Кроличье сердце

Тупая боль в голове всё нарастает и, продолжая накапливаться, резко бьёт по вискам, вызывая белый шум перед глазами. Уилл, проседая, хватается за предоставленную Ганнибалом руку и вяло упирается лбом в его плечо. — Да ты должно быть шутишь, — бормочет он, чувствуя, как губы самопроизвольно растягиваются в гримасе. Из горла рвётся нездоровый смешок. А ведь он смел надеяться, что преувеличивал, наговаривая на себя и считая себя сбрендившим. — Я не понимаю. — Его организм, кажется, решает вывалить на него все спецэффекты разом, потому что следующее, что он чувствует, — это как у него сжимается желудок, грозя подкатывающей тошнотой, и взвивается сердечный ритм. Ох, в таком темпе он точно не протянет долго и скорее умрёт от сердечного приступа, чем от насильственной смерти. Уилл зажимает рукой свой рот. Ганнибал хладно убирает её оттуда, и вместо неё кладёт собственную руку ему на грудь, — основательно, весомо, утягивая всё его внимание на эту точку соприкосновения, — прямо под горло, придерживая его так чертовски аккуратно и предупредительно, на случай, если желчь всё же пойдёт по пищеводу вверх. Первый порыв Уилла — оттолкнуть его, закрыться, сбежать; упорядочить новую информацию в своей голове, проветриться, подумать. Осознать. Придумать своё объяснение несостыковкам событиях, расходящихся с его воспоминаниями, — потому что нельзя доверять Ганнибалу, нельзя, — как он вообще посмел думать о том, что можно? Он переступает с ноги на ногу, примеряясь сделать шаг назад, попятиться, но Ганнибал продолжает держать его крепко и неумолимо, взглядом проникая ему под кожу. И Уилл сдаётся, едва успев начать сопротивление, имея в анамнезе достаточно возможностей убедиться, что, когда дело касается его и Ганнибала, бегать и прятаться — никогда не вариант. — Я помню, что порезал тебя, — шёпотом выдавливает он. Сверху на них льётся горячая вода, но Уилл вдруг замечает, что его трясёт, словно его погрузили в ванну со льдом. — Я ушёл, потому что ты заставляешь меня сходить с ума и потому, что я порезал тебя. — Он поднимает затравленный взгляд на Ганнибала, но тот, как и прежде только смотрит на него испытующе. Уилл неожиданно злится на него за его безучастность, за его спокойствие, рычит. Он делает попытку вырвать руку, но Ганнибал по-прежнему не поддаётся. Мысли крутятся в отяжелевшей голове словно кадры на киноплёнке. Что с ним не так? Что ускользает от него? Голова кружится, он паникует, и нотки истерики всё-таки просачиваются в его голос. Я любил тебя, и я сбросил нас со скалы; я любил тебя, и я никогда не собирался ранить тебя снова, и всё равно ранил тебя, и сбежал, потому что я любил тебя и потому что не мог вынести того, что поступил так с тобой снова, и потому что не был уверен, чем это может обернуться для нас обоих, если я останусь. Я любил тебя, и я люблю тебя, и, о боже, я так люблю тебя. Он не осознаёт, что проговаривает это вслух скороговоркой, пока Ганнибал не вжимает его в стену, удерживая его за плечи, затыкая своими губами и языком его рот неумолимо, требовательно, делая его бескостным, заставляя его задыхаться не от собственных эмоций, а от его, Ганнибала, силы, напора, влияния; заставляя последние признания таять в воздухе; перенаправляя поток его внимания изнутри вовне. Это, чёрт возьми, так несправедливо, в конце концов, — думает Уилл отвлечённо, — что в тот момент, когда он наконец-то достиг какого-то душевного равновесия с самим собой и сторговался с Ганнибалом; когда он наконец-то сумел выкарабкаться на берег, нащупать под ногами твёрдую землю, — преодолев все эти бушующие волны, что продолжали утягивать его назад в большую воду, не позволяя ему дышать полной грудью, не позволяя ему ясно видеть вещи перед собой, — он спотыкается и падает в эту новую яму, где его с головой накрывает новой мощной волной, и он задыхается и захлёбывается в этой воде, в этой пене и грязи, — с полным ощущением того, что волны никогда не отпустят его, что он застрял здесь до конца своей жизни; что все последние месяцы и все вещи, что произошли с ним, — всего лишь его очередной бредовый сон. — Дыши, Уилл. «Дыши, Уилл». «Я держу тебя». Его руки на нём и в нём. Его губы на нём, — везде на нём, — и вокруг него. Его зубы оставляют следы. Его авторитарный голос, его кожа — тёплая и зовущая, его крепкий запах, его кровь, пульсирующая по жилам у Уилла под пальцами. И всё, что он делает с ним, и продолжает делать, оставляя на нём свои отметки — ровные сечения, царапины, синяки, засосы, укусы, и сладкие поцелуи, — они ровно там же, где им до́лжно быть после ночи; они зудят и сладко болят, и они принадлежат ему. И принадлежат Ганнибалу тоже. Они все — настоящие. Дыши, Уилл. Я держу тебя. Уилл шумно втягивает воздух носом. Кровь снова барабанит у него в ушах, лишая слуха. Лёгкие сжались до размера спичечного коробка. Ганнибал оцарапывает зубами его нижнюю губу, размыкая поцелуй, и смотрит на Уилла так пристально, словно пытается изобрести способ физически пробраться к нему в голову без распиливания её осциллирующей пилой на этот раз. Секунды тикают в его голове, дыхание замедляется, сердцебиение приходит в норму. Рука Ганнибала продолжает лежать на его груди, и Уилл сдаётся ему, позволяя себе обмякнуть, когда нервное напряжение окончательно покидает его тело. Верный своему слову, Ганнибал безмолвно смывает с них обоих пену — тщательно, может быть, даже слишком, оглаживая ладонями его кожу, поглядывая на его лицо то и дело. Он выключает воду, позволяя её остатку полностью исчезнуть в стоке, затем выходит из кабинки и вытягивает Уилла следом за собой. На какой-то краткий момент Уиллу кажется, что Ганнибал собирается поднять его на руки и вынести его из ванной как какую-нибудь захмелевшую невесту, чтобы затем продефилировать с ним до спальни, — и Уилл останавливает себя, потому что, вероятно, он снова проецирует; это всё его собственный разнузданный поток сознания. Ганнибал же просто берёт полотенце — огромное, белое, мягкое, и вытирает их обоих насухо. Уилл так и стоит столбом. Тишина, в которой тем временем грязнет душная ванная, кажется оглушающей. — Ганнибал. — Он одёргивает его нетерпеливо, сжимая руку на его бицепсе, требуя к себе внимания, требуя каких-то объяснений, прерывая затянувшееся молчание — почти игнорирование. Тот глазами жадно и тяжело царапает его тело: голый торс, залепленную пластырем грудь, синяки на шее, саднящие губы, — словно в последний раз. — Тебе необходимо вначале поесть, Уилл, — говорит он. — Обед будет вот-вот готов. Пожалуйста, заканчивай и спускайся. Ты откладывал этот разговор почти три недели, и значит, ты в состоянии потерпеть ещё немного, — читает Уилл в его направленном остром взгляде.

