Кроличье сердце

Ганнибал обваливает её в муке, выкладывает на сковороду, и на какой-то неопределённый промежуток времени шипение сливочного масла остаётся единственным звуком, наполняющим кухню. Весь процесс занимает не больше трёх минут, и Уиллу кажется, что внутри своей головы он отсчитывает каждый тик, лишь бы не заострять внимание на собственном колотящемся сердце. Он находился на кухне в тот момент, когда Ганнибал извлёк запаянный пакет из морозильной камеры и вскрыл его ножницами. Он старается не задумываться о том, было ли это случайным совпадением или ещё одной уловкой Ганнибала, чтобы испытать его устойчивость, или лояльность, или что бы там ещё ни было. Уилл говорит себе, что по правде это даже не имеет значения: в конце концов Ганнибал всегда будет оставаться Ганнибалом; он всегда будет ступать по грани, желая отодвинуть рамки дозволенного Уиллом ещё дальше, чем они уже есть. Так что Уилл просто примиряется с этим и наблюдает. Требуется время, чтобы она оттаяла в достаточной мере, и Уилл никогда не сможет забыть лицо Ганнибала в этот момент, — то, как раздулись его ноздри, как вспыхнули его глаза, как дрогнула его челюсть, — в ту самую первую секунду, когда он только дотронулся до неё подушечками своих пальцев, прежде чем слить с тарелки лишнюю жидкость и утопить её в молоке. На задворках своего сознания Уилл, может быть, предполагал, что Ганнибал будет носиться с ней как с драгоценным китайским сервизом, но выражение восторженного благоговения скоротечно или просто маскируется им на автомате, как навык оттачиваемый десятилетиями, — с его лица оно исчезает так же быстро, как и появляется. Работая, его руки порхают над поверхностями, умело жонглируя между сковородами, кастрюльками и острыми ножами, стучащими о доски. Они живут своей собственной жизнью; от них сложно оторвать взгляд, чтобы взглянуть на его сосредоточенное, бесстрастное лицо, увлечённое приготовлением ужина. Порой Ганнибал бросает на Уилла ответные взгляды и развлекает его тем или иным фактом о готовящихся блюдах или ингредиентах. Сам Уилл даже принимает какое-то участие в процессе приготовления, но в целом он проводит день отвлечённым, пребывая за поволокой некоторой ирреальности происходящего. Вечером, после короткого сета причудливых закусок, Ганнибал подаёт её с луком-шалотом под соусом из красного вина. Только себе. Уилла ждёт пышущий с жара сочный кусок филе-миньон, обёрнутый в бекон. Дом наполняют потрясающие ароматы. Вид блюд завораживает, даже несмотря на скромное по былым меркам убранство стола. Рот инстинктивно наполняется слюной. Беседа за ужином льётся неторопливо, но Уилл всё равно продолжает чувствовать себя отвлечённым. Хотел бы он помнить о манерах. Хотел бы он не заглядывать в чужой рот, отвлекаясь то и дело от собственной тарелки, словно он был голодающим, у которого отобрали последний кусок. Но вместо этого он только тяжело сглатывает каждый раз, когда ловит себя на подглядывании. Он просто хочет видеть. Он хочет знать. Он следит за тем, как Ганнибал вонзает вилку в кусок мяса, как с лёгкостью разрезает его ножом. Как помещает вилку с куском его, обмакнутым в кроваво-красный соус, в свой рот и блаженно прикрывает глаза, пережёвывая, раскладывая вкус на мелкие детали, исследуя все оттенки и нюансы. Светлые ресницы трепещут, рот расползается в намёке на улыбку, скулы отбрасывают капризные тени на его лицо, и затем Ганнибал открывает глаза и впивается испытующим взглядом прямиком в Уилла. Уилл не чувствует себя пристыженным, или пойманным за чем-то непотребным; он наблюдает, как движутся его челюсти, как подпрыгивает его