Все жаворонки нынче вороны

— Сюда пожалуйте, сударыня. Осторожней, осторожней, не споткнитесь. Света у нас мало, да мы-то все привычные, а вот как придёт кто из благородных на посещение… Ричард рывком поднялся с койки, заслышав подхваченный эхом глуховатый голос. Вместе с привычным топаньем солдатских сапог до него донеслись другие шаги, легче, плавнее, и в груди застучало радостно и горячо. Он провёл ладонью по волосам, оглянулся, пытаясь припомнить, куда кинул гребень. Разгладил ворот колета, одёрнул рубашку, прошёлся по камере — от узкого зарешёченного окошка к такому же окошку в двери. Разглядеть в коридоре пока никого не удавалось, но шаги приближались. — Вы, сударыня, я так понимаю, с арестованным желаете наедине говорить? Комендант предупреждал. Уж простите, впустить вас внутрь никак не положено, а вот через окошко поговорить — это сколько вашей милости угодно. Пожалуйте направо и прямо по коридору, с правой стороны самая последняя дверь. А я вниз спущусь, мешать вам никто не станет. Как наговоритесь, так спускайтесь, я вас на площадке и встречу… Сапоги вновь затопали, удаляясь, а лёгкие шаги, напротив, были слышны уже совсем рядом, и в рыжеватых отсветах настенного факела перед дверью выросла стройная девичья фигура в тёмном плаще. Ричард шагнул вперёд, хватаясь за решётку, почти прижимаясь носом. Айри. Её круглое лицо, светлые завитки на лбу, выбившиеся из-под капюшона, резко очерченный нос, блестящие серые глаза. — Айри, ты приехала… — Я хотела посмотреть тебе в глаза, — отрывисто произнесла сестра. Голос, искажённый эхом, казался гулким, чужим. — Я до последнего надеялась, что тебя оболгали, но граф Ларак сказал, ты даже не отрицаешь своей вины. — Айри, — Ричард вздрогнул, — не верь Ларакам, они хотят отобрать Надор. Забудь всё, что я тебе говорил раньше, я очень ошибался… — Ты и сам, видимо, забыл, что говорил раньше, — она едко усмехнулась, складывая руки на груди. — Или ты не пытался отравить герцога Алву? — Пытался, но… — Предатель, — она отступила от решётки. — Тварь закатная. Кукушонок. Мне стыдно, что в нас течёт одна кровь! — Айри… — беспомощно пробормотал он, чувствуя внутри пустоту, предвестницу тупой давящей боли — будто он грудью налетел на колпачок шпаги монсеньора, будто у него опять начинался приступ, как давным-давно в детстве. — Я бы тебя ударила, — выплюнула она, — разбила тебе лицо в кровь. Ты понимаешь, что ты сделал? Ты опозорил нас всех. Ты уничтожил нас всех. Надор теперь никогда не выберется из нищеты, мы с Ди и Эде не выйдем замуж — кто возьмёт сестёр подлого убийцы? Ты обещал, — она хватанула воздуха ртом, Ричард со страхом смотрел, как бледнеет её лицо, — обещал нас вытащить! И утопил! Ненавижу тебя! — Айри, — слова казались чужими, язык не хотел слушаться, — я должен был, пойми… Ради Талигойи, ради того, чтобы не погибли Люди Чести… Айрис расхохоталась — глухо, злобно, отчаянно. — Талигойя? Чтоб она горела вечным Закатным пламенем, твоя Талигойя! И твои Люди Чести. Ты себя убил, понимаешь? У меня нет, нет больше брата, только выходец! — Да послушай ты! — вырвалось криком. — Алва — он не хотел жить, хотел только войны и смерти, из-за него могла погибнуть та, которая… — Нет, — Айрис замотала головой, на глазах блестели слёзы. — Отойди. Пусть Четыре Скалы обрушатся на голову предателю, пусть Четыре Ветра… — она всхлипнула, потёрла глаза ладонью. — Что же ты сделал, Создатель, зачем… Не подходи близко к рябине, братец. Тряхнув головой, она развернулась и быстро зашагала по коридору. Ричард отступил от двери, и ещё, и ещё, пока ему под колени не ткнулась койка. Он