***

Переодевшись и спустившись на кухню, переступая с ноги на ногу, Уилл нерешительно останавливается на пороге. Он несколько раз сжимает и разжимает пальцы в кулаки, нервно заламывает руки, не зная, куда их деть, и в конце концов устало прислоняется плечом к откосу. Повёрнутый к нему спиной, Ганнибал нарезает свежие овощи, и под размеренный стук ножа о доску, — звук, который должен бы казаться тревожным, но вместо этого ощущается почти медитативным, — Уилл совсем немного уходит в себя. Заворожённые, его глаза прослеживают изгибы крепких бёдер, одетые в тёплые домашние брюки; он наблюдает за тем, как гуляют под тонким вязаным свитером сильные мышцы спины и рук, как раздаются крылья лопаток Ганнибала; ласкает взглядом прямую линию его позвоночника. Уилл хочет подойти ближе и уткнуться в неё лбом. Положить руки на его живот, пробраться ладонями под этот свитер. Впиться своими пальцами в его мышцы, ощутить его вещественность, теплоту его тела здесь и сейчас. Он хочет касаться его. Хочет, чтобы Ганнибал касался его; держал его. Заземлял его. Часть Уилла хочет растечься лужей у его ног (потому что он хочет, хочет, хочет его, и совсем не хочет копаться в своей голове, страшась того, что он может там обнаружить). Другая его часть хочет вцепиться Ганнибалу в горло и вытрясти из него все ответы, — потому что тот выглядит отстранённым, тошнотворно-невозмутимым, чрезмерно-увлечённым подготовкой обеда, и Уилл призывает всё своё спокойствие, чтобы сохранить самообладание хотя бы на время приёма пищи. И всё же он так взвинчен, что не уверен, что сумеет удержать вилку в руках, — кажется, что в его теле вибрирует каждая клетка. Отстранённо он думает о том, что Ганнибал, пусть не был способен услышать эти нестройные звуки, то точно способен почувствовать запах стресса и страха, расползающийся от него по всему дому. Стук ножа и звон посуды прекращаются. Ганнибал разворачивается к нему с налепленной на лицо вежливой улыбкой (такой чертовски профессиональной, что её хочется смахнуть совсем не вежливо) и приглашает его за стол. Уилл мнётся у дверей ещё немного и возвращается окончательно только после того, как Ганнибал галантно отодвигает для него стул. На обед он подаёт только-только вытащенную из духовки лазанью. …И Уилл рассеянно блуждает мыслями вокруг этой лазаньи: что ждало бы её, задержись они в душе ещё на какое-то время, и не оттого ли Ганнибал так вылетел оттуда, потому что иначе он пропустил бы таймер, и действительно ли виновата именно лазанья в том, что Ганнибал решил отложить разговор, или же что-то иное сыграло роль… что-то иное — почти наверняка, — думает он, — однако едва ли Ганнибал был способен допустить порчу еды… И Уилл вдруг понимает, что рад отвлечься на что угодно, пусть даже на чёртову макаронную запеканку, лишь бы на его плечи прекратило давить ожидание. К тому же он не осознавал, что голоден, пока не почувствовал пряный запах мяса у себя под носом. Его желудок недовольно урчит. Кажется, он ничего не ел почти сутки и, вспоминая, как прошли последние часов двадцать, он думает, что не так уж далёк от истины. И опять же: Ганнибал был так прав, уверяя, что ему нужно поесть… Потому что Ганнибал так хорошо его знает, и так чертовски часто оказывается прав на его счёт. Уилл ловит себя на том, что с облегчением вздыхает, когда отламывает и кладёт в рот первый кусок лазаньи, и чувствует в начинке настоящий говяжий фарш, а не пропущенную через мясорубку печень. Он не думает всерьёз, что Ганнибал пошёл бы на это сейчас, но он просто не может заставить себя окончательно отринуть подобную возможность. Он знает Ганнибала, знает его патологию и знает её слишком хорошо, чтобы заниматься правдоподобным отрицанием. Ганнибал, конечно, смотрит, как он ест — просто не в силах ничего поделать с этой привычкой; наблюдает за каждым изменением на его лице и наверняка замечает эту заминку, эту хмурую складку у него лбу; наверняка он догадывается, о чём Уилл думает. — Как всегда великолепно, — хвалебно отмечает Уилл, поднимая бокал, и лицо Ганнибала сглаживается. Они едят в тишине, и в ней нет никакой лёгкости. Она тяжёлая и заряженная, и, кажется, сам воздух между ними вот-вот взорвётся: только чиркни спичкой. И всё же Уилл не может не признать, что приём пищи — её вкус и запах, и то, что он сидит напротив Ганнибала, который наслаждается, кажется, каждым куском, что он погружает в свой рот, действует на него в какой-то мере умиротворяюще. Уилл расправляется со своей порцией до неприличия быстро, и Ганнибал услужливо подкладывает ему добавку. Уилл благодарит его, и благодарит его ещё раз, когда они заканчивают. Традиции, ритуалы, обязательства — всё это. Покончив с ними, с обедом, Ганнибал убирает за ними посуду со стола, щепетильно упаковывает остатки лазаньи в контейнер, чтобы позже отправить его в холодильник, подливает Уиллу немного вина, чтобы скоротать время его ожидания, и встаёт мыть грёбаную посуду. И Уилл понимает вдруг, что Ганнибал сам оттягивает момент грядущего откровенного разговора так долго, как может. Словно есть причина, по которой он этого разговора не хочет. И время тянется, и тянется, и тянется, и кислород в комнате неумолимо заканчивается. Терпение Уилла становится всё тоньше с каждой секундой. Его снова переключает в режим того скрытного невротика с проблемами с социализацией, готового лаять на людей по малейшему поводу. Каждое движение Ганнибала по кухне он провожает долгим гипнотизирующим взглядом, — который, вообще-то, мог бы прожечь в нём дыру, если бы Уилл обладал такой способностью. И он сидит, и молча таращится на него, чешет подбородок, хмурит брови, жуя губу, и суетливо дёргает коленом, пока наконец не поднимается со стула и, совершая ту же ошибку во второй раз, бесшумно не приближается к нему со спины. Без предупреждения он просто выключает воду в кране. Застыв с намыленной тарелкой в руках, Ганнибал кажется почти покоробленным. Почти. — Ну же. — Это должно бы звучать требовательно, может быть, даже угрожающе, но выходит почти что с мольбой, и Уиллу приходится сильно сдерживать себя, чтобы не добавить в конце жалобное «поговори со мной». Задней мыслью он думает о том, что, может быть, ему стоило засунуть свою суету в долгий ящик, растянуться на диване с тем же бокалом вина и создать видимость безразличия, и тогда бы уже Ганнибалу пришлось снова искать с ним встречи. Однако также он откуда-то знает, что этому разговору до́лжно состояться здесь и сейчас, на кухне, потому что кухня, — эта или какая-то иная, — навсегда осталась для них особенным местом. Ганнибал в этот раз не встречает его на полпути внезапным разворотом и резкой атакой. Вместо этого он прикрывает глаза всего на секунду и вдыхает через нос неровно. Уилл, наблюдая за его лицом безотрывно, знает, что он тоже отправляется вглубь себя на поиски терпения. Сам этот факт, — то, что Ганнибал вынужден так контролировать себя в отношении него, — вызывает волнующий трепет. Ганнибал моргает, опускает недомытую тарелку в раковину, медленно поворачивается. Они сталкиваются плечами, задевают друг друга, — потому что Уилл, упрямясь, в душе поражаясь собственной наглости, даже не думает отойти в сторону, чтобы освободить ему место для манёвра. Ганнибал бросает на него тяжёлый взгляд из-под ресниц, и от той кротости, что мелькает на его лице всего на секунду, его почти хочется утешить (хотя Уилл искренне полагает, что Ганнибал не может, не должен, не имеет права являться здесь пострадавшей стороной, нуждающейся в утешении). — Поскольку некоторое время назад я обнаружил, что мы очень по-разному запомнили