What's eating you?

Отрешённость. Думаю, это подходящее слово, чтобы передать то, что я чувствую, когда вижу перед собой труп Армина. Несколько часов назад я выплакал весь запас слёз, который у меня только был. Поэтому я просто сижу здесь, отрешённый. Это слово звучит так точно, но, с другой стороны, я больше не доверяю своему внутреннему голосу решать, что правильно, а что нет. Мне так хочется просто находиться в объятиях Леви. Его присутствие помогало мне отвлечься от того, что я натворил. От того, что я убил его. Казалось, что обнаружение бездушных тел Эрвина и Ханджи вышвырнет меня за черту, погрузит в глубокую, сокрушительную депрессию. Но я ошибался. Блять, как же я ошибался. Потому что это был он. Это Армин вышвырнул меня за черту. Было время, когда я ставил под сомнение истинную жестокость мира, но сейчас, думаю, я окончательно поставил точку в этом вопросе. Наконец-то позволил поглотить меня целиком, потому что бороться бесполезно. Единственное, к чему меня привело сопротивление — это к смерти и депрессии; двум демонам, которые, объединившись, могут создать силу, достаточную для того, чтобы расколоть самое стойкое сердце. Кого я обманываю? Я никогда не был сильным, не так ли? Подождите, нет. Я был сильным. Просто по своим меркам. Максимально ничтожным меркам. Да, так звучит лучше. А ещё я был глупым. Я и сейчас такой. Остывшее тело рядом — прямое тому доказательство. Я перебираю светлые прядки, слипшиеся от запёкшейся крови. Как же убедить себя, что убийство Армина было правильным поступком? Что позволить ему вечно бродить по этим запятнанным грехами коридорам равносильно плевку на могилу? Пулевое отверстие на его лбу убеждает меня в обратном. Я никогда не был творческим, и я определённо не назвал бы себя глубокомысленным или любящим философствовать. Однако я не могу не думать, что дыра на его лице выглядит уродливой. Она не представляет собой ничего метафорического, не несёт никакого скрытого смысла. Я не могу заставить себя думать о ней как о чём-то другом, нежели о ранении, обезобразившем некогда симпатичное лицо Армина Арлерта. Полагаю, можно найти что-то многозначительное, если действительно задуматься… Но я не хочу этого делать. Я хочу исчезнуть из опостылевшей больницы и проснуться в своей спальне, закутанным в свежие льняные простыни. Чёрт, я бы даже радовался противному звуку будильника, сообщающему мне о стабильном опоздании на двадцать минут. Да, вот чего я хочу. А не этого бесконечного бегства в апокалиптическом кошмаре. Не крови моих товарищей, пятнами покрывающими мои ладони. Совсем не этого. Может быть, я просто какой-то трагический герой, который в конце концов получит свой счастливый конец. Хотя я почти уверен, что определение подразумевает столь же трагичный финал. Чёрт, давайте понадеемся, что мне не суждено стать нежитью. Да, я закончу эту историю спасителем человечества с товарищами рядом. Мы будем жить долго и счастливо на берегу моря, и единственной угрозой нашим жизням будет чрезмерное количество ультрафиолетового излучения. Вот была бы жизнь, да? Очень жаль, что ничего не выйдет. Лучшее, на что я сейчас могу рассчитывать, так это быстрая и безболезненная смерть. Как же угнетающе звучит. Наверное, мне следует перестать быть таким пессимистичным. Где вся та энергия, что раньше была у меня? Ещё в Стохесе я заставил себя поверить, что мальчишка с горящими глазами никуда не пропал, просто немного сбился с пути. Но это оказалось очередным пунктом в длинном списке самообмана. Потому что его больше нет. Его не стало, как только ходячий впился зубами в шею моей матери. Я прихожу в себя, прижимая колени к груди. Так хочется плакать, вытеснить эти отвратительные мысли наружу. Но единственное, на что пригодно моё тело сейчас — дрожать рядом с остывшим трупом. Я упираюсь лбом в колени; как же убого, должно быть, я