Все жаворонки нынче вороны

— У вас утомлённый вид, — заметил адвокат, когда Ричарда на другой день вновь завели за решётку. — Вы не больны? — Я почти не спал, — Ричард опустился на скамью, почти ложась, подпер ладонью затылок. — Проклятая крыса… — Понимаю, — полные губы сочувственно поджались, — крысы — бич Багерлее. Я предложил бы написать жалобу коменданту с просьбой перевести вас в другую камеру, но, боюсь, на нижних этажах их ещё больше. — Она смотрит так, будто хочет вцепиться мне в горло, — Ричард коротко, зло усмехнулся. — Подходит к кровати, останавливается и смотрит. А я жду — прыгнет или нет. У Арамоны была такая же дрянь, я перебил ей хребет… или нет, она вроде осталась жива, — он с силой проводит костяшками пальцев по лбу. — Я бы и эту придушил, но она может укусить. — Может. Право, мой герцог, не стоит из-за крысы рисковать своим здоровьем. — Та укусила меня как раз перед днём святого Фабиана. Я мог остаться без руки… Леворукий, — у Ричарда вновь вырвался смешок. — Мне повезло тогда. А сейчас лечить меня некому. — Тем более, мой герцог, поберегитесь. Пожевав губами, адвокат придвинулся к решётке. — У меня новости для вас — надеюсь, они вас порадуют. Граф Эйвон Ларак сегодня утром прибыл в столицу — и не один. С ним ваша сестра, госпожа Айрис. — Разрубленный Змей, вот это действительно хорошая новость! Но погодите, — его кольнуло тревогой, — Айри ведь не будут допрашивать? — Госпожу Айрис не вызывали в суд, — адвокат улыбнулся, — она сказала мне, что очень хочет вас увидеть. Если мне удастся получить для вас разрешение на свидание — вы бы хотели встретиться с вашей сестрой? — Ещё бы! И с ней, и дядюшкой. Ох, представляю, как он отпирался, не хотел везти её с собой — но уж если Айри чего задумала, не отступит… — Граф Ларак ничего не говорил о встрече, но он просил передать вам, — адвокат прижал пухлую ладонь к его ладони сквозь прутья решётки. Со стороны, должно быть, это выглядело как жест утешения. В ладонь Ричарду легло что-то плотное, бумажное, и он протолкнул его в рукав. Конечно, это было письмо от матушки. И, наверное, раз она написала, она уже не держит на него обиду — во всяком случае, Ричарду хотелось так думать, хотя при мысли о том, какая тяжесть у неё сейчас наверняка на сердце, внутри что-то тоскливо царапалось. Но ведь матушка должна понять, почему он очутился здесь. Он увидит её мелкий аккуратный почерк, прочтёт напутствия, скупые, суховатые, но оттого не менее драгоценные, и ему станет немного легче. Всё же хорошо, что она не приехала сама. Хорошо, что в зале мало знакомых лиц. Ох, вон та женщина наверху, черноволосая, под тёмной вуалью — уж не Марианна ли? Неужели Звезда Олларии не нашла для себя более куртуазного развлечения, чем суд над отравителем? А щёголь на передней скамье — это же виконт Валме, её бывший покровитель. Или она вновь к нему вернулась? Вряд ли, тогда бы он сидел рядом с ней, а не досаждал Алве. Алва вновь на своём вчерашнем месте — его слишком хорошо видно, трудно не смотреть. А Ричарда ему, вероятно, заслоняет колонна — впрочем, не всё ли равно, оборачиваться к бывшему оруженосцу он не стал бы в любом случае. Или всё-таки не бывшему? Что ему мешало вчера при всех освободить Ричарда от клятвы? Ему даже не нужно было подходить, если уж так не хотелось видеть лицо. А тебе самому, тебе, герцог Окделл, хотелось бы смотреть на человека, который пытался тебя подло убить? — Господа, прошу всех встать. Судьи входят торжественно, величаво. У Манрика, однако же, вид, будто он никак не проглотит лимон, Савиньяк, напротив, смотрит с усмешкой. — Оглашается решение Высокого Суда, — звучный