события того утра, — тихо проговаривает он наконец, наклонив немного голову набок, — я бы очень хотел услышать вначале твою версию. Уилл очень хочет взбрыкнуть, спросить у него, как давно Ганнибал это обнаружил, сколько времени, наблюдая за ним молчаливым зрителем, он позволял ему ходить в дураках снова. Затем он споро думает о том, что злиться на Ганнибала за это сейчас будет как минимум несправедливо: не после того, как тот трижды настаивал на этом разговоре, и Уилл отсылал его каждый раз, прикрываясь разными предлогами. Он скорбно отворачивается, впиваясь взглядом куда-то в край столешницы позади его локтя. Их бёдра соприкасаются, Уилл чувствует исходящий от Ганнибала жар, и он не хочет отказываться от него. Они стоят слишком близко: Уилл подпёр его, Ганнибал снова прислоняется задом к раковине и опирается на неё руками по обе стороны от себя. Поза открытая, расхристанная: вот он я, смотри на меня, я весь перед тобой, но Уилл знает, насколько эта открытость обманчива, — Ганнибал не касается его, держит свои руки подальше от него, от чего-либо вообще, занятыми. Он сверлит его взглядом, и Уилл прочищает горло, хмурится. Он ворошит в памяти тот день, и все воспоминания вдруг кажутся ему клёклыми, безвкусными, серыми, несмотря на то, что они были такими яркими ещё вчера. Это становится для него ещё одним неприятным открытием о себе. — Я проснулся где-то около полудня с ужасной головной болью под шум телевизора, — отвечает он наконец. — Спальня была залита светом. Тебя нигде не было. Кругом было слишком ярко, слишком душно. Он продрал глаза и отправился на кухню за водой. За каким-нибудь аспирином. Шторы на окнах были распахнуты в каждом помещении, яркий солнечный свет добрался до каждого угла. Обычное утро: летнее солнце в Техасе скупо на любезности, вид светлых стен практически слепил. Уилл чувствовал себя не слишком хорошо, но к тому времени он уже достаточно давно чувствовал себя не слишком хорошо, чтобы придавать этому какое-то особенное значение. Его совсем немного вело, как это бывало после похмелья, — а он не пил накануне. Не напивался, — так, конечно, будет точнее. — Ты накачал меня чем-то. Провернул весь этот фокус с ярким светом, чтобы ещё сильнее дезориентировать меня. — Он только сейчас наконец понимает это. И также понимает, что Ганнибал этого вовсе не отрицает, не стыдится: просто продолжает разглядывать его внимательно. Хотел бы Уилл, чтобы обвинение прозвучало с укором, но вместо этого оно выходит с какой-то смиренностью, потому что, ну конечно: разве можно было ожидать от тебя чего-то иного, Ганнибал? Все эти твои штучки… — В холле работал телевизор. Включены местные новости. Нельзя было не увидеть. И того, что я увидел, хватило, чтобы… — Растянутые жёлтые ленты и машины полиции, пронырливые журналисты и люди в форме, снующие туда-обратно и копошащиеся по всему периметру, замыленный, окровавленный и изуродованный труп: он слишком часто видел это, находясь по ту сторону ограждения, чтобы не понимать, что произошло. — Я знал, что это был ты. И оглядываясь назад, теперь я понимаю, что ты и не скрывался — не от меня. — Он вздыхает. — Мне стоило уйти. Но вместо этого я остался дожидаться твоего возвращения. Нетерпеливо. Он помнит отражение своего раскрасневшегося лица в разбитом зеркале. Свой дикий взгляд. — Мы поспорили — сильно, когда ты наконец пришёл. Разнесли номер. Уилл несчастно кривит лицо, потому что дальше его воспоминания становятся совсем расплывчатыми. — Я помню, как… Уилл помнит нож в своей руке. Кажется, Ганнибал жёстко теснил его к стене, и, действуя на чистых инстинктах, Уилл замахнулся в ответ. Он не думал ни о чём, не думал о себе, не думал о последствиях, когда делал это. Он просто делал. Он был так зол, так разочарован, так опустошён. Всё, что ты делал со мной, и всё, что ты делал ради меня, и несмотря на меня — каждый раз вскармливая собственные низменные прихоти… Он просто потерял контроль. Это называют состоянием аффекта, — другого объяснения нет, — и, господи, таких срывов с ним не случалось с того раза, когда он всадил десяток пуль в грудь Гаррета Джейкоба Хоббса. Потом у него поехала крыша. Потом он стал ощущать себя сильнее и стабильнее, чем когда-либо. «Неуравновешенный». Уилл дёргает головой. — Ты схватил меня за руку, и я полоснул тебя ножом в ответ, — говорит он, и чувствует себя странно. Кожа на запястьях зудит. Кожа ладони ощущает гладкость рукоятки ножа. — Ты выбил его, приложил меня лицом об стену. — Он снова поднимает взгляд на Ганнибала, надеясь, может быть, найти там что-то, но Ганнибал по-прежнему бесстрастен, и просто впитывает каждое произнесённое им слово с жадностью. Уилл делает судорожный вдох и сглатывает, ощущая призрачные касания на своей шее. — Я помню твои руки на моём горле. Как ты сжимал его. — Его рука, повинуясь собственной воле, тянется и проводит по задней и боковой стороне шеи, сейчас тоже покрытой тёмными саднящими следами. Каждое его движение Ганнибал преследует острым взглядом. — Сдавливал, пока я не начал терять сознание. Потом ты отпустил меня. Потом я ушёл. — Почему ты ушёл, Уилл? — спрашивает Ганнибал, впервые подав голос. — Я ведь уже сказал тебе. — Уилл едва спал последующие ночи, — не мог смириться с тем, что на самом деле не желая того, он всё же пустил Ганнибалу кровь; что ранил его. Это приводило его в ужас: случись у него на фоне его непрекращающихся кошмаров однажды настоящий припадок, случись у него психоз, или в сонном бреду, или затерявшись в своих фантазиях, — он мог бы действительно убить или серьёзно ранить его, и даже не понять этого. Что, если бы Ганнибал по каким-то причинам не смог отразить его нападение? Уилл не смог бы с этим жить. Попытки сбросить их с утёса было более чем достаточно, чтобы раскаиваться в этом всю оставшуюся жизнь. Он не мог оставаться рядом: это обязано было для них плохо кончиться при любом раскладе. Или, что ещё хуже: что, если бы Ганнибал снова сам позволил ему ранить себя? Помимо всего прочего, он всегда бы мог использовать этот опыт как ещё одну манипуляцию, как ещё один эпизод его «становления», вывернуть всё наизнанку и представить это не тем, чем оно было, и трахнуть мозг Уилла ещё больше, чем он уже это сделал. — Я ранил тебя. Ганнибал на ощупь находит полотенце у себя за спиной. Вытирает руки. Касается лица Уилла кончиками пальцев, проводит ими так трепетно, словно Уилл может рассыпаться от небрежного прикосновения, а затем берёт его за подбородок и приподнимает к себе — почти жёстко. — Ты не ранил меня, — говорит он с железом в голосе, выдёргивая его из вновь накатившего состояния оторванности. — Вместо этого ты едва не ранил себя. Брови Уилла взлетают вверх немедленно, когда он недоверчиво округляет глаза. Слова Ганнибала звучат полнейшим бредом. Даже несмотря на то, что не далее чем час назад он видел прямое доказательство — отсутствие доказательств — собственными глазами. О, чёрт, было бы так легко поверить, что Ганнибал снова просто играет с ним. Морочит ему голову, манипулирует его податливым сознанием и, подменяя одни воспоминания другими, потешается над его несчастным измученным разумом. Уиллу даже не нужно