Кроличье сердце

— Когда я был ребёнком, мы с отцом какое-то время жили в трейлер-парке. — Он падает в воспоминания, хотя всё его тело и весь его ум требуют, умоляют его о пощаде. Они лежат в постели Ганнибала. Одеяло такое мягкое, а постельное бельё такое чистое, гладкое и так хорошо пахнет, — в полную противоположность того периода времени, о котором он сейчас вспоминает, — что его собственная кожа, которая ощущается сверхчувствительной, поёт от благодарности и восторга. Рука Ганнибала небрежно перебирает волосы на его макушке. Голос Уилла тихий, хриплый. Сам Уилл лежит, привалившись к чужому плечу, обнимая Ганнибала рукой поперёк живота, и сплётшись с ним ногами. — Среди наших соседей были… двое мужчин. Пара каких-то маргиналов. У них жил… — ему приходится прочистить горло, когда говорить становится трудно, — пёс, обычная некрупная дворняга. Они регулярно лупили его, морили голодом — просто забывая его кормить. Он скулил всё время, что они находились дома, и выл, когда они оставляли его. Это рвало мне сердце. Он вздыхает тяжело, и Ганнибал смещается в кровати, поворачивая к нему лицо, показывая, что слушает его внимательно. — В тот день я подрался в школе и вернулся домой раньше обычного. Я увидел, как они избивают его прямо посреди трейлер-парка. Сукины дети переломали ему лапы, изрезали чем-то морду. Выбили ему глаз. Я ничего не мог поделать против двух пьяных разъярённых верзил. В тот момент я просто… оцепенел, я думаю. Уилл сглатывает, и Ганнибал наблюдает, как мелким мандражом подрагивает его грудь. — Я выкрал его в тот же вечер, пока они лежали в пьяном обмороке. Заботился о нём несколько дней, а он всё равно норовил улизнуть и продолжал рваться обратно домой к этим больным садистам. И, конечно, Ганнибал видит что-то в его лице, потому что следом он спрашивает: — Как ты разрешил эту проблему, Уилл? Уилл выдыхает. В комнате становится слишком тихо, пока слова не срываются с его губ, разрезая эту тишину: — Поджёг их трейлер. А когда пламя вспыхнуло, бежал оттуда со всех ног — так сильно перепугался. На следующей день мы с отцом переехали. Отец увёз меня, — исправляется он и затем снова надолго замолкает. Ганнибал не прерывает этого молчания, и Уилл невесело хмыкает: — Однажды я почти рассказал Молли. — Почти. — Это был дурацкий трёп по телефону. Она спрашивала, приходилось ли мне когда-нибудь убегать, поджав яйца. — Он улыбается воспоминанию кривой улыбкой, но его лицо очень быстро смурнеет. Уилл вздыхает: — Я соврал ей о причине; не захотел рассказывать правду, придумал что-то безобидное. Она всё равно бросила, что у меня криминальный разум. Она сказала это в шутку, но… — Ты знал, что это не шутка. Полагаю, она тоже это знала. — Да. — Обдумывая немного это утверждение, Уилл добавляет: — Знаешь, она никогда не питала иллюзий насчёт меня. Она видела все те статьи и принимала меня с этим грузом. Она прекрасно знала, что я ел человеческое мясо за столом каннибала, — говорит он отчего-то голосом ниже и грубее, понимая, что ещё никогда не думал об этом факте вот так. — И никогда не задавала вопросов. Думаю, обычно мы оба предпочитали игнорировать моё прошлое. Просто иногда… это не срабатывало. Ганнибал молчит. — Это и не могло сработать, — объявляет он в конце концов. Уилл знает, что не могло. Это, по правде, и не нуждалось в оглашении, но отчего-то он чувствует тепло, когда Ганнибал произносит это вслух. Словно теперь всё находится на своих местах и всё правильно. — И всё же какая смелая и сильная женщина эта твоя Молли Грэм. — Ганнибал говорит это с искренней похвалой в голосе, но Уилл, конечно, чувствует его ревность (и морщится, потому что его бывшая жена уже давно не носит его фамилию). На самом деле, он вообще не понимает, как позволил своему мозгу размягчиться настолько, чтобы в постели с Ганнибалом заикнуться о ней. Это, вероятно, просто тоже казалось своего рода незакрытым вопросом. Предметом, который требовал отдельного прояснения. Уилл привстаёт с чужого плеча и опирается ладонями Ганнибалу о грудь, вжимая его спиной в подушки. Взгляд того сложный, лицо нейтрально, тщательно сдерживаемо. Ганнибал ревнует, ревнует и продолжает ревновать, и Уилл хочет растрясти его, смахнуть это напряжение прочь с его лица. Уилл хочет сказать ему: «Только тронь её. Только прикоснись