голос Придда гулко прокатывается под сводами зала. — Рассмотрев заявление герцога Рокэ Алвы, пострадавшего от преступления, Высокий Суд оценивает его доводы о том, что Ричард Окделл фактически не был связан с ним клятвой оруженосца, как несостоятельные. Однако, согласно параграфу восьмому Второго корпуса дополнений к Кодексу Франциска, отношения между эром и оруженосцем являются древней и высокочтимой традицией талигойского дворянства и регулируются ранее действовавшими законами в той части, в которой не охватываются действием упомянутого Кодекса. В данном случае подлежит применению эдикт Лорио Второго «О праве Чести и Крови», в соответствии с которым дворянин, принявший клятву верности — вассальную или иную, волен самостоятельно определять, имело ли место её нарушение. Таким образом, герцог Алва вправе определить, преступил ли герцог Окделл свою клятву. Придд, кажется, переводит дыхание — сворачивает свиток, передаёт секретарю. — Засим у суда вопрос к вам, герцог Алва. Настаиваете ли вы на исключении из обвинительного акта пункта о нарушении клятвы? — Да, Высокий Суд, — равнодушно отзывается Алва. — Высокий Суд постановляет снять с герцога Ричарда Окделла обвинение в части нарушения клятвы и предательства интересов своего господина, — шуршащий росчерк пера. — Герцог Окделл, вам понятна суть изменений в обвинительном акте? — Да, Высокий Суд. Кажется, ему только что заменили четвертование на отсечение головы. Вот только почему? Судьи решили, что Алва не прав — но всё равно с ним согласились? Надо после суда всё-таки переговорить с мэтром… как бишь его. — Суд переходит к исследованию доказательств. Господин секретарь, явились ли свидетели? — Господин супрем, явился виконт Лар. Ричард тихонько хмыкает: разумеется, Налю, привыкшему уважать бумаги с официальными печатями, и в голову не пришло бы пренебречь вызовом в суд. В зал Наль протискивается боком, с трудом удерживая тяжёлую дверь. Всё такой же неловкий, и пальцы у него подрагивают, когда молодой священник-олларианец — без сомнения, шпион Дорака — возлагает его руку на Книгу Ожидания, приводя к присяге. — Клянусь именем Создателя всего сущего говорить одну лишь правду, — Наль смущённо улыбается судьям. — И да буду я проклят во веки веков и отринут Рассветом, если солгу. Колиньяр расспрашивает его о родстве с Ричардом, о том, часто ли они видятся. Пальцы прокурора теребят широкий рукав мантии — похоже, он ещё не оправился от досады из-за того, что пришлось отказаться от половины обвинения. Что ж, теперь из оставшейся половины он выжмет всё, что только возможно, да её и вполне достаточно, чтобы привести Ричарда в Занху, можно было бы и не отрывать Наля от его бумаг, чтобы услышать растерянные, невразумительные ответы. Бедняга Наль, он ведь всё время предупреждал Ричарда, боялся, что кузен угодит в нехорошую историю за карточным столом или за бутылкой вина, а вышло вон как… — Вы знаете, я с детства привык Ричардом восхищаться, — эхо подхватывает тихий голос, разносит по залу. — В нём всегда было то, чего мне, кажется, недоставало: храбрость, дерзость какая-то, умение настоять на своём, взять то, что ему причитается. И после его выпуска из Лаик это чувствовалось ещё сильнее, Ричард прямо расцвёл. Север беден, а здесь… Ричарду нравилось развлекаться, он охотно угощал в трактирах и своих приятелей, и меня, иногда играл на деньги — меня это, признаться, тревожило, но он смеялся и говорил, что, пока Ворон не расплатился кровью, пусть платит золотом. Ричард подавляет желание поморщиться: неужели он и впрямь такое говорил? Под пьяную руку чего только не брякнешь — и, конечно, это было ещё