выгляжу со стороны. «Сломленный» даже близко не описывает мое нынешнее положение. Отрешённый. Снова это слово. Но оно так подходит, не так ли? Отрешённый. Слово эхом раздаётся в моём сознании, ещё больше усиливая чувство полной апатии. И, блять, я бы так хотел, чтобы Леви оставил меня здесь. Потому что это кажется самой неэгоистичной вещью, которую мой мозг смог придумать за последние двадцать четыре часа. Я обуза. Когда-нибудь я всё же смогу убедить себя в обратном; но я не думаю, что мой внутренний голос когда-либо выдавал более правдивое утверждение. Я убью его или добьюсь, чтобы его убили, без разницы. В любом случае, я непреднамеренно стану причиной его окончательного уничтожения. Я пытался заставить его уловить намёк, сидя здесь подобно грёбаной статуе, безмолвной и застывшей. Но это не сработало. Он всё ещё здесь, спокойно наблюдает за мной, сидя у кухонной стены. Леви оставил всякие попытки утешить меня, когда я ещё мог плакать, но я его не виню. Он никогда не казался склонным к эмоциональным порывам. И для меня не стало неожиданностью, что Леви не знает, как заглушить мою неконтролируемую печаль. Все его карты были разыграны, когда он заключил меня в свои объятия и мягко шептал, что всё будет хорошо. На этот раз действия не утолили голод моих внутренних демонов. Нет, он продолжал, пока я не убедился, что фраза «всё будет хорошо» была произнесена на ухо по меньшей мере два десятка раз. Поэтому он решил оставить меня наедине с самим собой. Позволил погрузиться в эмоциональную пучину жалости к себе. Он ничего не сказал, когда моё горло начало саднить от долгой истерики. Просто стоял и смотрел своими серебристыми омутами, полными сочувствия и робкой нерешительности. Не могу сказать, что я был рад, когда он оставил меня один на один с собственным горем, потому что я очень нуждаюсь сейчас в его поддержке. Но я также не даю себе забыть, что я эгоистичный. Такой эгоистичный. И с этим я должен разобраться самостоятельно. Леви прочищает горло, привлекая моё внимание, из-за чего я отрываю лоб от колен, чтобы встретиться с его неуверенным взглядом: — Нам пора уходить, — слова звучат вынужденно и нерешительно, так несвойственно ему. Это не тот человек, которому было бы наплевать, согласен я с его решениями или нет. Этот ходит на цыпочках по очень тонкой грани, линию которой начертил я. Он старается не усугубить моё состояние? Кажется, что это невозможно, но я ценю его усилия. Кивнув головой, я наблюдаю, как он отталкивается от стены, чтобы подойти ко мне и присесть на корточки. Его пристальный взгляд задерживается на моём лице, по-видимому, в ожидании, что я начну диалог. Как бы не хотелось его огорчать, но мой мозг не способен сейчас составить даже простейшее предложение. Глубоко вздохнув, он решает не дожидаться, — это была не твоя вина, Зеленоглазка, — чёрт возьми, я действительно хочу, чтобы он перестал мне это повторять. Утешение? Да. Ложь? Нет. Потому что, глядя на него, я точно могу сказать, что даже он сам не верит собственным словам, — ты ничего не мог поделать. Ты не можешь… — он ещё раз с шумом набирает в грудь воздух, будто предвещая болезненность последующих слов, — ты не можешь сожалеть о выборе, который ты сделал, Эрен. Не в этом мире. Иначе это съест тебя живьём. Моё дыхание прерывается, когда я перевариваю его слова. Никаких сожалений, да? Это определённо легче сказать, чем сделать, когда я вижу потускневший, безжизненный взгляд Армина. Кто он такой, чтобы пытаться убедить меня оставить эту ошибку в прошлом? Чёрт, Леви — тот самый ребёнок с плаката о вреде сдерживания вины. Даже сейчас я уверен, что он берёт на себя часть ответственности за гибель моего друга. Слова выдают его за лицемера, и я хочу сказать ему об этом. Но отталкивать Леви — одна из последних вещей, которые мне следовало бы делать. Если кто-то и должен