к ней. Не смей даже думать в её сторону». Но вместо этого, выдыхает с отчаянием: — Я думал о тебе каждый день. — Он нависает над ним нарочито интимно, его спина гнётся дугой, являя острые лопатки. — Я отверг тебя, надеясь, что смогу справиться без тебя, а затем, снова оказываясь в одиночестве, продолжал беседовать с тобой внутри своей головы, представляя себе жизнь, которая могла бы у нас быть. Знал бы ты, как это сводило меня с ума, Ганнибал. И Уилл по прищуру его поблёскивающих глаз, по едва уловимой обиде на их дне, может сказать о чём тот думает. «Ты мог пойти со мной. Ты не был обязан отказываться от меня. Ты мог иметь меня уже тогда». Но Ганнибал только выдыхает, коротко прикусив нижнюю губу уязвлённо. Его сердце продолжает мерно стучать прямо у Уилла под ладонью. — Я начал новую жизнь, — продолжает Уилл отчуждённо, с холодным упрямством, — окружил себя новыми вещами и людьми, и за каждый момент, когда мне удавалось не тосковать по твоему присутствию рядом со мной хотя бы добрую часть дня, мне приходилось расплачиваться снами по ночам, Ганнибал. Лёжа в постели со своей женой. — То были только плохие сны? — Нет, — выдыхает Уилл с горечью. Они смотрят друг на друга интенсивно. Ганнибал поднимает к нему своё лицо и Уилл, потакая ему, наклоняется ниже, ещё сильнее прогибаясь в спине. Их губы наконец соединяются, скользя друг об друга томно и лениво. Поцелуй извлекает из Ганнибала такой чувственный, благоговейный стон, что у Уилла болит сердце. Кризис или нет, — чем бы оно ни было, — оно минует. Зарываясь рукой в волосы на макушке Уилла и продолжая перебирать их, Ганнибал уговаривает его вернуться обратно на своё плечо. — Что случилось с той собакой? — спрашивает он немного погодя. Ох. И среди всего прочего именно это — самая болезненная часть этого воспоминания, не правда ли? — Я не знаю, — отвечает Уилл тихо. — Мы не могли его оставить. Отец заставил отвезти его в ветеринарную клинику. — Ты думаешь, он снова мог вернуться к прежним хозяевам. Уилл ведёт плечом неопределённо. — Чувствуешь себя этим псом? — произносит Ганнибал долгую паузу спустя. Тебя калечат, тебе режут лицо, на твоей коже оставляют синяки, на твоей плоти — раны, тебе разрушают психику, тобой манипулируют, делают зависимым, а ты всё равно стремишься туда, где тебе больно, — к тому человеку, который причиняет тебе боль всеми способами, какими может, потому что его рука — твой дом, весь твой мир, вся твоя жизнь, и её прикосновения — это всё, что у тебя есть. Это — не единственное, что ты знаешь. Но другого ты не хочешь. Уилл поднимает взгляд, смотрит на него, на его лицо, на безрадостную пародию небрежной улыбки, которой изогнут его рот, заглядывает в его любопытствующие, но цепкие глаза. Он вздыхает, блуждая рукой по его груди вверх-вниз, кожей ладони слушая ровные вибрации, которые создаёт его бьющееся сердце, и, откидывая голову назад, закрывает глаза. — Нет. — На ощупь он находит пальцы его второй руки и переплетается с ними своими. — Совсем нет. *** Четыре дня спустя, ранним утром, они покидают дом на берегу залива. Уилл собирает те немногие вещи, которые на его месте мог бы взять с собой самый типичный путешественник — что-то из одежды и набор предметов первой необходимости, — для этого ему хватает всего одного вместительного рюкзака. Ганнибалу приходится довольствоваться чемоданом и дорожной сумкой. Все остальные вещи личного пользования он скрупулёзно консервирует, выбрасывает или уничтожает на заднем дворе. Они отмывают и вычищают дом. Позже Ганнибал наймёт профессиональный клининг, прежде чем избавиться от него окончательно. Эта инвестиция изжила свой потенциал. Время пути до границы с Канадой занимает всего полчаса. Гораздо больше времени им приходится тратить на ожидание и обходные манёвры. Ганнибал переносит это стоически, привычно, — в отличие от Уилла, который не может заставить себя перестать нервничать. Его не преследует паранойя, он не так уж сильно опасается того, что что-то может пойти не так, он просто… Хочет поскорее оставить прошлое в прошлом и двигаться дальше. Ожидание чего-то нового, ещё неизведанного, в равной степени будоражит и манит его. У каждого из них на руках по комплекту документов на несколько разных имён. Они бросают автомобиль, на котором добирались на Беллингхема. Вместо