адамово яблоко, когда он проглатывает, и он чувствует, будто… — Что ты чувствуешь, Уилл? — спрашивает Ганнибал, словно прочитав его мысли. Уилл прочищает горло. Мурашки пробегаются по коже от тёмного рокота голоса Ганнибала. Мысли в его голове бросаются врассыпную, прежде чем он заставляет себя попытаться каталогизировать свои чувства. — Твои зубы. — Его язык мелькает меж губ, и от него не укрывается, как Ганнибал прослеживает это движение своим взглядом. О, ему хорошо известны зубы Ганнибала. Он до сих пор чувствует их на своих губах, на своей шее, на плоти живота, где они вонзались в шрам-улыбку. Уилл помнит, как они касались его члена, оцарапывая кожу так красноречиво, и от этого воспоминания его позвоночник прошивает током. Он с лёгкостью мог бы представить, как эти зубы смыкаются на его печени, которая всё ещё живая, и сырая, и находится внутри него — не лежит жареной в обрамлении гарнира на тарелке. Это слишком анималистично, слишком психоделично, слишком оторвано от их реальности. И снова, словно читая его мысли, Ганнибал спрашивает: — Ты представляешь, как я рву тебя ими на части? — Представляю, как ты восхваляешь меня. Ганнибал молча облизывает губы, слизывая с них жир и соус. Кладёт в рот ещё кусок. Жуёт. Смакует, прикрывая глаза. Уилл смотрит. Его еда продолжает остывать в его собственной тарелке. Он голоден, но чем дольше он смотрит на Ганнибала, на то, как вдумчиво работают его челюсти, на то, как остро Ганнибал иногда смотрит на него в ответ, тем меньше он в состоянии распробовать вкус собственного блюда. Они немного обсуждают дальнейшие планы: масштабы обеспеченности Ганнибала денежными и финансовыми ресурсами, рассредоточенными по миру, действительно впечатляют, и он уже давно продумал их отъезд до мелочей. Уилл — втайне — правда благодарен ему за это; он бы солгал, если бы сказал, что это не приятно — просто положиться и отпустить. Влюблённые взгляды, что Ганнибал то и дело бросает на него через стол, греют истомой изнутри, и от целого вороха самых разрозненных чувств, мыслей, продолжающих переполнять его, Уилл теряется, пребывая в каком-то пограничном состоянии эйфории и нервозности. — Я до сих пор часто думаю о своих собаках, — выдыхает он, с тоской во взгляде обводя пальцем ободок бокала. — Последним я подобрал Уинстона, когда он метался посреди дороги с поводком на ошейнике. Он не давался в руки, бегал от меня кругами. — Искренняя улыбка невольно расползается по его лицу, и Уилл чувствует на себе чужой заворожённый взгляд. — Мне пришлось съездить в магазин за колбасой, чтобы подманить его и увезти к себе. Ганнибал в ответ улыбается возмутительно самодовольно. Уилл знает, о чём он думает: после неудачного знакомства Ганнибал подманивал его буквально точно так же — на колбаски и гарантию безопасного места подле себя. — Он всегда казался мне самым преданным псом из всей твоей стаи. Уилл мычит задумчиво. — Он сбегал из-под надзора Аланы и возвращался в мой дом, надеясь найти меня там, где меня не было. — Потому что ты находился в больнице. — Да. В том числе. Ганнибал делает глоток из бокала, его взгляд скользит по столу, и, если бы Уилл не знал его так хорошо, он посчитал бы, что Ганнибал пытается скрыть за этим неловкость. — Ты скучаешь по нему. Он выдерживает долгую паузу, прежде чем совершенно рутинно добавить: — Мы могли бы забрать его с собой. Если ты этого хочешь. Уилл даже не сразу обрабатывает в уме его предложение, — что имеет в виду Ганнибал — настолько неожиданно оно звучит (и эта идея кажется настолько волнующей, что, если быть до конца честным, ему едва удаётся сдержаться, чтобы не воскликнуть