понести наказание за смерть Армина, так это я сам, а не мужчина рядом со мной. — Ты ничего не мог сделать, он повторяет эту фразу так, словно воспроизведение убедит меня в её истинности. Но было так много вещей, которые я мог бы сделать. А мог бы и не сделать. Например, заставить Армина бежать от меня. Да, это, наверное, первое место в списке. Я опускаю голову обратно на колени, когда на нас опускается неловкое молчание. И не в моих планах нарушать его, если это приведёт лишь к большему количеству произнесённой лжи. Не уверен, осознаёт ли Леви, что все эти слова только больше погружают меня в сомнения. Потому что я знаю, что они неверны. И этот факт лишь дополняет всю ту огромную гору страданий, что свалилась на меня мёртвым грузом. Чья-то рука стискивает моё колено, возвращая взгляд к лицу её владельца, присевшего рядом со мной. И, на этот раз, я чувствую, что Леви ощущает себя более не в своей тарелке, чем я. Губы сжаты в тонкую линию, брови сведены; похоже, ему многое хочется сказать, но тяжесть ситуации заставляет слова остаться глубоко в горле. И я даже не пытаюсь заверить его, что со мной всё в порядке. Потому что это совсем не так. И, впервые, мне безразлично, заметит ли моё состояние Леви. Ни вымученного подобия улыбки, ни заверений не слетает с моих губ. Ничего. Дам ему знать, что я разбит. Чёрт, пусть весь мир узнает, потому что скрывать эту боль тщетно. Единственное, чем это обернётся для меня — вырвавшимся наружу тайфуном из всех тех эмоций, что я подавил бы в себе. Поняв, что любая попытка завязать со мной диалог провалится, Леви поднимается с корточек и направляется в кафетерий. Он приостанавливается у двери, чтобы повернуться и бросить на меня последний сочувствующий взгляд. — Делай то, что нужно, Зеленоглазка. Я буду ждать тебя снаружи. Мои глаза скользят по трупу рядом со мной, когда я слышу, как ботинки Леви эхом разносятся по кафетерию. Знаю, что он предпринимает. Он даёт мне последнюю возможность. Последний шанс попрощаться. И я не уверен, хочу ли я это делать. Если бы я мог выйти из этого ступора, то встал бы и пошёл за ним. Но в глубине души я знаю, что буду сожалеть, если не скажу ни слова на прощание. И, чёрт возьми, мой список для самобичевания и так уже слишком длинный. Поэтому я начинаю. — Давно не виделись, — собственный голос звучит чуждо для моих ушей, слишком грубо и хрипло. Без сомнений, это из-за непрекращающихся рыданий, но я игнорирую это, — я скучал по тебе, — делаю паузу, будто ожидая, что труп сейчас сядет и ответит мне. Слёзы, которые, как я думал, уже давно закончились, снова начинают обжигать мои глаза, угрожая вот-вот пролиться. Мой голос срывается, когда я продолжаю, — я так сильно скучал по тебе, — изумрудные глаза закрываются, позволяя слезам беззвучно стекать ручейками по щекам. Меня злит, что они снова появились, и я не уверен, почему именно. Я ведь больше не должен быть сильным. Кроме меня в этой маленькой комнате только Армин, которому я не раз изливал душу, с чем у него не возникало никаких проблем. Но он мёртв. Кажется, это слово совсем не подходит для описания его состояния, в зомби-апокалипсис оно вообще глупо звучит. Отрешён. А вот это звучит уместно. Мёртв? Может быть, но разве это окончательная стадия? — Я… я хотел бы спросить тебя кое о чем, — большим пальцем вытирая грязь с его щеки, — мне просто нужно было знать, если… я просто… — слова не складываются, застревая комом в горле. Становится всё труднее дышать, всё труднее сосредоточиться на том, что я хотел сказать. Встретившись глазами с его пустым взглядом, я пытаюсь выдавить из себя вопрос, — я… — моя нижняя губа дрожит от осознания того, что он действительно покинул меня. Он мёртв. Я сжимаю кулаки на трясущихся коленях, решаю, что не могу этого сделать. Что я слишком слаб, — я так… мне чертовски жаль, — мои руки опускаются, ладони