него они берут напрокат два других и покидают Штаты раздельно — с промежутком в несколько часов через разные пропускные пункты. Уилл въезжает в Канаду и добирается до назначенного мотеля по дороге к Ванкуверу первым, и два часа проводит в тревожном ожидании. Это место совершенно не похоже на тот последний мотель в Орегоне, — после которого у него остались новые незабываемые воспоминания, парочка новых шрамов и ещё один труп на счету. Номер слишком хорош для перевалочного пункта (особенно если сравнивать с американскими придорожными мотелями), здесь можно было бы запросто провести с комфортом выходные, но Уилл не может найти себе места, меряя комнату шагами и протаптывая ботинками дыру в ковровом покрытии до тех пор, пока у него за спиной не щёлкает дверной замок, и Ганнибал не появляется на пороге. Уилл захватывает его губы почти с разбегу, и почти выламывает его спиной дверь, заставляя Ганнибала подавиться воздухом. Уилл расстёгивает его ремень, его джинсы (Ганнибал в джинсах, в свитере грубой вязки, с взъерошенными волосами и неаккуратной щетиной похож на дровосека) и стягивает джинсы с себя — только с одной ноги, вторую штанину оставляя болтаться в районе колена. Его рука находит и впивается в плечо Ганнибала и тянет его вниз, чтобы он мог перекинуть через него ногу и оседлать его прямо здесь, прямо сейчас, прямо вот так — на полу, на входе в номер, немедленно. Он не знает, откуда в нём это берётся. Он только в восторге от того, что на этот раз Ганнибал полностью разделяет его энтузиазм. Отстранённо он думает о том, что просто сопротивлялся ему так долго и был без него так долго, что стоило ему начать, стоило ему подпустить Ганнибала снова к себе, — пустить его в себя, — как он обнаружил, что больше не может без него обходиться. Эта нужда сильнее него и сильнее всего, что он знал когда-либо. Долгое время он был так голоден по нему, что чувствует, что пойдёт на край света за ним, чтобы не испытывать этого голода снова больше никогда. Хватит с него. Хватит бежать, хватит отказываться от неизбежного. Впереди долгая дорога в конечный пункт назначения. Вскоре они попрощаются внизу на парковке и покинут дружелюбную Канаду разными маршрутами. Их ждут несколько долгих перелётов, другие гостиницы, другие города, другие страны, другие имена и десятки других людей на их пути. Через две недели они должны встретиться в Братиславе, чтобы затем, — уже вдвоём, — добраться до Вены, где они смогут осесть на некоторое время. И, может быть, сейчас, он пытается насытить себя им впрок, наполнить себя им с избытком, — потому что последующие тринадцать с половиной дней грядущей разлуки (и он действительно предпочитает не думать о том, что некоторые рейсы могут задержать из-за непогоды или из-за каких-то более существенных обстоятельств, — по его опыту это действительно случается слишком часто) сейчас кажутся ему непреодолимым препятствием. Ты жил без него три года, — гневно напоминает Уилл себе между поцелуями, когда руки Ганнибала пересчитывают его рёбра весомо, — и ещё почти год до этого, пока, найдя тебе убогую замену, он таскался со своим психотерапевтом на прицепе, а ты зализывал раны после всех травм, что он нанёс тебе этими самыми руками. — Ганнибал стягивает с него рубашку, оставляет засос над его ключицей, пока Уилл разбирается с тюбиком смазки — чертовски непослушным в его руках. — Ты жил без него всю свою жизнь, и тебе почти удавалось чувствовать себя нормальным иногда, — думает Уилл, открывая себя для него пальцами, и насаживается на его член, сдавленно стоная ему на ухо — потому что прошлый раз был совсем недавно, и его анус до сих пор ощущается припухшим и раздражённым; ахая вдвойне, когда Ганнибал тянет его за волосы, откидывая его голову назад, открывая себе больше его шеи, царапая её зубами, слизывая с неё пот, вдыхая его — со всей присущей себе одержимостью. — Но теперь… У них есть какие-то жалкие полчаса до того, как Ганнибалу потребуется покинуть его и отправиться в аэропорт на его собственный рейс. Спустя несколько восхитительных мгновений, что Уилл задыхается в его рот, привыкая к наполненности, ёрзая и раскачивая бёдрами, Ганнибал роняет его спиной на пол и принимается трахать его прямо на гостиничном ковре. Это было бы почти отвратительно, если бы Уилл не был настолько