сел, чувствуя, как колени начинают дрожать, и локти, и плечи, и всё тело. Он согнулся, обхватив себя под мышками, его колотило, зубы мелко стучали. Попытался подтянуть колени к груди — тело не слушалось, сил не было. Потом он не чувствовал уже и этого — только холод, холод, наползающая белесая муть, он уходил в неё всё глубже, сливаясь с ней… Между ступней что-то прошуршало, он моргнул, цепляясь взглядом за трещинки на каменном полу, с усилием распрямляя спину. Крыса, тёмно-серая, с будто бы седыми усами, остановилась у стены, деловито водя носом. Ричард провёл ладонью по влажному лбу, глубоко вдохнул. Поднялся с койки, медленно прошёлся, стараясь прочувствовать, как встаёт на всю ступню, как выпрямляются и сгибаются колени. Провёл ладонями по бокам, поглаживая сукно колета, запоминая плотность и шершавость. От завтрака остался кусок чёрного ржаного хлеба — Ричард отломил немного, сунул в рот, медленно прожёвывая. Подумав, отломил ещё и кинул в угол камеры. * * * Жарко было с самого утра — будто Весенние Молнии давно уже сменились Летними Скалами. Чтобы прогнать духоту, приоткрыли тяжёлые оконные створки, и по залу время от времени проходился ветерок, шелестел бумагами прокурора, трепал волосы, обдавал лица сухим теплом. Вспоминалась Вараста, зной, пыль, ленивые переходы берегом Рассанны. Можно было бы прикрыть глаза и представить, будто опять устроился на сухой, растрескавшейся земле, ждёшь, пока Сона напьётся — но запах мешал; здесь пахло старым деревом и бумагой, а не полынью, рогозом, конским потом. Занятно: собираясь в Варасту, на заведомо проигранную, как он полагал тогда, войну, он и вообразить не мог, как будет хотеть туда вернуться. Стрелки на массивных настенных часах давно уже пересекли назначенное для начала заседания время. Прокурор то и дело оглядывался на часы, подзывал к себе помощников, о чём-то шептался с ними, но в глазах его Ричарду виделось скорее предвкушение, нежели опасение. — Граф Штанцлер задерживается, — негромко пояснил адвокат. — От его загородного поместья до Олларии путь неблизкий. — Поместье? — Ричард озадаченно повернулся к нему. — Разве графу Штанцлеру не нужно быть при дворе? — Насколько мне известно, граф последние несколько недель неважно себя чувствует. Его Величество милостиво дозволил ему отдохнуть в тиши и уединении, временно освободив от обязанностей кансилльера. Ричарда кольнуло виной: нездоровье или опала — Леворукий знает, что хуже, но, так или иначе, эр Август пострадал из-за него. Однако даже вину он ощущал смутно, будто отголосками, сквозь неотступно точившую изнутри тревогу. Откуда эта тревога взялась, Ричард едва ли мог сказать. Его не терзало какое-то определённое опасение; мысли о приговоре, о Занхе приходили нечасто, и после разговора с адвокатом появилась надежда, что Надор удастся оберечь от притязаний Лараков. Но за рёбрами вдруг само собою начинало ныть, больно сжимало, и ладони влажнели, и во рту становилось горько. В зале суда было чуть легче, чем в камере: можно было уцепиться вниманием за обрывок разговора, за приметную фигуру в публике. Пышное платье в оборках — почтенной даме явно не по возрасту; миловидное личико в обрамлении белокурых локонов, кокетливо склонённая головка; длинные белые пальцы в сапфирах, обхватившие карандаш, что-то выводящие небрежными штрихами на листе бумаги… Разумеется, Ворон скучал — и пытался развлечь себя как мог. Он всё так же приходил на каждое заседание, устраивался на передней скамье у окна, закинув ногу на ногу. То переговаривался с соседями, то был занят своими мыслями, его отстранённость порой сменялась усмешкой, но едва