представлять себе это, — у него есть опыт в этом деле, и он знает, что Ганнибал сейчас думает о том же, — это написано на его лице. Как и едва уловимое, сложное отвращение, вызванное недоверием Уилла к его словам. — Ты имеешь в виду, что я пытался что? Порезать себя? — медленно проговаривая, с сомнением уточняет он и хмурит брови. — Нарочно? Зачем бы мне это делать, Ганнибал? У меня нет суицидальных наклонностей. Тот полупозабавленно хмыкает, кривя губы в раздражённой ухмылке. — Буду рад напомнить тебе об этом в следующий раз, когда ты предложишь себя в качестве жертвенного подношения для нашего стола. — Это не то же самое, — с неожиданной горячностью огрызается Уилл. Бровь Ганнибала ползёт вверх. И Уилл невольно задаётся вопросом, что случилось с ним, если идея самому стать едой стала казаться ему если не нормальной, то приемлемой? Когда? Ему вдруг становится чрезвычайно неуютно от интенсивности чужого взгляда, теперь окончательно и бесповоротно сосредоточенного только на нём. — Я, должно быть, был здорово пьян к твоему приходу, — ворчливо предполагает Уилл, отступая, соскальзывая с неудобной темы. По крайней мере это могло бы объяснить провалы в памяти. — Едва ли это так, — тут же разрушает Ганнибал его надежды. Его руки пропадают с лица Уилла, ложатся на его шею, большие пальцы туда-обратно пробегаются по ключицам. Уилл чувствует себя пьяным сейчас и против воли думает о том, что Ганнибал мог бы стащить с него рубашку, вытряхнуть его из брюк, оставить его нагим перед собой, прекратить это всё и просто увести его в постель, боже. — Но, возможно, ты собирался. Ты швырнул в меня бутылкой, когда я сделал попытку подойти к тебе ближе. Уилл дёргает плечом. Он вспоминает их встречу в доме Кэмпа. То, как Ганнибал бесцеремонно вторгся в его личное пространство с намерением проверить его раны, несмотря на то, что Уилл продолжал сжимать в руке окровавленный молоток для мяса угрожающе крепко. Ганнибал сделал это, потому что был обеспокоен, и также потому, что был готов хладнокровно ударить в ответ, если бы Уилл всё же решил испытать удачу. — Она, конечно, не остановила тебя? — как не остановил и молоток. — Меня остановило отсутствие осмысленности в твоих глазах. Выходит, к его возвращению Уилл был уже порядком не в себе. Выходит, свалившись тогда окровавленным, избитым и уставшим с трупа Кэмпа, Уилл выглядел и был более вменяемым, чем тогда, в Техасе. — На входе меня встретило разбитое зеркало, — продолжает Ганнибал. — Твоя спальня была разграблена. И хотя я ожидал, что к моменту моего возвращения ты будешь, вероятно, недоволен, всего на мгновение меня одолела мысль, что кто-то мог ворваться в наш номер, — признаётся он. Уилл может себе это вообразить. Они были осторожны, Ганнибал был чертовски осторожен, — однако всегда существовала вероятность. Успел ли Ганнибал подумать, что Уилла снова кто-то забрал, как когда-то его забрали люди Вёрджера? Ожидал ли он полицию так скоро по свою душу или очередных охотников за головами? Или, может быть, даже Джека? Он представляет, как Ганнибал, бесшумно переступая, крался по светлым, залитым солнцем помещениям номера, выискивая посторонние запахи, звуки, ожидая засады, ожидая увидеть брызги крови. Лужи крови. Реки крови. Его, мёртвого, с простреленной головой в своей кровати в ворохе подушек. Его, мёртвого, с несколькими трупами поблизости — людьми, которые пришли за ним и которых он забрал с собой, но не сумел дождаться помощи и истёк кровью от полученных ран. Его, ещё не мёртвого, но отчаянно цепляющегося за жизнь из последних сил. Или, может быть, просто оставленную записку вместо его тела. И где-то там, посреди этих кровавых фантазий, есть тот короткий миг, когда Ганнибал вдыхает окружающий его воздух, застыв осторожным изваянием посреди пустого помещения, и понимает, что здесь нет никого чужого, и что с Уиллом всё в порядке. Ганнибал сказал, что он едва не ранил себя. Психанув, он собирался застрелиться? Набросить петлю себе на шею? Перерезать артерии, прости его господи? Уилл не помнит этого. Когда он достаточно пришёл в себя, находясь в десятке миль от Ганнибала, на нём не было никаких насильственных следов кроме синяков на шее, оставленных Ганнибалом. И у него однозначно не было никаких воспоминания о намерениях снова наложить на себя руки или драматично ранить себя. — Я нашёл тебя на кухне, — говорит Ганнибал. — Сидящим на обеденном столе, истощённым. Уилл восстанавливает, — воспроизводит из имеющихся у него массивов информации, — по кусочкам складывает сцену нападения, и по-прежнему не может вспомнить ничего. Всё, что говорит Ганнибал — будто не о нём, и по мере его рассказа, образ того дня всё меньше и меньше коррелирует с теми воспоминаниями, что остались у него самого. Он разбивает зеркало напольной вазой с цветами, стоящей неподалёку, — она первой попадается ему под руку после того, как он заканчивает собирать свои вещи, прежде чем свалить. Осколки вазы, зеркала, вода и цветы на длинных стеблях разлетаются повсюду, и, почувствовав необходимость успокоить себя после этого всплеска, он отправляется к бару в поисках чего-то покрепче аспирина с водой. Он не собирался напиваться. Он, пожалуй, хотел бы оставаться трезвым, — думает он сейчас, — ему было бы интересно знать, куда всё зайдёт после того, как он останется попрощаться. Они не устраивали никакого погрома, не было никакой бойни с поножовщиной в номере. Он устроил погром единолично. Уилл взволнованно смачивает губы языком. — В моей руке был нож? — Звучит знакомо? Да. Нет. Не совсем. Не тем образом, что он желал бы. — Просто ещё один сон. В нём он сидел на обеденном столе с ножом в руке, — готовый к употреблению: ждал его, полный мрачного предвкушения, обнажённый и самую малость развратный, прикрытый только когда-то белой простынёй в районе паха ради сохранения приличия, и умирал от каждого полученного им когда-то шрама. Его лоб, щека и раненые плечи изрыгали кровь медленными, ленивыми толчками, и его рана на животе… Он прикрывал его ладонью, — удерживая содержимое внутри. — Я встречал тебя с улыбкой, истекая кровью и прижимая нож к своему горлу, надавливая всё сильнее с каждым твоим шагом. Ганнибал приближался. Ещё немного — она хлынет рекой. Они брали друг друга на слабо, и было слишком любопытно кто из них отступит первым, чтобы прекратить. Слишком пьяняще. Слишком сюрреалистично. Слишком поздно. Ганнибал всё ещё мог его спасти: он же доктор, — он знал, как зафиксировать раны, чтобы опасность истечь кровью миновала. Он мог бы, — если бы это было то, чего он хотел. — Ты очевидно злился, но ничего не делал. Только наблюдал за тем, как жизнь покидает меня. Уилл обвил ногами его бёдра, тесня его к себе, и всё, чем ответил ему Ганнибал, — коснулся его щеки и обнял за его талию, вырвав томный стон (боли) из его лёгких и ещё один выплеск крови из его живота. Уилл умирал, а Ганнибал рисовал кровью разводы на его коже, пачкая свои руки, пачкая свою белую рубашку, и казалось, он хотел убрать ладонь Уилла прочь от разреза и проникнуть своею внутрь: прикоснуться, обласкать, насытиться тем теплом, той жизнью, что ещё горела в нём. — Уилл, — позвал он его