скользят по гладкой поверхности пола, внезапно натыкаюсь на что-то громоздкое. Что-то чёрное. Что-то смертоносное. Я чувствую, как тошнота поднимается к моему горлу, когда думаю о том, что это оружие наделало. Кого убила пуля из дула этого пистолета. Оглядываю пустое лицо Армина, пока пальцы сжимают рукоять. Если и есть что-то хорошее в этой ситуации, так это умиротворённое выражение, застывшее на его лице. Идентичное тому, которое появилось, когда я согласился поехать с ним к океану. Как будто у него нет никаких забот в этом мире. Как будто смерть не так уж плоха. Как будто смерть не так уж плоха. Внезапно пистолет становится куда тяжелее в моей руке. Куда смертоноснее. Я пробегаюсь пальцами вверх и вниз по стволу, будто он хрупкий как стекло. Действительно ли я обдумываю такой выход? Это трусливый исход. Моё сердце сжимается от приступа печали. Я просто хочу снова почувствовать себя хорошо. Я просто… просто хочу сделать хоть что-то правильно. Но действительно ли это правильный вариант? Это звучит так эгоистично. Убить себя. Нажать на курок и покончить со всем этим. Покончить со всеми моими смертными страданиями. Потому что я страдаю. Но что насчёт Леви? Леви. Все пути ведут к нему, не так ли? Как бы я ни пытался убедить себя, что он не находится в эпицентре всего, я ошибаюсь. Потому что он именно здесь. В самом центре моей жизни. Преисполненный стоицизма придурок. Овечка в волчьей шкуре. Совершенно потрясающий человек. Действительно ли я согласен оставить его в этом жестоком безжалостном мире? В одиночестве? Я же всё, что у него осталось. Но подождите. Я ведь обуза, помните? Рано или поздно по этой причине его глаза станут кровожадными, излучающими дикий голод. Это случится из-за меня. Я убью его. Так что это совсем не эгоистично — уйти из его жизни таким образом. Да, он будет скорбеть. У меня нет никаких сомнений в том, что на некоторое время моя гибель сломит его. Но, возможно, я слишком много думаю о нашей созависимости. Чёрт, он может вернуться на кухню, увидеть мои мозги, разлетевшиеся по полу, и вместо того, чтобы погрузиться в отчаяние, просто закатить глаза при виде моего изуродованного тела. А вот это больше похоже на типичного Леви. Однако, мне всё-таки кажется, что моя смерть оставит на нём больший эмоциональный шрам, чем закатывание глаз. Но, несмотря ни на что, он выживет. Леви сильный. Сильнее всех, кого мне когда-либо удалось встретить. Он забудет меня. Он выживет. Когда я поднимаю пистолет, моя рука подрагивает, потому что я всё ещё колеблюсь в правильности выбора. Будто разум пытается подтолкнуть меня к решению, подбрасывая образы Майка, мамы, Армина. Лица убитых по моей вине людей мелькают перед глазами подобно какому-то долбанутому киносеансу. И это даёт мне последний толчок. Я закрываю глаза, не в силах видеть ничего, кроме темноты моих век. Холодное давление дула на мой череп заставляет дыхание сбиваться. Итак, это тот самый конец? Это то, чего добился великий Эрен Йегер. Несколько мёртвых друзей и дыра в его голове. Блять, ты так хорошо справился, Эрен. Нахуй мой внутренний голос; но что более важно — нахуй мою жалость к себе, потому что она перестала работать ещё несколько месяцев назад. Ладонь скользит по стволу от холодного пота, от чего пистолет дрожит у лба, будто это напуган он, а не я. Но я не должен бояться, так? Я должен ликовать и быть счастлив. Потому что я выхожу из этой игры, из этой дыры под названием планета Земля. Безумная улыбка растягивает мои губы, когда пальцы наконец находят его. И я нажимаю на курок. Честно говоря, я ожидал пустоты. Но не такого рода. Не звука холостого патрона, эхом разносящегося по всей кухне. Я распахиваю глаза, лихорадочно осматривая комнату. Может быть, это и есть моё чистилище. Может быть, я из раза в раз должен переживать смерть Армина. Я ведь и раньше предполагал