до Варасты. Но уж об этом Наль мог бы и не вспоминать. Можно подумать, он сам ни разу в жизни не напивался до зелёных кошек. — Конечно, я знал о его желании отомстить герцогу Алве. Я… мне казалось, что я понимаю его. Но я был уверен, что речь идёт о честной дуэли… позже, когда окончится срок его службы. Поэтому, когда он начал расспрашивать меня о ядах, я не придал этому значения. — Вы разбираетесь в ядах, виконт Лар? — Нет, вовсе нет. Я предложил ему разыскать в мещанском квартале Бодье, аптекаря. Бодье когда-то помог мне вывести клопов в доме, где я снимал комнату, — Наль краснеет, румянец от щёк спускается к шее, а Ричард смотрит на него и не может ничего понять. Какие яды, какой Бодье — в жизни не слыхал… — Бодье погиб совсем недавно, во время Октавианской ночи. Его закололи шпагой в горло — я был поражён, как так вышло, лавки ведь громила чернь… Наль осекается, кашляет, прижимает ладонь к шее и поворачивается к решётке. И смотрит Ричарду прямо в глаза — с тоской, с тревогой, и горло Ричарду стискивают стальные обручи, ни вдохнуть, ни выдохнуть, как перед приступом надорской болезни. За что? За что, Наль? — колотится в голове, пока Наль, полыхая щеками, стыдясь своего кузена-отравителя, рассказывает, как тот приезжал в Надор и обещал герцогине Мирабелле «покончить с Алвой как можно скорее». И такое Ричард вполне мог сказать, лишь бы избавиться от увещеваний — но какой же кошачий ум надо иметь, чтобы так вывернуть… И, главное, ради чего? От слов Наля ничего ведь не изменится. Ричард, можно сказать, уже приговорён. Да, но знает ли это кузен? Его же не было там, в кабинете Алвы, когда эр пил отравленное вино под взглядом Ричарда, а потом приказал поставить бокал. Он не слышал, как Колиньяр зачитывал обвинение, он знает обо всём лишь с чужих слов. Если предположить, что Наль и впрямь хочет наследовать Надор… Надор ведь могут отдать ему, особенно если заподозрят, что и матушка была с Ричардом в сговоре… вот чего он добивается! Утопить не одного Ричарда — всех Окделлов скопом! Всех, кто остался. Мягкое, добродушное лицо, близоруко щурящиеся глаза, сбивающаяся от волнения речь — секретарь предлагает воды, успокаивает… Наль, не поспевавший за Ричардом по горным тропинкам, запекавший с ним картошку в золе, кутавшийся в меховой плащ, пока Ричард раздевался до исподнего и окунался в холодную быструю воду Лебединки. Наль, которому Ричард хотел отдать руку Айри и сердился, что Айри смотрит на кузена свысока… — Мой герцог, — тихий голос адвоката. — Вы не будете против, если я задам виконту Лару несколько вопросов? — Задавайте, — Ричард машинально кивает, тянется вперёд, к прутьям решётки. — Про яд, про этого аптекаря — неправда! Я вообще никогда с ним об этом не заговаривал! Я не собирался… Ричард осекается. Он не собирался убивать Рокэ Алву. До того самого вечера, когда увидел в особняке эра Августа список тех, кого осудил на смерть кардинал. Но доказывать, что Наль лжёт, нельзя, в Ричарда сразу вцепятся, как гончие в загнанного оленя, начнут выспрашивать — и он может случайно выдать эра Августа. Надо молчать. Но молчать — значит, соглашаться, значит, в словах Наля никто даже не усомнится. А если Надор и впрямь отдадут ему? Что станет с матушкой, с девочками? Ещё полчаса назад Ричард не беспокоился бы за их судьбу, был бы уверен, что Лараки станут защищать Окделлов любой ценой, но сейчас… Закатные Твари, да где были его глаза! Наль, а не кто-то другой, рассорил с матушкой его и Айри. Леворукий под локоть толкнул сболтнуть про линарца? Как бы не так. Если Леворукий слишком часто тебя толкает, скорее всего, вы с ним и ходите под руку. Скорей