по имени снисходительно. Его рука легла поверх руки Уилла, а вторая зарылась в тёмные волосы на затылке. — Расскажи мне, что происходит в твоей голове, милый. — О… Пожалуйста, проследи, чтобы даром не пропала ни одна часть, — шёпотом ответил Уилл и поцеловал его в рот наконец-то. — Затем ты помог мне вонзить нож в моё горло. Он произносит это со всей беспечностью, что может в себе найти, но то, как подпрыгивает его кадык, когда он сглатывает, с головой выдаёт его нервозность. Это не то, что он искал в себе, но, если подумать: какая же метафора, какой же простор для психоанализа, чёрт возьми. И судя по понимающему взгляду, что бросает на него Ганнибал, тот молчаливо придерживается того же мнения. Он, пожалуй, зря согласился на обед. Он вытаскивает себя из давнего кошмара, сражаясь с желанием вывернуться из рук Ганнибала и коснуться места на горле, в которое вонзилось лезвие, а затем вдруг вспоминает, что именно этим способом, именно в это место он вонзил нож Стиву в горло всего несколькими неделями ранее; и вспоминая о Стиве, — на секунду его взгляд застилает красной пеленой. — Это не то, что произошло на кухне в Техасе, — выдёргивает его из кровавых фантазий Ганнибал. Будто это не было очевидным. Грудь сдавливает. Уилл прочищает горло. Качает головой. Его настигает мысль, что образы, которые столько времени кружили неоформленными всполохами в его сознании и казались больными фантазиями, были запутанными, перекрученными через мясорубку его воспалённого мозга воспоминаниями. Все эти вещи, все эти раны, все навязчивые идеи… И сколько ещё скрыто от него? Что скрыто от него? — Я угрожал тебе? Уилл видит, что Ганнибалу приходится тщательно подбирать каждое слово. — У тебя было некоторое намерение, — говорит он по итогу. Его рука на плече крепнет, другая обводит выпирающую косточку на его запястье. — Намерение, — повторяет Уилл за ним. — Ты меня остановил? — Нет. Ганнибал медленно по-кошачьи моргает. Он, очевидно, хочет, чтобы Уилл сам до всего дошёл, но в голове Уилла вакуум. Ему не за что зацепиться. И, честно говоря, эта излишняя загадочность Ганнибала порядком утомляет. — Хочешь, чтобы я сам нашёл решение, пока ты продолжаешь говорить загадками и играть со мной, — раздражается Уилл. — И при этом ты хочешь, чтобы я верил твоей искренности — зная тебя. — Полагаю, при данных обстоятельствах это оказало бы наиболее терапевтический эффект, да. Уилл почти закатывает глаза, раздувая гневно крылья носа. Он почти готов зарычать — чтобы Ганнибал дал ему ещё что-нибудь, но тот говорит: — Никаких больше игр, Уилл. Я обещаю. — И в его глазах такой вызов и такое бесконечное терпение, что Уилл просто зажмуривает собственные и продолжает раскладывать по полкам всё, что он одновременно знает, или думает, что знает, или ещё не знает вовсе, анализировать и отбрасывать мысленно одну вероятность за другой. Вот Ганнибал появляется на кухне — немного обеспокоенный, немного воодушевлённый, но больше всего — очень-очень предвкушающий: Дэвид Уоткинс — с виду благочестивый отец семейства, но на деле — отъявленный мерзавец, — стал лишь удобным инструментом в его руках, и прямо сейчас Уилл отточен этим инструментом до состояния, близкого к совершенству: нужно лишь немного подшлифовать неровности, вернуть его в нужную колею, и он заиграет как по нотам. Ганнибал делает осторожный, но всё же шаг ему навстречу, когда Уилл, озлобленный с его выходки, взвинченный сильнее, чем он может себя вспомнить, швыряет в него бутылкой, не позволяя так просто приблизиться к себе. Ганнибал, конечно, уклоняется, и она улетает куда-то в коридор, разбивается в дребезги, наполняя номер фруктовым терпким запахом алкоголя. Они сталкиваются взглядами, и Ганнибал видит это — бездонный колодец в его глазах, полный самых разных вещей. Их слишком много и слишком мало одновременно, Уилл затоплен ими, они затягивают его, не отпускают, и на данный момент Уилла нет с ними в комнате. Ганнибал, конечно, видел такое прежде: в те дни, когда лихорадка сжигала его мозговые клетки, заставляя терять себя во времени и пространстве; Уилл — внушаемый в таком состоянии, он податливый и ищет поддержки, и доверяет ему так бесконечно. Он — как бродячий пёс готов тыкаться носом в ладонь, стоит его лишь немного прикормить и приласкать. Ганнибал знает об этом и уверен, что справится. За исключением того, что что-то идёт не так. Уилл спрыгивает со стола и подкрадывается ближе. Они спорят о чём-то, скорее сухо, желчно, чем горячечно. Желчь и тоска — это, возможно, всё, что в нём осталось в эти дни. Ганнибал кладёт руку ему на плечо, стабилизирует его — твёрдо, уверенно, заземляя, с намерением прижать его к своему плечу, с намерением обнять его и успокоить. И Уилл не выдерживает. То нечто, что переполняет его, рвётся из него наружу. Чувств, что скрыто копились в нём — так много; желания облечь их во что-то настоящее — так мало. Всё так ничтожно, и он ничтожен тоже. Он толкает Ганнибала в грудь, и Ганнибал позволяет ему это, потому что Ганнибал всегда позволял ему слишком многое: ему единственному он спускал с рук его грубость, его пренебрежение, его откровенное хамство, гораздо чаще забавляясь, нежели раздражаясь; это теперь Уилл прекрасно понимает, что всё это — всего лишь аванс в счёт собственного права Ганнибала на мудаческое поведение в будущем, которым тот считал себя в праве беззазорно пользоваться при возникновении необходимости. Так что, да. Уилл толкает его и продолжает толкать, пока Ганнибал не врезается спиной в стену. Он — в грёбаном восторге, в предвосхищении, и стихийная ярость Уилла, — такая непредсказуемая, такая искренняя, — пленяет, и так волнительна для него. Он, вероятно, даже скалится ему нежной улыбкой, получая удовольствие от происходящего, от того, что наконец-то сумел вывести его из себя, что сумел наконец-то заставить его обратить на себя внимание. Уилл, может, и не в себе, но он вернётся, и Ганнибал будет рядом с ним в этот момент. Уилл прижимает нож к его горлу, и Ганнибал покладисто запрокидывает голову, — потому что всё это внимание — безраздельное, жгучее, драгоценное — это именно то, чего он хотел так долго. Уилл смотрит в его наглые карие глаза, глядящие на него с вызовом, лучащиеся тёмным удовольствием и нежностью, опускает взгляд на его губы, изогнутые и распахнутые самодовольно, — совсем поверхностно обнажающие ряд его неровных острых зубов, способных рвать живую плоть, — которые он сам обязан был почувствовать своей кожей, своей плотью. Он чувствует, как поднимается и опускается его грудь напротив его собственной, чувствует его горячее сильное тело под своими руками, чувствует его как своё собственное, чувствует его как продолжение себя, чувствует всю его радость, и боль, и тоску, и злость, и обжигающее, непостижимое желание, и он так страшно хочет его — хочет его всего только для себя, целиком и полностью, — и… Господи, что он творит. Его сердце так болит! Оно просто разрывается на куски от глубокого невыразимого горя, стонет от ещё не свершившейся невосполнимой потери, которая накрывает его с головой. Он не может так поступить с ним. С собой. С ними. Не снова. Он сойдёт с ума, если