зациклен и сосредоточен на мужчине, который прямо сейчас накрывает его и окружает его собой со всех сторон. Уилл берёт в ладони его лицо и притягивает его к себе для поцелуя. Между поцелуями он тихо постанывает: — Я люблю тебя. Я так люблю тебя. Ганнибал кладёт руку на его грудь, впитывая звук того, как колотится сердце в его груди, и его глаза горят любовью. — Уилл, — шепчет он в его висок, прижимаясь к нему всей доступной площадью своего тела. Он шепчет что-то на, — Уилл теперь уверен в этом, — итальянском языке. Уилл не знает итальянского. Вместо этого он знает, что Ганнибал обожает его, и открыто молится ему. — Уилл, — хрипит Ганнибал, прежде чем провести языком широкую полосу по колонне его горла, посасывая выступ кадыка. — Всё, что ты хочешь, Уилл. Всё, что тебе нужно. — Не… Разбрасывайся такими обещаниями, — сквозь зубы выстанывает тот, и из горла Ганнибала на свободу рвётся возмутительный звук, похожий на всхлип отчаяния. Уилл обожает эти звуки, — когда человеческое в Ганнибале находит выход. Ощущения самого Уилла далеки от пресловутого порхания бабочек в животе: это дикие ядовитые цветы продираются сквозь рёбра и плоть, оплетая лёгкие корнями, пронзая ими живое бьющееся сердце, и тянутся вверх — к свету, к солнцу, к Ганнибалу, к той любви, что он источает прямо сейчас. Как может такое тёмное существо вмещать столько любви в себе? дарить её так откровенно, так щедро? Ему? Уилл никогда не знал и не думал, что его самого сможет накрыть такими чувствами, таким ослепляющим помешательством, такой страстью. Что они оба окажутся способны на это — после всего. Тараня его размашистыми толчками, Ганнибал ни на секунду не прекращает покрывать преданными поцелуями его горло, его шею, — сдерживая себя от того, чтобы не оставить на ней примерно миллион видимых всему миру отметок принадлежности; его ушную раковину, жарко обводя языком её кайму, заставляя Уилла задыхаться от трепета, вызванного влажным шумным дыханием. Левой рукой Ганнибал переплетается пальцами с правой рукой Уилла, крепко удерживая её у его головы, припечатывая её к полу. Он оставляет поцелуи на его щеках, на веках, на кончике носа, и зависает над его губами, продолжая трахать его, продолжая делить с ним его вдохи и выдохи, и воровать его кислород. Уилл призывно облизывает свой рот и протяжно громко стонет, когда Ганнибалу удаётся толкнуться в него особенно чувственно; он хнычет и скулит, когда Ганнибал выкручивает его руку над головой, заставляя его мышцы петь от сладкой боли, и другой рукой сжимает его бок, впиваясь пальцами в плоть живота. Тихие стоны удовольствия Ганнибала, его горячее дыхание, бесконечное «Уилл, Уилл…» сводят Уилла с ума. И когда им обоим остаётся совсем немного для того, чтобы перешагнуть за край, Ганнибал обнимает рукой его член, и наконец сминает его рот жадным поцелуем. Уилла накрывает почти животным, диким оргазмом. Он вскрикивает прямо в поцелуй от интенсивности, с которой тот обрушивается на него, и Ганнибала накрывает сразу же вслед за ним от того, с какой силой Уилл сжимает его внутри себя. Выплёскиваясь в тесноте жарких стенок, он крупно вздрагивает, мышцы его тела неодолимо сокращаются, и он падает Уиллу на грудь, не в состоянии прекратить поедать его стонущий сладкий рот, и испытывая тёмное, густое удовольствие от того, как Уилл продолжает дрожать под ним в посторгазменных судорогах. Требуется время, чтобы они смогли отдышаться, прийти в себя и разлепиться. Сперма Уилла впитывается в свитер Ганнибала, но тот даже не морщится этой досадной неприятности. Он напротив только растирает пятно платком после, и Уилла пробирает до кончиков ушей, когда затем Ганнибал подносит платок к носу, вдыхает, и чёрт возьми: Уилл размышляет, сможет ли он когда-нибудь действительно привыкнуть к той вопиющей провокационности, с которой Ганнибал каждый раз проделывает всё это жуткое сталкерское дерьмо. Когда они и заканчивают возвращать себе благопристойный вид, времени остаётся совсем немного. Уилл сидит на кровати как на иголках, вынужденный жалеть, что слишком возбуждён и встревожен для того, чтобы сейчас проникнуться и напитаться спокойствием Ганнибала. Он думает о том, что ему стоило бы разорить минибар, чтобы подлатать нервы, — и в былые дни он бы, не размышляя, именно так и поступил, — но сейчас