подобное, верно? Хотя безжизненный труп всё ещё там, где я его оставил. А я всё ещё жив. Пробую ещё раз, приставляя дуло ко лбу, где ему и место. И я нажимаю на курок. Ничего. И я нажимаю на курок. Ничего. И я нажимаю на блядский курок. Ничего. Я дышу отрывисто и громко, выжигая глазами пистолет в ладони. — Почему? — чувствую себя глупо, задавая вопрос неодушевлённому предмету, на который никогда не получу ответа, но я продолжаю, несмотря ни на что, — почему? — на этот раз вопрос звучит резче, громче и требовательнее. Чёрт, мне казалось, что я закончил с этим безумием ещё тогда в хижине, когда Эрвин и компания спасли меня. Но вот он я, снова возвращаюсь к нему, ударяю пистолетом об пол и наслаждаюсь тем, как куски металла разлетаются во все стороны, — вот же кусок дерьма! Почему? — подбираю то, что осталось от ствола и швыряю в кирпичную стену, наблюдая, как он рикошетит в воздухе. — Разве я не заслужил этого? — слышу приятный хруст под своим ботинком, вдавливая в пол пистолет, — разве я не был достаточно хорошим? — выделяю каждое слово ударом ногой по нему, — ты… — куски металла разбросаны по полу, серебристые пружины блестят на плитке. И внезапно серьёзность случившегося обрушивается на меня осознанием. Лодыжки подкашиваются, и я оседаю на пол, выглядя чертовски разбитым, — почему ты не позволил мне умереть? — вырывается сквозь рыдания, которые вновь прошибают моё тело спазмами. — Потому что я имел в виду то, что говорил ранее, — голос Леви отвлекает меня от истерики, побуждая повернуть к нему залитое слезами лицо. Он прислонился к стене, скрестив руки на сильной груди. Я даже не могу ответить, потому что кроме хныканья из горла не может вырваться ровным счётом ничего. Он отталкивается от стены и приближается, его лицо так же искажено безграничной потребностью забрать мою боль. И он выглядит сурово с этими нахмуренными бровями, похоже, я был не совсем бесшумным, когда уничтожал бесполезный пистолет. Вскоре он снова тихо опускается, присев рядом. Я ожидаю, что он снова начнёт утешать очевидной ложью, попытается убедить меня в том, что я ошибаюсь, желая покинуть эту землю. Но он не делает ничего. Вместо этого он поднимает ладонь перед моим лицом. И я в замешательстве. Я не… мои глаза не верят тому, что перед ними; но эхом разносящийся звон серебристых пуль, ударяющихся об плитку, подтверждает увиденное. Одна за другой скатываются с его руки, рассыпаясь по полу, мало чем отличаясь от использованных холостых. И я хочу разозлиться. Очень хочу. Потому что он забрал у меня выбор умереть. Выбор, не принадлежащий ему. Выбор, о котором я бы не пожалел. И он всё испортил. Я убеждаю себя оставаться спокойным, ведь иррациональный гнев не принесёт пользы ни одному из нас в этой ситуации. Но я не слушаю. Я никогда, блять, не слушаю. Толкаю его за плечи, лишая равновесия, и валится с ног. Внезапно всё, что я могу видеть — это красный цвет, ярость внутри меня закипает со скоростью света. Я поглощён желанием доказать ему, что я не какая-то кукла, которой можно управлять. Что я человек. Что я не один из них. — Почему ты такой ёбаный урод? — я ослеплен гневом, единственное, что меня сейчас заботит, это желание принудить его понять. Заставить его осознать, — почему? Отвечай мне, блять! — я издеваюсь над ним, вынуждая дать ответ, который сам могу с тем же успехом бросить ему в лицо. Но он этого не делает, — ты не собираешься мне отвечать? Я недостаточно хорош для этого, да? — всё, что получаю, это удушливый звук, который… подождите, удушливый звук? Он усиливается, действуя подобно святой воде на нечисть, смывая с меня туманную ярость. И только когда моё зрение проясняется, я понимаю, что оседлал его. Что мои руки обхватили его горло. Что я убиваю его. И он даже не пытается сопротивляться. Мои руки отпускают шею, будто кожа под ними обжигает ладони. Я