ли его интересовало хоть что-то в показаниях свидетелей или бумагах прокурора. Мог ли он о чём-то договориться с Дораком, готовить ловушку? Вряд ли против Ричарда — Ричард во все западни уже угодил сам, но вот эр Август… Если с эром Августом что-то случится, Катари останется без защиты. — Прошу всех встать! Начинают. Значит, эр Август прибыл. Ричард усаживается вновь, держа спину прямо, упираясь ладонями в скамью. Всё обойдётся. Эр Август долгие годы провёл при дворе, он знает, на что способен Ворон, и не даст запутать себя. Походка эра Августа по-прежнему твёрдая, лицо заметно осунулось, похудело, но не выглядит обессиленным. Напротив, черты будто утратили привычную болезненную мягкость, кажутся резче, энергичнее. Подходя к свидетельской трибуне, возле которой ждёт олларианец с Книгой Ожидания, эр Август смотрит на Ричарда — и Ричард чувствует знакомый давящий спазм в животе, в груди, в горле. Наверное, он бы не понял — до Наля и дядюшки Эйвона, до Айрис. Да и сейчас ещё есть несколько минут, пока эр Август приносит присягу, выговаривая каждое слово отчётливо, уверенно, спокойно. Несколько минут на то, чтобы ждать, не отводя глаз, и твердить себе, что померещилось, что этот пустой взгляд выпотрошенной рыбы ничего не значит, что эру Августу, в конце концов, нельзя обнаруживать перед судьями хоть какую-то приязнь к Ричарду Окделлу… — Граф Штанцлер, знакомы ли вы с подсудимым? — Да, господин обвинитель. Герцог Ричард Окделл — сын моего старого знакомого, герцога Эгмонта, и я знал, что в столице у него нет ни друзей, ни родичей. В память об Эгмонте я хотел помочь юноше, оградить от ошибок, совершённых его отцом, и предложил ему своё покровительство. — Как отнёсся герцог Окделл к вашему предложению? — Принял его — как мне казалось, охотно, — эр Август слегка пожимает плечами. — Герцог Окделл поначалу произвёл на меня впечатление юноши достойного, воспитанного в строгих правилах. Конечно, я не мог вскоре не заметить, насколько он несдержан в речах и поступках, но я оправдывал это пылкостью, неопытностью. Эр Август улыбается одними губами — невесело, устало. — Дело ещё и в том, Высокий Суд, что я чувствовал свою вину. Возможно, мне стоило самому приехать в Надор, выяснить, как обстоят дела, но я не думал, что столь жестокий и наглядный урок так ничему и не научил Окделлов. Теперь я понимаю, что вся эта безрассудная бравада, готовность бросаться громкими словами и тут же отступаться от сказанного, бить в спину — плоды воспитания герцогини Мирабеллы. Ей хотелось отомстить, и месть она возложила на сына. Ему было тогда одиннадцать лет — что он мог понять? — Герцог Окделл когда-либо заговаривал с вами о мести герцогу Алве? — Да… наверное, прошёл где-то с месяц со дня святого Фабиана. Ричард привык держаться в моём доме свободно, рассказывать о том, как он проводит время в столице. Поначалу это всё больше были пустяки, шалопайство — проиграть в карты родовое кольцо, ввязываться в дуэли — но однажды он заявил, что вызвал на дуэль своего эра и скрестит с ним шпаги через три года, если не найдётся способа отомстить раньше. — Как же вы отреагировали? — Признаться, я был в растерянности. Полагаю, всем известно, что мы с герцогом Алвой не в большой дружбе, — эр Август слегка кланяется в сторону скамьи Ворона, — но здесь ведь речь шла не о личных привязанностях и не о политических симпатиях, а о чести дворянина. Я напомнил Ричарду о его клятве оруженосца — и даже тогда был уверен, что это «отомстить раньше» было сказано сгоряча. Всерьёз я встревожился, уже когда Ричард вернулся из Варасты. Он обмолвился, что имел беседу с