сентиментально в ответ: «Мы правда можем?»). Он моргает, когда замечает, как снова мерцают чужие глаза. Следом Уилла будто окатывает ведром ледяной воды, потому что это не первый раз, когда они могли бы взять кого-то с собой. Инициатива Ганнибала полностью искренна; на этот раз в ней нет никаких подводных камней, или манипуляций, или условий. Однако он всё равно будто пытается подсунуть ему очередной суррогат, в то время как Уилл чувствует, что он наконец-то находится там, где он должен быть, и наконец-то ощущает себя достаточно цельным, чтобы больше не нуждаться в суррогатах. Он качает головой, пожимая плечом: — Не с таким образом жизни, — говорит он в конце концов, и его улыбка тускнеет. — Уинстон не был молодым псом, когда я его подобрал. Думаю, для него было бы лучше оставаться… — он обрывает себя прежде, чем снова успевает назвать имя своей бывшей жены, — потому что ей нет места за этим столом сегодня, очевидно, как и больше вообще нет места в его жизни, — там, где он находится сейчас. — Как всегда с заботой о ближнем, — кивает Ганнибал, принимая его ответ. Уилл фыркает полунасмешливо, толкая его под столом в щиколотку мыском своей туфли. — Чего ещё ты от меня ожидал? И если Ганнибал и размышляет спросить его о чём-то ещё, чтобы додавить его окончательно и докопаться до корня беспокойств Уилла, он этого не делает, отступая, и вместо того сам принимается рассказывать о жизни в доме своей тёти. Он едва ли упоминал в своих разговорах леди Мурасаки раньше, но Уилл ценит, что он пытается делиться с ним кусочками своей прежней жизни сейчас. К концу вечера Уилл чувствует свой желудок полным, но не чувствует себя сытым. Это всё томное нервное напряжение, в котором он томился с раннего утра. Ещё один особенный ужин, полный мрачного предвкушения, больше похожий на священный ритуал, нежели на свидание двух возлюбленных. Это теперь правда, — думает он, — это теперь о них: они возлюбленные, и ох, милый Боже, желание выплеснуть эти чувства из себя играет на кончиках его пальцев… Уилл откладывает приборы, с мягким звоном опуская их на тарелку, допивает вино в два глотка и протирает губы салфеткой, не отрывая взгляда, прослеживая, как Ганнибал погружает в рот последний кусок его печени. Уилл думает о том, что, если бы каким-то магическим образом им довелось обменяться местами, едва ли он сам смог бы выдерживать на себе такое пристальное внимание в течение всего вечера и не поперхнуться ни разу. В конце концов то, как он таращился, и продолжает таращиться даже сейчас, — просто неприлично. Грубо. Так невероятно грубо. И что он чувствует? Он чувствует, что сейчас расплавится, растечётся жидким металлом по поверхностям кухни. Он чувствует, что не в силах контролировать свои чувства. В качестве последнего акта борьбы перед последующим, давно назревающим действием он заставляет себя оглянуться назад — на весь тот ужас, через который ему пришлось продираться, чтобы добраться до этого момента; на тот ужас, который Ганнибал сотворил с его жизнью, — и всё равно не может заставить себя не болеть по нему. И остановить себя. Зачем это вообще нужно? Зачем теперь останавливать себя? — Он не помнит. Он даже не ждёт, пока Ганнибал отложит собственные приборы. Вилка с ножом всё ещё находятся в его руках, когда Уилл, с режущим слух скрипом отодвигает стул, поднимается со своего места и обходит стол. Приблизившись к Ганнибалу, он наклоняется, берёт его лицо в свои руки и, заставив его запрокинуть голову, сталкивается с ним зубами и грязно, бесстыдно, на грани с одержимостью, целует его. Господи, он думал об этом весь вечер. Ганнибал оказывается