отползаю от его тела в спешке, спотыкаясь о собственные ноги. — я не… я… боги, что за хуйня? Что за хуйня? — шепчу я как сумасшедший. Я должен убраться. Я должен бежать. Да, я говорил, что в конце концов убью его, но не думал, что эта фраза будет буквальной. Поднимаюсь на трясущихся ногах, уже готовый погрузиться с головой в тот зомби-пиздец, который ждёт меня за дверьми в остальной части больницы. Но меня останавливают; пара сильных рук обхватывает меня за икры и тянет обратно на пол. Я больно ударяюсь о плитку, едва успев закрыть голову руками. У меня не было и секунды на побег, прежде чем Леви повторяет мою предыдущую позу, обхватив меня крепкими бёдрами. Но я всё ещё слишком потрясён тем, что пытался его убить, чтобы посмотреть на него. И я не знаю, кто из нас более ёбнутый. Тот, кто пытался совершить убийство, или тот, кто по своей воле прижимает своего неудавшегося киллера к груди, успокаивая. Он хватается за кисти, поднимая извивающиеся руки на моей головой; и, блять, какой же знакомой эта поза кажется. Я принимаю поражение, безвольно расслабляясь под ним, зная, что от Леви не сбежать, если он решит посадить тебя в свою клетку. Наконец нерешительно встречаясь с ним глазами, я могу назвать этот его взгляд самым сочувствующим во всей истории человечества. Да, это очень преувеличенно, но когда эти свинцовые глаза разрушают все мои защитные барьеры, я понимаю, что мне без разницы. — Тебе… тебе это было нужно, — я искренне надеюсь, что он имеет в виду не недавнюю попытку удушения, потому что если это так, то я не думаю, что конец безумного шоу близок к своему завершению, — ты нуждался в этом с тех пор, как я прикоснулся к тебе в той убогой лачуге, которую ты называл своим домом, — воздух застывает в моих лёгких, мышцы медленно, но верно напрягаются, когда смысл его слов доходит до меня. Потому что он безумен. Мне нужно было убить его? Блять, за кого он меня принимает? Гарантирую, я не нуждался ни в каком удовлетворении жажды убийства, большое, блять, спасибо. Замечаю своё отражение в его серебристых глазах, и я выгляжу таким озадаченным, сердитым и… оскорблённым? Таким чертовски оскорблённым. И я знаю, откуда исходит эта боль, не имеющая ничего общего ни с чем, кроме мужчины надо мной. Потому что я пытался убить его. Я монстр. Я монстр. И ничто из того, что скажет Леви, не убедит меня в обратном. — Скажи что-нибудь, Эрен. Убеди меня в том, что я не прав, — в его глазах тоска, стремление удостовериться в том, что он прав. Что я не монстр. Но он так ошибается. — Ты ошибаешься, — слова еле слышно шелестят, но он продолжает держать мои руки, а в серебряных омутах затаилось что-то болезненно недоверчивое, — ты не прав. Я бы не… — моё горло сжимается от подступающих слёз, саднит от недавних криков, — боги, я пытался убить тебя. И ты позволил мне это делать, — Леви прикрывает глаза, когда его голова падает мне на грудь, — я монстр. Я чёртов монстр, — хватка на запястьях ослабевает, пока полностью не исчезает; и внезапно я чувствую те же пальцы на своих скулах. Он нежно ласкает кожу, избавляя её от успевших засохнуть солёных дорожек. Но я не заслуживаю этой нежности, этого принятия. Он должен был испугаться, сделать что угодно, но не это. — Посмотри на меня, — его рука опускается ниже, подталкивая меня за подбородок и вынуждая наши глаза встретиться, — этот мир ёбнулся. Не забывай об этом, — мой взгляд опускается к покрасневшим полоскам на его шее, — смотри на меня, — его прикосновение снова возвращает моё внимание обратно, — на свете много монстров, но ты точно не один из них, — наверное, мне следовало ожидать этих слов, но тем не менее, я не был готов. Смотрю на него широко раскрытыми глазами, полными неподдельного изумления, что заставляет его улыбнуться. И, господи, это такой пиздец. Мы в таком пиздеце. Ни один нормальный человек просто