маркизом Эр-При о неких обстоятельствах, которые вскоре могут перемениться в Олларии — но для этого прежде всего необходимо убрать с пути герцога Алву. Ричард пытался выяснить, готов ли я присоединиться к ним — а когда я его одёрнул, свёл всё к шутке и стал уверять меня, что маркиз Эр-При и герцог Алва расстались едва ли не приятельски. А ведь этого не было, вспоминает Ричард. Этого не было в обвинении, там говорилось только о попытке убийства из личной мести. Вон как у Колиньяра загорелись глаза — что-то проворно черкает, не доверяя секретарю. Похоже, всё вновь возвращается на круги своя — к четвертованию. Уже и смеяться сил нет. Эр Август, ну вы-то за что? Я же поклялся молчать, я не назвал бы вас даже под пыткой… Так хотели убедиться, что герцог Окделл не потащит за собой никого из Людей Чести? Или сами пытались связаться с Робером, с принцем Альдо, а теперь спешно прячете концы в воду? Обвинение в государственной измене — жернов на шею, с которым не выплыть… — Нет, Высокий Суд, мне не знакомо это кольцо. Вернее… разрешите, я посмотрю поближе… Да, я ошибся, я всё-таки видел его. Три недели назад, когда герцог Алва пришёл ко мне обедать вместе с генералом Манриком и виконтом Валме после дуэли. Я надеялся тогда примирить враждующие стороны, но кончилось кровью… Герцог Алва, мне кажется, всё ещё был немного не в себе после того, как заколол четверых. Он был очень бледен, говорил порывисто, бессвязно — и показал мне это кольцо. Или похожее, золотое, с красным камнем — я не успел толком рассмотреть. Ричард прижимает пальцы к горячему лбу, мысли ватным комом ворочаются в голове. Эр Рокэ приходил к эру Августу уже после той ночи? Или это тоже ложь? Да нет же, легко проверить… И он приносил кольцо — он понял, что эр Август… граф Штанцлер… кансилльер… В ушах шумит, Ричард с силой встряхивает головой, будто пытаясь вылить из них воду. — Вина моя в том, что я вовремя не сообщил о планах Ричарда, — мягко, с сожалением произносит эр Август, и серые неживые глаза вновь смотрят на Ричарда в упор. — Увы, я тогда не думал, что его необдуманные слова и впрямь окажутся планами. Что бы он ни наговорил обо мне… мне и сейчас его всё ещё жаль. У меня никогда не было сына, Высокий Суд, и Ричард… — седая голова опускается. — Я не намерен ходатайствовать перед Его Величеством о возвращении на должность кансилльера. Она требует тонкой проницательности, а я даже не сумел понять, что за человек передо мной. — У стороны обвинения есть ещё вопросы? У защиты? В таком случае, я предлагаю объявить короткий перерыв, и после вы сможете задать свои вопросы, мэтр Инголс. Супрем Придд собирает бумаги и первым направляется к двери, Савиньяк задерживается у стола и с негромкой усмешкой роняет: — А ведь герцог Окделл не наговорил о вас ровным счётом ничего, граф. Он вовсе отказался от дачи показаний. Первый раз в жизни Ричард видит, как эр Август не может совладать с лицом: оно кривится, от щёк отливает кровь, губы вздрагивают, изгибаются, будто жирные гусеницы. Ричард дёргает ворот колета, пытаясь ослабить, делает шаг к решётке и чувствует, что ноги его не держат. Он хватает воздух ртом, как вынутая из воды рыба, перед глазами мечутся чёрные мошки — всё быстрее, быстрее, что-то тяжело ударяется об пол. Его зовут по имени, но голоса далеко, их заглушает шум водопада — дома, в горах, в верховьях Лебединки. Что-то лязгает, плечам больно, рот пытаются разжать, на языке горько, холодное течёт по подбородку, по шее. Он отворачивает голову, вяло пытается вырваться — и затихает, чувствуя, как ноздри щекочет терпковато-цитрусовый запах морисских благовоний.