явно застигнутым врасплох его порывом и в первые секунды он только замирает под его напором почти растерянно, и, боже, дай Уиллу сил: потому что Уилл чувствует терпкий пряный вкус красного вина у него во рту, и ещё вкус, который никогда не спутаешь ни с чем другим — сливочный вкус нежного мяса печени — его собственной печени. Он сцеловывает этот вкус с его губ, слизывает с его дёсен, их языки скользят друг об друга, и дыхание смешивается, что становится не понять — где чей вдох и где чей всхлип. Ганнибал стонет в поцелуй — открыто, поверженно, его вибрации отдаются в груди Уилла, и сам Уилл ощущает в своих глазах нервные слёзы, которые копятся и копятся там, пока не срываются сплошным потоком вниз по его щекам. Приборы несогласованно звякают о поверхность стола, когда Ганнибал наконец роняет их из своих пальцев. Резко поднимаясь с места, он с глубоким грудным рыком подхватывает Уилла под ягодицы, заставляя ахнуть удивлённо, и усаживает его на свободную от посуды поверхность стола. Уилл зарывается рукой ему в волосы, жёстко стягивая их между пальцами, когда Ганнибал, грубо, нарочито по-хозяйски, прослеживает ладонями изгибы его тела, сминая его в своих руках. Он скользит губами по линии его челюсти, по скулам и влажным щекам, пробуя, смакуя, соль его слёз. Уилл льнёт к нему всем телом и наклоняет голову вбок, открывая доступ к шее, и Ганнибал оставляет аккуратную метку своим ртом прямо под его ухом и ещё одну чуть ниже — на точке пульса. Он вжимается носом в его волосы и шумно втягивает их запах — слишком красноречиво, слишком будоражаще: Ганнибал вдыхает его, дышит им, не может им надышаться, и Уилл думает о том, что никогда не смел даже мечтать о том, что однажды, когда-нибудь, он станет объектом подобной страсти. Пальцы Ганнибала последовательно расправляются с каждой пуговицей на его рубашке, сам Ганнибал прижимается ртом к основанию его горла, и Уилл, нащупывая пальцами точку опоры позади себя, вскидывает бёдра, инстинктивно притираясь к нему пахом. От этого трения их обоих почти подбрасывает на месте, и в поисках большего контакта Ганнибал подаётся бёдрами ему навстречу, почти заваливая Уилла спиной на стол. Его руки, шаря по груди и плечам, пытаются освободить Уилла от рубашки; его губы и его горячее дыхание — везде; кожа Уилла пылает, и весь Уилл обращается в чистое пламя. Зубы, ласково касающиеся шрама на животе, влажный язык, нисходящий к поясу брюк, заставляют его опомниться. — Нет, не на столе. Пожалуйста, только не на столе, — бормочет он, невнятно чередуя слова с тихими стонами, на ощупь находя петлю чужого галстука под воротничком рубашки, и настойчиво, но слабо дёргая Ганнибала вверх за неё. Ганнибал скалится сквозь намёк на плотоядную ухмылку, дышит тяжело. — Ты уверен? Я думаю, это могло бы быть полезным для твоей терапии. Уилл мог бы закатить глаза, но по правде, он ожидал от Ганнибала чего-то подобного, и потому, коротко облизнув пересохшие губы, только обещает: — Не сейчас. Может быть, однажды. Ганнибал не думает настаивать. Похоже, что идея первого раза на обеденном столе ему и самому кажется не слишком изысканной. Он не произносит больше ничего и сбавляет обороты; ленивая ухмылка расползается по его лицу, прежде чем он запечатывает рот Уилла ещё одним поцелуем, а затем тянет его на себя, затаскивая его руки себе на плечи, заставляя обнять себя за шею, и, подхватив его под зад, стаскивает его со стола прочь. И чтобы не оказаться распятым на столе, чтобы Ганнибал не размазал его по нему, как собирался изначально, у Уилла нет иного выбора кроме как согласиться на это и крепко обхватить его ногами