даже попытается. Нет. Он пятится на шаг от него, и ещё один, и ещё. Его глаза делаются шире, когда его рука, вместо того, чтобы в ужасе отбросить нож в сторону, — потому что именно так он себя чувствует в эту секунду: он хочет с ужасом отбросить нож в сторону, — он сжимает рукоятку ещё крепче и поднимает нож ещё выше. Он пятится к столу, упирается задницей в его ребро; — потому что вот, вот где его место — быть поданным к его обеденному столу, приправленным чабрецом, и петрушкой, и чесноком, в окружении причудливого гарнира — вот то, чего он заслуживает. Он видит, как невесомо меняется выражение лица Ганнибала; он прослеживает это со всем свойственным себе вниманием к деталям. Любопытство всё ещё занимает ведущую роль, однако удовольствие и предвкушение заменяются чем-то более тёмным: там есть место недовольству и раздражению (потому что в очередной раз Уилл решил выкинуть что-то, что не вписывалось в планы Ганнибала), а ещё жёсткость и жажда крови, — и всё это помножено на обеспокоенность, — такую чуждую на этом лице. Уилл сам, должно быть, выглядел чертовски напуганным, отступая; чертовски серьёзным и решительным, если стал причиной такого выражения лица Ганнибала. Всё вышеперечисленное Уилл находит немного удивительным, потому что: разве не на своём обеденном столе Ганнибал по итогу хотел его получить (раз уж ему обломилась вся их дружба)? — Я собирался вскрыть своё горло, — хрипло проговаривает Уилл с вопросительными интонациями. — Возможно. — Я почти сделал это. — У меня действительно не было интереса это проверять. — Я предложил тебе себя на ужин. Ганнибал склоняет по-птичьи голову набок и прищуривается. Уилл понимает, что у него трясутся руки. Он знает, что Ганнибал, конечно, чувствует это тоже. — Эта идея очень увлекла тебя. Увлекает тебя до сих пор, — соглашается тот. Кровь кипит под кожей и, пытаясь унять это чувство, Уилл вцепляется в пальцы Ганнибала, хоть и не знает, чего ему хочется больше: одёрнуть свои руки и убраться от него подальше, или вжаться в него всем телом и получить его как можно больше. Он только знает, что его сердце выскочит наружу, если он сейчас же не уймёт бешеный ритм сердцебиения. Он спёкся, и Ганнибал молчит. Во всём, что происходит дальше, Уилл винит совместный приём алкоголя и антидепрессантов (и, конечно, собственную нестабильность, прежде всего). Сжигаемый нетерпеливостью, и словно ожёгшись наконец-то о чужую кожу, Уилл резко выдёргивает из хватки Ганнибала свои руки, — отталкивая его к раковине, заставляя его на мгновение растеряться. Он хватает ближайший нож со стойки, перехватывая его поудобнее, и делает спиной несколько стремительных шагов к обеденному столу, заходя за него, увеличивая расстояние между ними. Если Ганнибал не хочет говорить с ним, Уилл заставит его продемонстрировать! — Покажи мне. Он играючи взмахивает рукой и прижимает остриё ножа к коже под челюстью — прямиком туда, где оно находилось в его воспоминаниях. Он придавливает его с намерением, опасно жаля себя острым кончиком. Боль ожидаема, но она всё равно обескураживает: всего две секунды назад у него и в мыслях не было попытаться провернуть что-то подобное, а теперь он разыгрывает сцену собственного вероятного самоубийства, о котором ещё совсем недавно он ничего не знал. Его коротит, он чувствует себя наэлектризованным. Глаза Ганнибала округляются. Сужаются в щели. Вспыхивают чернотой. Он оказывается рядом в ту же секунду, — Уилл не успевает ни сделать вдоха, ни моргнуть. Броском змеи Ганнибал выбивает нож из его дрожащих пальцев, заставляя его отлететь куда-то на пол; выкручивает руки ему за спину, вбивая его лицом в стену. Снова, снова, снова, чёрт возьми. Это больно, и яростно, и горячо, — и Уилл не уверен, играют ли они сейчас. Не совсем. Он даже не уверен, какой результат он рассчитывал получить подобной провокацией. Позволять Ганнибалу обращаться с собой вот так — ощущается самую малость лишь ещё одним изломом в его психике. Словно ему это нравится. Господи, ему это нравится — бесить его. Как ему удавалось столько времени сдерживать себя? И, может быть, он наконец-то абсолютно отчётливо понимает, что впервые в жизни даже не раздумывал, прежде чем нарочно спровоцировать его. Эта мысль заставляет его практически задохнуться от восторга, потому что вот оно: наконец-то никаких отголосков страха. Ни единого. От удара грудью о стену у него перехватывает дыхание. Его руки, пострадавшие ночью, так чертовски сильно болят теперь, и каждая мышца ноет с удвоенной силой, когда Ганнибал сжимает и выкручивает их у него за спиной. На глазах выступают невольные слёзы, но он не обращает на них внимания, — ведь сейчас они просто воспроизводят сцену, неправда ли? — О, чёрт, — стонет Уилл, похоже выбиваясь из сценария. — Не смей больше этого делать, — шипит тихо Ганнибал ему на ухо. Он держит крепко, сжимает сильно; не щадя его, нависает над ним за его спиной. — Почему же? — почти рычит Уилл, но в его голосе проскальзывают нотки отчаяния. — Потому что право на это есть только у тебя? Ганнибал весомо кладёт руку ему на горло и снова сдавливает его немного. Уилл протестующе стонет, чувствуя его горячее дыхание на своей ушной раковине; позвоночник прошивает электрическим током. — Потому что вопреки всем твоим представлениям обо мне, Уилл, мне не доставляет удовольствия наблюдать за твоими страданиями. В особенности, если ты сам себя насильно на них обрекаешь. Уилл фыркает насмешливо. — То есть, хочешь иметь исключительную привилегию — причинять мне боль и быть единственным лекарством от неё, — озвучивает он понимающе. Он почти ждёт, что, раз уж они добрались до этого разговора, Ганнибал развернёт с ним спор. Скажет, что ему не доставляет удовольствия причинять Уиллу боль, что Уилл сам заставляет его, — что он сам напрашивается. Что Уилл знал, на что шёл, когда продолжал оставаться рядом, — ну, весь этот типичный набор. Но вместо этого Ганнибал только выдыхает интимно ему на ухо: — Ты хочешь этого не меньше меня. — Я не грёбаный мазохист. Это всё ты, — мог бы сказать Уилл. — Это всё ты, и твои руки, которым я позволяю всё это, и твой дар убеждения, которому так трудно возразить. Это всё ты, и я хочу твоей боли так же, как хочу причинять тебе боль сам — потому что я хочу видеть, как хотя бы в боли ты отдаёшься мне всецело, и сам принимаешь меня. И потому что я точно знаю, что только в боли ты — мой. — Конечно, нет. — Это звучит почти что насмешкой, но Уилл знает, что Ганнибал действительно имеет в виду каждое сказанное слово. Касаясь губами его ушной раковины, согревая её горячим дыханием, Ганнибал сжимает его горло, — неожиданно и слишком сильно, и глаза Уилла закатываются, заставляя зрение помутится на мгновение, извлекая из него стон. — Видишь? — шепчет Ганнибал. — Видишь, на что ты толкаешь меня, дорогой? О… О боже. …Он выбивает нож из его руки и впечатывает его грудью в стену в два счёта. Уилл ахает сдавленно, его обездвиженные руки ноют почти как сейчас, и теперь эта боль двоится. Он чувствует жар чужого тела позади себя, готовый спалить его дотла. Ганнибал так зол на него за эту выходку и так раздражён и взволнован тем, что она находит в нём