так бы не простил попытку убийства. И вдруг осознание обрушивается на меня подобно мешку с кирпичами. Никто, кроме меня. Потому что Леви тоже пытался убить меня. И я простил его, хоть и неохотно, но это было принятием невысказанных извинений. Так вот почему он не всадил пулю глубоко в мой череп? Потому что воспринял мою агрессию как возвращение старого долга? Открыв рот, чтобы озвучить вопрос, я неожиданно спрашиваю совсем другое, — тогда кто я? Он отвечает так быстро, что я почти думаю, что он ожидал этого вопроса: — Моя надежда, — я не одарён ни ещё одной улыбкой, ни ещё одним прикосновением к щеке. Всё, что он даёт мне — два слова и появившийся блеск в угольных глазах. Блеск, который даёт мне понять, что он абсолютно точно говорил серьёзно. Всё. И он всё ещё доверяет мне. Даже после того, как я пытался убить его. Мои глаза возвращаются к красным полосам на его бледной коже, и я дрожу, думая о том, что могло бы произойти, если бы я не остановил себя. Спустя пару долгих секунд я понимаю, что Леви ждёт от меня ответа. — Прости меня, — бормочу себе под нос, едва слышно в тишине пустой кухни. И, конечно, это самый стрёмный способ загладить вину за покушение на убийство, но прямо сейчас это всё, на что я способен. Вздохнув, он тянет меня за плечи наверх, усаживая на колени. Мгновение мы сидим так, просто наслаждаясь моим актом раскаяния. Бледные пальцы начинают поглаживать поясницу, подталкивая меня ближе в его объятия. И я сдаюсь, наконец признавая, что этот человек не собирается меня отпускать, так что мне, вероятно, следует прекратить попытки заставить его уйти. Где-то в глубине моего сознания голос продолжает твердить мне, что я его не заслуживаю. Что я должен воспользоваться возможностью, пока он расслаблен, чтобы сбежать и избавить Леви от будущих мучений, которые я, несомненно, ему принесу. Но я говорю совести заткнуться, и утыкаюсь лицом в ворот его льняной рубашки. — Ты заслуживаешь гораздо больше, чем думаешь о себе, Зеленоглазка, — глубокий голос Леви нарушает успокаивающую тишину, заставляя меня напрячься у него на груди. Его слова сильно задели меня; потому что даже после всего этого пиздеца, после попытки суицида, убийства, он всё ещё верит в меня. И мне хочется сказать ему, что это глупая идея. Эта надежда предназначена для таких людей, как Эрвин Смит. Но я ничего не говорю, просто позволяя его словам окутать меня, как импровизированному одеялку, сотканному из утешения и прощения, — я никогда не был силён в этой сентиментальной хуйне, но ты — нечто особенное… и я говорю это не по причине твоей странной неспособности обернуться в тварь, — чёрт возьми, спасибо, принц Чарминг. — Спасибо, мистер Обольститель. — Аккерман. От знакомого имени перехватывает дыхание. Микаса. — Что? — Моя фамилия Аккерман, — думаю, из всех возможных вариантов я должен был предугадать, что его ответом будет фамилия моей потерянной сестры. Она часто шутила со мной, говоря «все Аккерманы». Но эта шутка потеряла своё очарование, когда Микаса поняла, что делит мировую историю с как минимум четырьмя однофамильцами в районе. Для неё это всегда было даром и проклятьем. С одной стороны, это сильная, звучная фамилия. Но, с другой стороны, по эту сторону Шиганшины она самая популярная. Так что меня действительно не должно удивлять, что Леви делит её с ней, — эй, закрой рот или давай выкладывай. Я краснею. — Прости, просто это фамилия моей сестры, — слова звучат так буднично, что Леви даже не уточняет, почему её фамилия отличается от моей. Он беспечно хмыкает, игриво оглядывая меня. — А моя — Йегер, — когда я выдыхаю эти слова, волна облегчения разливается по моему телу. Будто возможность поделиться с ним этой незначительной информацией ещё больше сблизила нас. Он дарит мне одну из тех полуулыбок, от которых моё сердце всегда выпрыгивает из груди. Он встаёт, протягивая