ему крайне важно сохранять трезвость, чтобы снова — даже случайно — не похерить всё, к чему он (они оба!) так долго и трудно шёл. Они покидают номер вместе и почти закрывают за собой дверь, когда сталкиваются нос к носу с горничной. То, как искажается её лицо, как с него спадает вся краска, округляются глаза, и от удивления распахивается рот, никому не оставляет никаких сомнений: она узнала их. И пока Уилл застывает на проходной наполовину в ёбаном ужасе, наполовину в горькой панике, Ганнибал, — пока она не успела достаточно прийти в себя, чтобы закричать или побежать, сея панику вокруг, — хватает её в охапку, вжимая её лицом в свою грудь, лишая всякой возможности даже пискнуть, пеленая её по рукам, и, делая один большой шаг спиной назад, словно огромный паук маленькую мошку, уволакивает её обратно в номер. Видеть воочию Ганнибала в модусе убийцы — по-прежнему волнительно, по-прежнему захватывающе, это по-прежнему заставляет всё нутро Уилла замереть от прилива первобытного инстинкта чудовищной силы. Но это — абсолютно не то, что должно волновать его прямо сейчас. У Уилла уходит всего несколько секунд на то, чтобы острым взглядом оглядеться по сторонам и просканировать отсутствие любых свидетелей или камер поблизости. Пусто. Ни единой души вокруг. Будет редкостным везением, если их манёвра не увидел какой-нибудь случайный зевака или другой постоялец, по чистой случайности решивший именно в этот момент выглянуть в окно. Всё ещё пусто. Всё ещё оглушающая тишина вокруг. Где-то вдалеке на смежной улице сигналит автомобиль и лает собака. Когда Уилл заходит в номер, горничная уже мертва, её шея сломана, голова свисает под неправильным углом, и её безжизненные глаза смотрят вдаль. Ганнибал аккуратно укладывает её спиной на пол, на ковёр, — прямиком туда, где они только что трахались, как в последний раз, как какие-то скудоумные озабоченные подростки. Ганнибал выглядит почти невозмутимо. Почти. Уилл поверил бы, что эта неудобная смерть ничуть не тронула его, если бы на самом деле Ганнибал не был прямо сейчас так невероятно взбешён. О, его бешенство он чувствует слишком хорошо, — настолько, что мелкие волоски на его коже встают дыбом от наэлектризованности воздуха. Уилл трёт лицо. Застыв над ней, они оба остаются стоять и смотреть на её мёртвое неподвижное тело, и, чем дольше это продолжается, тем явственнее Уилл начинает ощущать растущую слабость в собственных коленях. Невысокая, самого среднего телосложения, — Уилл дал бы ей максимум девятнадцать лет. У неё чёрные длинные волосы, собранные в хвост, и приятное округлое смуглое личико, что выдаёт в ней уроженку Латинской Америки, которая, вероятно, поступила в местный колледж и пыталась подзаработать здесь в свободное от учёбы время. У неё навеки теперь остекленевшие зелёные глаза, которым так подходит зелёная форма горничной. Она не некрасивая, но самая обычная. Была. Примерно с десяток мыслей вертится у него в голове, и все они кричат на него, делая его дальнейшее пребывание здесь невыносимым. Он не ждал неприятностей, но они всё равно настигли его, свалились на него, как снег на голову, как всепожирающее пламя всегда настигает сухую траву, — потому что, конечно, ничего в его жизни не может пройти беспроблемно и гладко, и не превратиться в очередную катастрофу. Флёр горячечного безумия, страсти, что окружал его минутами назад, постепенно заменяется безумием совершенно другого рода. Это вязкая субстанция, и он снова барахтается в ней, силясь вырваться из неё наружу. Мы должны были просто уехать, — звенит в его ушах словно какое-то страшное, похоронное дежавю. Но вместо того, чтобы произнести эти ужасные слова вслух, Уилл просто стоит, сопротивляясь желанию вцепиться себе в волосы, и давит себе на глаза основаниями ладоней, потому что, — он это чувствует, — ему нужно хоть чем-то занять свои руки, ему нужно хоть куда-то деть эту нервную энергию, чтобы не потерять себя снова. Возможно, им стоило задержаться в Беллингхеме ещё на некоторое время. Возможно он был ещё не настолько в порядке, чтобы подвергать свой измученный организм таким нагрузкам. — Боже, она же ещё совсем ребёнок, — страдальчески шепчет он против воли. Номер оплачен до завтрашнего утра. Они могут оставить её прямо здесь. Когда её наконец найдут, они оба будут уже далеко