самом такой глубокий отклик сочувствия, что его рука сама по старой памяти ложится Уиллу на шею. Стоило бы переломить её тебе прямо сейчас. Избавить себя от стольких проблем! Это двоится, двоится, двоится. Конечно, он этого не сделает. Сердце Уилла клокочет в груди, и Ганнибал ощущает своими пальцами всю полноту его бешеного биения; упивается им словно музыкой. — Чего ты хотел этим добиться, Уилл? Содрать с тебя твой фасад самодовольства и благожелательности, — непременно ответил бы он, находись он в своём уме, потому что сознательная его часть добивалась именно этого. Но он — не в своём уме, поэтому… — Я… — Его руки сводит адской болью и оттого зрение плывёт по краям. Ганнибал здесь — прямо за его спиной, и он окружает его; запирает его в клетке своего тела, своих беспощадных и крепких рук. — Да просто сделай это. — Уилл. — Дай мне больше. Ганнибал рычит позади него и дёргает его за руки, и в этот короткий момент, — когда его пальцы впиваются в запястья Уилла, — Уилл думает о том, что сейчас всё закончится: что Ганнибал оставит его прямо здесь — сидеть на полу в одиночестве, приходить в себя, как ставят непослушного ребёнка в угол, или засунет его под холодный душ, или отволочит Уилла в комнату успокаиваться и закроет его там, — и тогда они наверняка наконец сойдутся в рукопашной и изобьют друг друга до полусмерти, устроив кровавое побоище, потому что вот так Уилл не позволит ему обращаться с собой, — как с какой-то неразумной безвольной вещью. Меньше всего Уилл хочет получить дозу успокоительного, проснуться и снова не знать, куда себя деть, лезть на стену от этой пронзительной тоски, выкручивающей его внутренности каждый день последние полгода (последние годы) его жизни. — Мне нужно больше. Пожалуйста. Дай мне больше. Но Ганнибал только долго смотрит на него, и Уилл срывается на шёпот: — Пожалуйста. Дай мне всё. Он грубо разворачивает Уилла на сто восемьдесят градусов, вбивая его лопатками в стену, болезненно прикладывая его о неё затылком, и смыкает руку вокруг его шеи. Уилл стонет, и стон выходит настолько же полным боли, насколько полным предвкушения. Нужды. Перемена настроения так же очевидна, как ясный техасский день за окном. Рука на его горле продолжает сжиматься, и Уилл делает последний рваный вдох, едва находя возможность для этого под смертоносно-крепкой рукой. Из-под полуприкрытых век он наблюдает, как Ганнибал щурит глаза, как трепещут при этом его светлые ресницы; он видит, как раздуваются его ноздри, уловив в воздухе что-то новое, что-то волнующее, и подрагивает его верхняя губа. Он скалится, и Уилл видит его — зверя, учуявшего кровь. И, вероятно, едва ли контролируя себя сейчас, Ганнибал сжимает руку на его горле ещё сильнее. Слишком сильно. Уилл хрипит, пытаясь втянуть в себя ещё немного воздуха. Но у него больше не выходит, и звон в ушах становится критическим. Лицо Ганнибала светится таким садистским, мрачным и глубоким удовлетворением, что у Уилла подкашиваются колени. Он больше не может стоять на своих ногах. — Этого ты хотел, Уилл? — зло цедит он. Уилл чувствует его дыхание на своих губах. Он чувствует, как от давления в глазах лопаются капилляры, и глядя в глаза Ганнибалу он только моргает один раз. Руки того вдруг разжимаются; Ганнибал прекращает терзать его шею и Уилл падает на колени. Он по-прежнему здесь; он тяжело дышит и всё ещё слишком много думает и хочет, и его накрывает паникой оттого. Он обхватывает руками собственное горло, сам не зная, что он пытается сделать, чего добиться, и Ганнибал читает ответ по его испуганным, голодным глазам. Он вздыхает, а затем жёстко и безжалостно отбрасывает руки Уилла от горла прочь, дёргает его снова на ноги и почти мстительно сжимает пальцы на его шее снова. — Посмотри на что ты толкаешь меня, дорогой, — шепчет он, растягивая гласные, с обнажающим акцентом перекатывая на языке шипящие, и Уилл в ответ только скалится, удовлетворённо глядя в его глаза. — Ты хочешь этого не меньше меня, — шипит он, шумно втягивая воздух сквозь зубы. — Я знаю это. Я это вижу. Как бы ты ни пытался это скрыть, Ганнибал. Глаза Ганнибала сверкают, он зеркально скалит свои острые зубы и сжимает обе руки на его горле ещё крепче, поднимает их выше: так, что в следующее мгновение ноги Уилла беспомощно отрываются от пола. Они смотрят друг другу в глаза, и Уилл задыхается от его силы и от его поглощающего внимания. Кровь приливает к голове, и кажется, будто она сейчас треснет. В ушах барабанами грохочет пульс. Уилл позволяет ему всё это, но ничего не может поделать с собой вскоре, когда движимый инстинктами выживания, начинает цепляться и сжимать свои пальцы на его запястьях, на его рубашке, царапая его, пытаясь заставить его разжать хватку, пытаясь убрать от себя его руки. Пытаясь вырваться. Пытаясь спастись. Это ни к чему его не приводит, конечно: хватка Ганнибала на горле — всё равно что неотвратимость. Может быть, на самом деле Уилл даже не хочет мешать ему. Может быть? Требуется до двадцати секунд, чтобы человек потерял сознание; до трёх минут — чтобы остановилось сердце. Уиллу кажется, что его лимит давно исчерпан. Ганнибал выдавливает из него жизнь методично, терпеливо, со знанием дела, и с остатками сил Уилл праздно размышляет только о том, что это должно было случиться ещё много лет назад, ну, или, может быть, хотя бы тогда — на каменистом берегу. Всё меркнет, истончается, и вокруг — только холод и шум волн в ушах. Всё происходит так, как до́лжно. Его зрение темнеет, он проваливается в темноту, засыпает, не уверенный, что проснётся когда-нибудь снова, умиротворённый идеей, что его долг наконец будет оплачен, а платёж — изысканен, вкусен и сердечно мил. — Я держу тебя, — слышит он издалека. — Вдох и выдох, Уилл, я держу тебя. Когда он обнаруживает себя лежащим на полу, на спине, с Ганнибалом, стоящим на коленях рядом и нависающим над ним с плотно поджатыми губами, растрёпанными волосами и горящими глазами, он думает о том, что, кажется, только что умер и вернулся с того света. — Теперь ты успокоишься? — произносит Ганнибал холодно, когда взгляд Уилла проясняется в достаточное мере. Его лицо влажное, голова раскалывается, всё его тело болит, и он чувствует себя потрясённым. Воздух приходится проталкивать в лёгкие толчками, рывками, — словно он разучился дышать, и его грудь болит на каждом вдохе и ещё сильнее на выдохе. Ему нечего ответить, и едва ли он способен. — Мне не нужна твоя смерть, Уилл, — говорит ему Ганнибал сквозь весь этот шум в ореоле белого и жёлтого свечения. Его взгляд пылает, и Уиллу кажется, что он под ним пылает тоже. — Без тебя мир станет не таким интересным местом. Я не хочу этого. Склоняясь к нему, Ганнибал продолжает касаться его груди, — там, где за костьми, будто стараясь проломить их, прячется сходящее с ума, бешено стучащее сердце, — и его лица, — слишком нежно для того, что только что произошло; слишком нежно для человека, который только что чуть его не убил. Уилл не уверен, что понимает, что происходит. Он не отталкивает Ганнибала от себя, но заставляет себя перевернуться, встать — хотя бы на четвереньки для начала, и Ганнибал всё это время стоит рядом с ним на