные скорости. Их движения синхронизируются. Тим оттягивает голову Джинджера назад, забирая волосы в кулак. — Ну что? — спрашивает он. Джинджер твердил его имя шепотом. Джинджер стонет, и рот его распахивается. Тим ухмыляется, лицо его раскалывается напополам, зубы, зубы, зубы… Кровь. — Ты первый? — спрашивает он и даже не ждет ответа. — Хорошо, радость моя. Он мог бы английский алфавит ему цитировать, это все равно было бы пыткой. Джинджер кончает на дилдо, пока Тим трахает его в рот другим. Джинджер кончает, весь покрытый грязью и слезами. Джинджер кончает, плача, и он за ним наблюдает. Тим смотрит на него. — Шшш, — говорит он. — Не надо. Я и так все это знаю. Джинджер смеется, обнимает его, целует, принимая его острые клыки. — Пожалуйста, — говорит он, отстраняясь и укладывая смертоносную боеголовку его тела на постель. — Дай я это сделаю. Он еще, блядь, это говорит. Тим ложится на спину сегодня. Тим кончает, лежа на спине, свесив голову с кровати, широко раскинув руки, расставив до предела ноги, и дырка его, и его рот набиты вымазанными дерьмом хуями, а в груди у него как всегда грохочут ядерные взрывы. Тим рассыпается на мельчайшие частицы, и он за ним наблюдает. — Тим, — произносит Джинджер. Это происходит часто, но сегодня Джинджер произносит Тим и он, тот он, который наблюдал за ним, он, который наблюдал за ними, встает и душит его своей божественной рукой. Это происходит часто, но сегодня Джон за ними наблюдал. — Блядь, — выговаривает Джон, и голос у него ломается, ноющий придурок заливается слезами. Джон встает и сжимает рукой его горло. Давай ему расскажем. Давай ему покажем. Что ты такое ему хочешь рассказать. Что ты такое хочешь ему показать. [Что], [действительно.] — Блядь, — повторяет Джон, обхватывая пальцами горло Тима, обхватывая ими собственный член, тыкаясь головкой в губы Тима. — Блядь. Блядь. Блядь. [Что ты такое], [Тим?] Альцгеймер, да конечно. Даже если Тим отсечет им всем троим башку, даже если он их головы в труху размелет, в порошок, стоя на кухне голым, с зажатой между зубов сигаретой и сунув пальцы Джинджеру в рот. Даже если он их черепа в муку сотрет и будет с ней уродливые тортики для Джона печь. Даже если он уничтожит их троих, это будет абсолютно бесполезно. — Блядь, Джинджер, — говорит Джон и душит Тима, кончая в его широко раскрытый рот. — Я тебя люблю, блядь. Это происходит часто, но сегодня Джон с Джинджером целуются, постанывая друг другу в целующиеся рты, и их колени сжимают задыхающееся тело Тима. Это происходит часто, но сегодня Джон целует Джинджера и причиняет Тиму боль. — Ну и что ты натворил, тупой ублюдок? — спрашивает Тим, рвано дыша, лежа на кровати жертвой сатанинского ритуала, с покрытой спермой рожей и башкой, свисающей с кровати, а целующиеся, стонущие полудурки смотрят на него. — Я этого не заслужил. Тогда Джон отвешивает ему легкую пощечину, а Джинджер смеется над ним. Это происходит часто, и обычно, ну, в последнее-то время, потому что тянется эта ерунда вообще хуй знает сколько, в последнее время Джинджер даже не волнуется, он просто счастлив, ему нравится, когда ему причиняют боль, он говноед, его любимый, прекрасный говноед, они занимались этим вместе, соединяясь, вдвоем и перемешиваясь друг с другом, разговаривая и молча, это происходит часто и тогда, когда это заканчивается, обычно они просто лежат друг рядом с другом, спутавшись конечностями, и дышат углекислым газом, соприкасаясь мерзкими, нечистыми губами, они лежат на одной подушке головами, вместе, до тех пор, пока не засыпают. Иногда они моют рты, но не сказать, чтобы постоянно. По большей части они просто вырубаются, маринуясь в собственной грязи. Сегодня, впрочем, Тим идет на кухню, чтобы приготовить ужин, и оставляет целующихся, стонущих придурков обжиматься и вырубаться без него. И это тоже происходило отнюдь неоднократно, но сегодня Джон не засыпает. Сегодня Джон находит его на кухне, где он стоит, зажав сигарету между зубов, и обе его несколько раззадоренные руки ведут сражения с ебучими ньокки со шпинатом, которые оказываются теми еще невозможно каверзными, крохотными уебками из теста, лепить которых его пальцы предназначены природой не были, пусть он и одерживает в конце концов победу над итальянскими нано-мудаками, и все они втроем уничтожают их, посыпав сыром, когда принимаются за ужин уже утром. Но то все происходит утром. А сейчас, сегодня, Джон находит его на кухне. И это с ним происходило очень много раз. Они… вели беседы. Сегодня, впрочем, сегодня они много слов не говорят. — Чего тебе? — сдавленно произносит Тим, сжимая пальцы на шеях ебаных пельмешек. — Печенье, гитару или сладкой лести? Только, будь добр, побыстрее выбирай. Я тут геноцид собираюсь совершить. Это почти все, что он сегодня говорит, а Джон вообще молчит. Джон просто накрывает его плечи руками, разворачивая его вокруг своей оси. Глаза у Джона красные. Это он тоже уже видел, не единожды, совсем, и не единожды он вытирал слезы с его отчаявшейся кожи. Сегодня, впрочем, дело не только в этом. Он все это уже видел, на их лицах, повернутых друг к другу, когда они лежали на боку на одной подушке, перешептываясь и целуясь, рассказывая о своей необъятной, блядь, любви, и о своей необъятной боли, ни разу не упоминая его имя, не выговаривая его, он уже видел это чувство, которое сейчас раскрашивает усталое, сонное лицо Джона, и он знает, что чувство это называется привязанность. Дело лишь в том, что он никогда не видел ее направленной на себя. Он сглатывает ком в горле. В горле, которое Джон обхватывает рукой, и пальцы его задевают синеющие отпечатки самих себя, цветущие там. Сегодня Джон его целует. Они вели так много откровенных разговоров по душам. Сегодня, впрочем, все, что Тим говорит, это я зубы не почистил. А после этого Джон его целует. На другой день они усаживают его на диван и кормят его, он слизывает свое собственное дерьмо с протянутых ему дилдо. Они оба целуют его грязный рот. Он этого не заслужил. --------------------------------------------------------------------------------------------------------------------