отсюда. …Но начнётся расследование, власти станут выяснять, кем был занят их номер, их начнут отслеживать и проследят до самого аэропорта, а затем станут копать ещё дальше… Их не оставят в покое. Всё тщательно выстраиваемое Ганнибалом долгие недели и месяцы планирование пойдёт псу под хвост. Уилл наконец прекращает таращиться на тело горничной и, поднимая голову, ловит на себе взгляд Ганнибала — печальный, ожидающий, жёсткий, и Уилл позвоночником чувствует собирающийся в своём горле ужас. Мысли о том, что сейчас может снова происходить в голове Ганнибала, заставляют его как можно скорее взять себя в руки. — Это станет проблемой, Уилл? — словно читая его мысли, говорит тот. И вот оно. Его недоверчивость. Его собственная неуверенность, которая, несмотря ни на что, никуда не делась и никуда не денется вот так просто. Что бы Уилл ни позволил Ганнибалу вытворить с собой, какую бы цену ему ни пришлось заплатить за минувшие ошибки, как бы Уилл ни открылся ему в конечном счёте, и как бы доверчиво Ганнибал ни позволил ему уязвить, унизить и получить себя в ответ, — Ганнибал никогда не прекратит сомневаться в нём, в его преданности, в его готовности остаться рядом. Чудовище в нём рычит и скалит зубы опасливо. Как бы они, в конце концов, оба ни клялись друг другу в любви, Ганнибал по-прежнему продолжает мариновать и лелеять в себе эти отравляющие мысли о том, что Уилл в любой момент может снова предать его, оставить его. Отвергнуть его чувства. Уверенность в том, что Уилл никогда не сможет принять его до конца. Уилл стреляет глазами в него угрюмо, смачивает губы. Качает головой. — Нет. Нет, не станет. — Тогда нам стоит прибрать за собой, — сдержанно говорит Ганнибал и просто обходит горничную и Уилла по кругу, и, останавливаясь у него за спиной, утешающе, покровительственно кладёт руки ему на плечи и прижимается губами к его виску. Уиллу хочется одновременно растаять, слиться с его руками, и распасться на тысячу кусочков. Тепло расползается по его телу, и ненавязчивый парфюм Ганнибала забивает его ноздри. Руки на плечах прожигают его кожу даже сквозь тёплую зимнюю одежду. Но больше всего на свете ему хочется кричать. В следующую секунду руки с плеч пропадают. За спиной снова щёлкает дверь. Тумблер щёлкает. Ганнибал возвращается в номер через минуту со своим опустошённым дорожным чемоданом. Они грузят в него девушку: она оказывается такой миниатюрной, что ей даже не приходится ломать кости, чтобы вместить её компактно. Затем они осматривают комнату в последний раз, протирая все дверные ручки и любые другие поверхности, где могли сохраниться следы их пребывания, и повторно выходят наружу. Улица вокруг них всё та же, и небо над головой всё то же. И если Уиллу кажется, что он чувствует себя так, словно только что пережил нервный срыв, — что же, возможно, это вовсе ему не кажется. Им приходится ехать двумя автомобилями друг за другом, и в конце концов Ганнибал завозит их в какой-то тупиковый переулок, где под открытым небом стоят только пара полупустых мусорных контейнеров и больше ничего. Ганнибал со знанием дела выходит из своего автомобиля, и Уилл тоже глушит двигатель. Он наблюдает, как Ганнибал сдвигает один из контейнеров немного в сторону и снимает крышку с ливнёвки. Не то чтобы всё, что следует за этим могло стать для него неожиданностью. Складывается впечатление, что Ганнибал уже знал об этом месте, что бывал здесь прежде. Потому что, конечно, он знал. Вполне вероятно, там до сих пор лежат ещё чьи-то останки. Наблюдая за тем, как он вытаскивает тело из чемодана прямо из багажника и сбрасывает его в канализацию, Уилл может только задаваться вопросом, как на самом деле часто, Ганнибалу приходилось избавляться от тел своих случайных жертв вот так — без драматизма, без зрителей, без зрелищности и без преследования, и без навязчивой идеи быть увиденным. Без стыда, без сожалений, без вины, без страха. Сколько всего их на самом деле было. Уилл выбирается на улицу следом за ним, придерживая дверцу авто от хлопка. Он не смотрит вниз, — он выключает себя, — пока Ганнибал ставит решётку и контейнер поверх неё на место. — Здесь мы расстанемся? — выдыхает Уилл, чувствуя невыносимую печаль. По сердцу скребутся кошки. Им пришлось сделать крюк, чтобы добраться сюда. Времени остаётся всё меньше, — у