коленях, и наблюдает за его поползновениями устрашающе безмолвно. Оказавшись в более-менее вертикальном положении, Уилла тут же тошнит на глянцевый гранитный пол почти насухую: желудочным соком и выпитым алкоголем — всем, чем располагал его желудок с момента наступления вчерашнего вечера. Он вытирает рот рукавом рубашки, и вот тогда он снова поднимает взгляд на Ганнибала: как всегда, такого вежливого, такого собранного. Такого тошнотворно благожелательного, глядящего на него с беспокойством, со странной тоской, с отчаянием, и Уиллу кажется, что сейчас его стошнит ещё раз. Его тошнит ещё раз. Он отползает от него, плюхаясь на задницу, всё ещё не рискуя встать на ноги. Чувствуя на себе его прожигающий взгляд, он ставит себя на паузу, позволяя себе надышаться вдоволь, расслабиться, отпустить своё тело, — его мышцы до сих пор ощущаются туго перекрученными жгутами, горло болит, и шум в голове не стихает. После этого он, опираясь за стену, нетвёрдо поднимается на ноги и, локтями упираясь в стол, хватает себя за голову, — просто чтобы она хотя бы на мгновение перестала кружиться. Сколько бы времени это ни заняло, он знает, что Ганнибал рядом, и что он тоже не шевелится; он затаился и выжидает. — Уилл. — Голос Ганнибала звучит будто из-подполы, хотя, вот он, стоит прямо перед ним — уже на ногах снова. В том, как он называет его имя, слышится требование, слышится лёгкий флёр угрозы; внимание, которого очень хотелось бы избежать, которого хотелось бы не чувствовать. — Нет. Не смей. И когда комната вокруг относительно выравнивается, Уилл цепляет сумку, которую предварительно на какой-то именно такой случай он оставил неподалёку, и пошатываясь убирается прочь, громко треснув дверью. Уилл изворачивается в руках Ганнибала, ошарашенный количеством обрушившейся на него информации, и Ганнибал просто отпускает его. Взгляд Уилла — дикий, шокированный. Ганнибал в ответ смотрит на него с ожиданием, в самой малой степени — с тревогой. — Ты душил меня. И отпустил меня. И, возвышаясь надо мной, ты сказал, что без меня тебя одолеет скука. Ганнибал выглядит почти таким же раздражённым этим намеренным умалением его слов, как в тот раз, когда Уилл обозвал куриным супом его изощрённый суп из чёрной шёлковой курицы. Он дёргает челюстью в конце концов, соглашаясь сдержанно: — Да. — Ганнибал. — Да? Уилл облизывает губы. — У меня остановилось дыхание? когда ты отпустил меня. — И на самом деле этот вопрос должен был звучать так: как долго ты пытался убить меня? ты убил меня? Потому что это объяснило бы многое. Это объяснило бы те дикие следы на его шее, красные глаза, горло, которое болело беспощадно и то, почему он продолжал чувствовать себя неживым столько времени. Он едва был способен говорить долгое время. Уилл знает, как выглядят жертвы удушения, ему неоднократно доводилось видеть подобные следы на трупах. Но, может быть, в этом и было всё дело — каким-то образом он остался жив и сумел уйти на своих ногах. Ганнибал кивает понимающе, снова растягивая время, глядя прямо в него, и Уилл невольно замирает, прекращая даже дышать, в ожидании ответа. — Нет. Уилл находит, что не знает, как реагировать на это признание в моменте. — Было что-то ещё, — говорит он. — Что-то, что стало причиной всего этого. Причиной, из-за которой я забыл. Ганнибал не кивает, не говорит ничего, ничем не подтверждает его догадку, и даже его лицо остаётся таким же ровным. Он только моргает медленно и продолжает смотреть на него пытливо. — Почему я забыл? — настойчиво допытывается Уилл. Ганнибал щёлкает языком, поджимает губы. — Потому что, очевидно, твой мозг посчитал это слишком травмирующим для тебя событием, и, заменив ложным воспоминанием, вычеркнул его из твоей памяти. Продолжительное кислородное голодание, вероятно, тоже сыграло роль. — Я знаю, почему подобное происходит, — огрызается Уилл. — Я спрашивал не об этом. Я спрашивал, что послужило причиной. И потому, что он, конечно, знает, что является причиной всех его бед, он уточняет: — Что ещё ты сделал со мной, Ганнибал? Ганнибал моргает медленно, раздражённо. — Я не делал с тобой больше ничего. — Я клянусь, если это снова твои игры и манипуляции… Если я выясню, что ты… Но Ганнибал пропускает угрозы мимо ушей. Когда Уилл снова переходит к обвинениям, Ганнибал задумчиво отводит взгляд в сторону, а затем цепляет его за подбородок и поднимает к себе его лицо, прерывая поток его брани и обвинительных, оскорбительных предположений. Он касается его рта глубоким, но коротким поцелуем, и Уилл приоткрывает губы почти безвольно, ничего не в силах поделать с тем, как от этой ласки закрываются его глаза; ничего не в силах поделать с ощущением, что это был последний поцелуй — потому что у него вкус как у последнего поцелуя. Он цепляется пальцами за его одежду, чтобы хоть чем-то заполнить свои руки, чтобы хоть немного продлить мгновение, но Ганнибал отрывает их от себя и сжимает крепко, — и такая грубая сила в подобный момент нежности на самом деле почти шокирует. Уилл морщится оторопело. Затем Ганнибал говорит, — откровенно и мрачно, и его жёсткие интонации и все его грубые прикосновения расходятся с самим смыслом его слов: — Я сказал тебе, что мне не нужна твоя смерть, Уилл. И что без тебя мир станет не таким интересным местом. — Ганнибал делает паузу, сверля его пристальным взглядом. — Затем я сказал тебе, что я никогда не могу убить тебя. Ганнибал смачивает языком верхнюю губу и дёргает подбородком. Уилл испытывает неприятное липкое чувство от этой заминки, в полной мере ощущая, что сейчас земля разверзнется у них под ногами и адское пламя пожрёт их. Ганнибал не отпускает его прицельным, испепеляющим взглядом, и с ужасом Уилл понимает: взгляд Ганнибала на самом деле — затравленный, будто сейчас он в одиночестве поднимается по ступеням эшафота. И он так, так сильно зол. Он просто в ярости. И это не та теплящаяся злость, которую он лелеял внутри себя столько времени, пряча её за своим благожелательным фасадом. Нет, это что-то гораздо более человеческое, более личное; это ещё одна глубокая обида, — это та самая рана, — физическое подтверждение которой отсутствовало, но которую Уилл всё равно нанёс ему, — в другом, более глубоком смысле нежели порез ножом. Ганнибал большим пальцем проводит по его ушибленной скуле, по синяку, налившемуся под глазом, и это прикосновение отдаётся в Уилле трепетом. Он хочет отпрянуть и хочет придвинуться ближе, позволяя утешать и мучить себя одновременно. Его нутро напрягается, и будучи честным с самим собой, Уилл знает, что, вопреки словам Ганнибала, он примеряет к своему животу ещё одно околосмертельное ранение. Быть ему — самое время. — Я сказал, что я никогда не могу убить тебя, — повторяет Ганнибал с непреодолимостью отпущенной гильотины, и Уилл испытывает желание закрыть уши руками, вдруг понимая, что не хочет слышать ничего больше. — Я сказал тебе, что сделать это мне не позволят мои чувства к тебе. — Ганнибал моргает, и когда он открывает глаза в следующий раз, его лицо принимает самое незамутнённое выражение, которое Уиллу когда-либо доводилось видеть, и его голос — сама беспечность. — Я сказал, что люблю тебя, Уилл.