бы прокурор закончил со своими расспросами. Дождаться перерыва, спросить у адвоката, могут ли Лараки претендовать на Надор. И есть ли возможность как-то повлиять на судьбу герцогства — завещание написать, к примеру… Имеет ли вообще силу завещание узника Багерлее? Ричард коротко смеётся, с силой трёт ладонью лоб. Он ведь ещё несовершеннолетний — и его распоряжения ничего не значат без подписи опекуна. Дядюшка Эйвон… Всё. Замкнутый круг. Попался, угодил в ловушку, как казарон на Дарамском поле. Даже если Эйвон не в сговоре со своим сыном, то бороться с ним точно не станет. Явится завтра в суд, сонно моргая, и расскажет про Дикона Окделла, который, конечно, всегда казался славным юношей, Человеком Чести — но кто знает, как могла на него повлиять Оллария, полная искушений и соблазнов… А не может ли подпись эра заменить согласие опекуна? Плечи вздрагивают от беззвучного смеха. Ричард ловит изумлённый взгляд какой-то дамы из публики — похоже, она всерьёз раздумывает, не начал ли подсудимый сходить с ума. Что ж, если он обратится к Рокэ Алве с просьбой о помощи, Алва точно решит, что место герцогу Окделлу не в Багерлее, а в доме скорби. — У стороны защиты имеются вопросы к свидетелю? Адвокат оборачивается к Ричарду, взглядом спрашивая разрешения, и тот коротко кивает. * * * Герцог Окделл, Сим письмом сообщаю Вам, что до Надора дошло известие о Вашей попытке исполнить свой долг и о её прискорбной неудаче. Увы, вспоминая разговоры с Вами этой зимой, я не могу не назвать эту неудачу закономерной. Мягкосердечие, сомнения, подспудная готовность отступить — всё это подтачивало Вашу решимость и в итоге привело к поражению. Вам не хватило ни отваги, ни трезвого расчёта. Пламя боли и желания мстить за растоптанную честь нашего рода, за гибель вашего отца, которое я всеми силами пыталась раздуть в Вашей душе, почти угасло, пока Вы наслаждались праздностью в Олларии и принимали подарки из рук убийцы. Я благодарна Вам за то, что Вы всё же не отступились и сделали то, что было в Ваших силах, но мне больно думать о том, что по Вашей вине теперь нам придётся ещё тяжелее, наши люди потеряют последний достаток, а тот, кто стал проклятием нашего рода, по-прежнему топчет землю. Вы разочаровали меня. Мне остаётся лишь пожелать Вам принять свою судьбу твёрдо и с достоинством. А я молю Создателя о том, чтобы Он простил Вам все Ваши вольные и невольные прегрешения и открыл Вам врата Рассветных Садов. Мирабелла, герцогиня Окделл Пальцы сминают бумагу медленно, машинально, она тихо похрустывает. Горячий лоб прижимается к выстывшему камню. Всё правильно. Всё хорошо. Разве не такого письма он ждал? Ричард приподнимается на койке, расправляет в ладони скомканный лист и подносит его к тоненькому пламени свечи. Бумага занимается сразу же, чернота ползёт, накрывая ровные строчки, осыпаясь пеплом. Пламя подбирается к кончикам пальцев, и Ричард разжимает их, затаптывает пепел ногой. Он закрывает глаза, пытаясь нарисовать себе лицо матушки, когда оно ещё почти не было тронуто морщинами, а волосы — сединой, когда в обеденном зале она сидела по правую руку отца; отец смеялся и хотел напоить маленького Дикона чем-то остро и горько пахнущим из своего кубка, а матушка поджимала губы, с неодобрением качала головой… она хоть когда-нибудь улыбалась? Ричард накидывает на плечи одеяло, поворачиваясь к стене, стараясь не вслушиваться в шорохи под койкой, и вместо матушки с отцом в памяти отчего-то всплывает меч, неудобный, тяжёлый, из рукояти которого вывалился карас. Меч нужен, пока он может сослужить службу. А потом он становится рухлядью, проржавелым железом… Меча не жаль.