Ганнибала и вовсе практически его не осталось перед рейсом. Позже они избавятся от своих автомобилей и отправятся в аэропорты общественным транспортом. Эти минуты — последнее что у них есть перед недолгим расставанием в преддверии новой жизни. Заметать следы — так невероятно утомительно. — Полагаю, это будет лучшим решением. Ганнибал продолжает смотреть на него — своим нечитаемым знающим взглядом, и Уилл жуёт губу, пряча руки в карманы, вдруг чувствуя себя неловко. За последние дни они сказали друг другу так много слов, что любые новые — кажутся излишними, неуместными. Он думает, что они и без того знают друг друга слишком хорошо, чтобы нуждаться в дополнительных словах. — Мы не прощаемся, — обещает Уилл, действительно имея это в виду, и Ганнибал улыбается ему нежно, но тоже печально. И Уилл не ждёт, пока он снова покровительственно положит ладони на его лицо и заставит посмотреть себе в глаза, чтобы наполнить его уверенностью и чувством причастности. Вместо этого он сам вытаскивает руки из карманов, притягивает Ганнибала за капюшон куртки к себе и целует его, будто пробуя его губы впервые в жизни. И в отличие от их действительно первого поцелуя, в этот раз Ганнибал охотно поддаётся и, обвивая руками его талию, чувственно целует его в ответ. — Нет, мы не прощаемся. Боже, я буду считать дни и часы, до того момента, когда мы снова встретимся, — думает Уилл, утыкаясь лбом в его плечо и прикрывая глаза. *** Когда автомобиль Ганнибала пропадает из видимости зеркала заднего вида, Уилл впервые за долгие дни ощущает себя беспомощным, бессильным. Он чувствует, как внутри него зарождается уже давно знакомая головная боль. Она накатывает на него волнами и не думает отступать. Он по привычке лезет во внутренний карман куртки за аспирином, но не находит его. Он заблаговременно закончил принимать большую часть своих препаратов. Ганнибал предупреждал, что может последовать синдром отмены, но по его уверениям, если сделать всё правильно, это должно было быть безопасным, — Ганнибал выступал гарантом его безопасности. Уилл фыркает: он, конечно, нашёл, кого слушать. В любом случае он не смог бы провезти их все с собой, но в рюкзаке находится ибупрофен, и Уилл запивает его остатками ледяного кофе. В бардачке машины лежит вскрытая пачка сигарет, оставленная предыдущим арендатором. Сигарета ложится в руку, как старый друг. Он закашливается с первой затяжки, но затем выкуривает их одну за другой в оцепенении, полностью отключаясь от мира, пока голова, в конечном счёте, не начинает вдобавок кружиться, а в желудке не поселяется тяжёлое чувство тошноты. Он говорит себе, что не паникует — он просто чувствует, что ему нужно быстро и эффективно перезагрузить себе мозги, чтобы здраво функционировать дальше. В конечном счёте, он не уверен, что это хоть сколько-то помогает, — скорее, наводит на его мысли ещё больше тумана. До вылета остаётся три часа, и ему следует поторопиться, если он собирается сесть на самолёт. Где-то там — в нескольких метрах под землёй, лежит изувеченное тело мёртвой девчонки, которой просто не повезло оказаться там, где она оказалась, и увидеть то, что ей не следовало видеть. Рано или поздно её начнут искать, и когда наконец найдут, она будет лишь отдалённо напоминать саму себя; только её зелёная рабочая форма, возможно, продолжит оставаться такой же зелёной. Мысли Уилла возвращают его к Эбигейл. К её алой крови, которая бурным потоком изрыгалась из раны на её шее, заливая собой его руки, его лицо, навсегда запечатлеваясь на обратной стороне его век. Он вспоминает её мёртвые глаза, глядящие на него, но больше не видящие его. Он трёт с остервенением лицо влажными от воды ладонями и находит его в отражении зеркала незнакомого ярко-белого помещения — туалета аэропорта, судя по звукам, которые заполняют его уши. Его собственные глаза — шальные, дикие — глядят на него в ответ. Боже. Как он прошёл контроль? Уилл дёргано оглядывается по сторонам. За его плечами его рюкзак, а в другой руке он сжимает изрядно прохудившуюся (пустую) пачку сигарет и мобильный телефон. Пахнет дымом: он курил прямо здесь. Единственное сообщение от Ганнибала в телефоне говорит о том, что его самолёт готовится к взлёту, а это значит, что Ганнибал тоже прошёл контроль и сейчас находится где-то над Тихим океаном, на