мне руку, и легко поднимает меня за собой. Я перевожу взгляд на него, и он выглядит таким чертовски понимающим, что это почти печалит. Потому что я всё ещё чувствую, что его прощение было получено слишком просто, но трудно спорить со своей совестью, когда я так расслаблен в его сильных руках. Я утыкаюсь лицом в его шею, оставляя поцелуй на горячей коже. Наверное, мне следует отстраниться, потому что наше нынешнее местоположение кажется не очень подходящим для того, что требует от меня жар, начинающий формироваться в моём нутре. Но я не прекращаю своего движения по нежной шее, пока мой нос не упирается в линию его подбородка. Я просто хочу забыть. Всего на мгновение. И Леви знает это, отстраняя моё лицо от своей кожи, прежде чем я столкну нас в пустоту, откуда нет пути назад. Он ждал, пока я не посмотрю на него, а затем произнёс: — Нам нужно уходить, — и я внезапно почувствовал себя крайне глупо, думая, что это была хорошая идея. Ну, нет, я никогда не думал, что это хорошая идея; мне просто было наплевать. И, может быть, это ещё хуже. Не желая оставлять меня совсем без внимания, он приближает прижатые ладонями щёки к своему лицу. И когда наши губы встречаются в целомудренном поцелуе, я понимаю, что муки страсти — не единственное место, где твои воспоминания могут померкнуть. Что-то такое простое не должно заставлять меня чувствовать себя на седьмом небе от счастья, но это так. И я был идиотом, думая иначе. — Что? — изогнув бровь и прикусив нижнюю губу, он бросает на меня пытливый взгляд, когда отпускает из своих объятий. И у меня возникает внезапное желание рассказать ему всё о Микасе. Рассказать ему всё о наших злоключениях. Сказать ему, что единственная причина, по которой она так защищала меня, состояла в том, что я был единственной семьёй, которая у неё осталась. Сказать ему, что я подвел её. И, блядство, я думал, что эта жалость к себе исчезла. Но она ударяет меня в самое нутро, когда мой взгляд скользит по трупу Армина. Армин. Микаса. Он просто соглашается с этим, вручая пистолет взамен того, который я испортил. Леви кивком показывает направление чёрного выхода из помещения, очевидно, готовый покинуть это отвратительное место. И я разделяю его чувства, но есть одна последняя вещь, которую я должен сделать. Последнее прощание. Я опускаюсь на корточки рядом с Армином, его глаза всё ещё широко раскрыты, в них пустота, которая вызывает у меня очередной приступ печали. Но светловолосый мальчик не хотел бы, чтобы я страдал от горя, не так ли? Он хотел бы, чтобы я двигался дальше, стал сильнее после его утраты. Чтобы я извлёк из этого урок. Мои руки скользят по его безжизненным глазам, смыкая веки. И я извлеку из этого урок, Армин. Пробегая пальцами по его щекам в последний раз, я шепчу: — Надеюсь, что на небесах есть океан, Армин, — потому что, если кто-то и заслуживает загробной жизни в вечном счастье, так это он. Это Армин. Когда я поднимаюсь на ноги, мне кажется, что с моих плеч свалился какой-то чудовищной тяжести груз. Будто эти слова гипотетически освободили меня от оков боли, в которые я сам заключил своё сердце. И я в порядке. Ну, не совсем толковое значение этого слова, но я стараюсь. Леви берёт меня за руку, когда наши шаги начинают отдаваться эхом по всей кухне, всё дальше и дальше, пока мы не достигаем чёрного хода. Я смотрю прямо на твёрдый красный металл передо мной, но чувствую эти серебряные глаза. Он хочет убедиться, что со мной всё в порядке. Он не хочет стать свидетелем повторной попытки самоубийства, за исключением того, что, в отличие от предыдущего раза, в следующий у меня может быть заряжен пистолет. Но я не буду этого делать. Только не снова. Это было глупо и эгоистично. Абсолютно в духе Эрена Йегера. Но не снова. Потому что я должен жить для кого-то другого, кроме себя. Я должен жить ради него. Ради Леви.