пути в Осаку. Уилл злится. У него был чёткий поминутный план, а теперь он потерял два часа времени и не помнит, как добрался сюда. Он снова думает об Эбигейл, которая без малого пять лет назад должна была пройти контроль вместе с ними. Сейчас она могла бы уже заканчивать какой-нибудь престижный европейский университет. Найти себе нормального парня или девушку и узнать другую — нормальную — жизнь, далёкую от этого кровавого пути, по которому пошли они с Ганнибалом. Он думает о Пэнни, о её ненависти, о знаках отличия, которыми её «наградил» Стив. Он думает обо всех остальных жертвах Стива. Об их жизнях, полных одиночества и отчуждённости, об их изуродованных и распотрошённых телах, об их частях тела в его морозильной камере, об их мясе, на продажу расфасованном по пакетам, и наклейках на этих пакетах, подписанных кругловатым почерком, — таких же, какая была на пакете с печенью с его именем, который он забрал с собой. Он думает о Стиве, который собирался продать и его тоже — нарезав по кускам. Приложив его личные вещи и провокационные фотокарточки. Он думает о друзьях Стива и о том, что они до сих пор продолжают где-то топтать эту землю своими мерзкими ногами и заслуживают того, чтобы быть сожранными червями. Он думает о том человеке, которому досталась та первая часть его печени, и его руки сами собой сжимаются в кулаки. Уилл снова поливает водой своё лицо. Он знает: все эти мысли, вероятно, делают его лицемером, но ему откровенно плевать на это в данный момент. И, может быть, он размышляет лишь о ещё одном небольшом количестве праведности, которая точно не помешала бы этому миру, раз уж ему снова довелось стать причиной ещё одного бессмысленного и беспощадного убийства, которое, каким бы нападкам не подвергалась его мораль, он не может оставить без ответа. Может быть, это позволит ему вернуть немного своей силы, упадок которой он ощущает прямо сейчас. Может быть, ему стоит взять это дело в свои руки. Ещё одно дело. Ещё одно последнее дело, — и он освободится от груза, которым его мораль намертво тянет его на дно. Но он дал обещание Ганнибалу, и Ганнибал… Уилл вгрызается в свою губу. Ганнибал через две недели будет ждать его в самом сердце Старого города Братиславы. И Уилл обещал ему. Он обещал ему и был намерен сдержать своё обещание. Всё его нутро сжимается, когда он думает о Ганнибале. О себе. О Ганнибале и о себе, и обо всех этих днях, когда им было так мучительно хорошо. Оно сжимается, и сжимается, и сжимается, — потому что замысел, который зреет в его голове — он недобрый, и от воплощения его в жизнь не стоит ждать ничего хорошего, — Уилл знает это. Распаляясь в его груди, этот замысел взрывается сверхновой звездой, заставляя его зрение побелеть от переизбытка эмоций на несколько мгновений. Потому что, боже, он хочет этого, он хочет воплотить этот замысел в жизнь, и на секунду ему кажется, что он готов умереть за это право и за этот шанс. Былые мимолётные мысли о свободе, о спасении от Ганнибала (наконец-то!), о трезвости мыслей, не омрачённых больше его тёмным влиянием и собственной отравляющей паранойей, и его постоянной мрачной тенью за своей спиной, — исчезают так же быстро, как и появляются. Потому что это всё — совсем не то, что теперь его тревожит. Ох, Уилл прекрасно осознаёт, что им движет сейчас. Возможно, это тот шанс, это тот переломный момент, которого он ждал и который рисовался в его воображении так много раз. Потому что дело не только в нём самом и его незакрытых делах; дело в Ганнибале, и во всех вещах, что он говорит, говорит и продолжает говорить, и его нечеловеческом терпении, и его нечеловеческой мстительности. В Ганнибале и его готовности (или неготовности) принимать Уилла таким, какой он есть, — раз уж Уилл смог. Уилл прислушивается к звукам оповещения снаружи. Его самолёт вот-вот взлетит. Голос в динамиках взывает к Артуру Россу, опаздывающему на посадку, и, что ж, дело в том, что Артур Росс — это он. Его голова по-прежнему раскалывается. Возможно, Ганнибал поймёт его. Возможно, он сумеет принять его выбор. Ганнибал, скорее всего, никогда не простит ему этого, но Уилл должен знать, во что ему это обойдётся. Господи. Ему правда не стоит. Теперь, когда всё наконец-то стало так хорошо, он делает большую ошибку. Ох, боже, боже, Ганнибал не простит его.