за талию, и позволить вынести себя из кухни. Нет шанса, что они сумеют добраться до второго этажа — до чьей-либо спальни: не в таком состоянии. Потребность снять одежду, прижаться кожей к коже неумолима. Поцелуи граничат с голодом; Ганнибал так увлечён, что впечатывает его спиной в каждую стену, которая встречается им на пути, вышибая из Уилла воздух, и затем они натыкаются на косяк дверного проёма (что явно оставит после себя ещё один синяк), и в этот раз Уиллу даже не до жалоб: он только громко ахает и шипит, врезаясь своим членом в его живот. Преодолев полтора десятка шагов, Ганнибал роняет Уилла на диван, заставляя разочарованно застонать от потери контакта. В камине трещит огонь, пламя окрашивает комнату в жёлтый и оранжевый, и их вместе с ней тоже. Воздух жаркий и сухой, пропахший деревом, мясом и пряностями. Ганнибал напряжённым взглядом обводит его открытое, преступно доступное, распростёртое на диване тело, застыв над ним исполином, и в штанах Уилла встаёт так крепко, что это почти больно. Его волосы в сущем беспорядке, его губы опухли и раскраснелись, рубашка расстёгнута и наполовину стянута с плеч, грудь и шея покрыты румянцем, и влагой, и старыми синяками и царапинами, и его глаза горячно блестят. Выпуклость в брюках Ганнибала, его тяжёлое дыхание, также совсем не оставляет простора для воображения. Он подавляет своим присутствием всё прочее в этом мире, и от того, как пламя в камине позади него заставляет его контуры светиться золотисто-жёлтым, у Уилла перехватывает дыхание. В следующее мгновение Ганнибал безмолвно падает на колени, на мягкий ковёр, как подкошенный, между его разведённых ног, и сердце Уилла, кажется, останавливается. Уилл смотрит на него; смотрит пылко и, возможно, впервые в жизни он видит его всего, целиком и полностью. Осознание собственной силы перед этим человеком (перед этим монстром!) ошеломляет его. Одна из его туфель отрывается от пола, когда он заводит ногу Ганнибалу за спину, впиваясь каблуком в его лопатку, притирая его к себе, к своим бёдрам — вульгарно, многообещающе. Челюсть Ганнибала отпадает, его рука ложится на внутреннюю сторону бедра Уилла; желание поглощает его. Он смачивает губы кончиком языка, явно собираясь сказать что-то. — Просто иди сюда, — обрывает его Уилл, протягивая руку к его лицу. Он касается его щеки, оглаживает её большим пальцем — так же как это делал сам Ганнибал так много раз, и губы того уязвлённо вздрагивают от этой ласки. Сглотнув насухую, вернув себе самое нейтральное выражение лица, Ганнибал ловит его руку, целует в открытую ладонь и принимается освобождать его от одежды. Он расшнуровывает и снимает одну за другой его туфли, стягивает носки — один за другим. Его пальцы порхают, расстёгивая ремень и молнию на брюках, и Уилл готовится приподнять бёдра, чтобы облегчить ему задачу стянуть с себя штаны, но Ганнибал вовсе не торопится: он только костяшками пальцев — слишком невесомо, на взгляд Уилла, — оглаживает через одежду его возбуждённый член, заставляя задержать дыхание и заскулить тихо и жалобно от неудовлетворённости. Ганнибал оставляет целомудренный поцелуй на его груди и, положив большие пальцы на выступающие углы тазовых костей, покрывает влажными поцелуями его живот. Он уделяет особое внимание шраму, снова заставляя Уилла бесполезно хватать ртом воздух, спускается губами ниже и деликатно, прямо сквозь бельё сосёт кончик сочащейся предэякулятом головки члена. В комнате жарко, так ужасно жарко: это всё отопление, или это пламя в камине, которое разгорается, кажется, только сильнее, или это просто продолжает тлеть собственная кожа Уилла, а пальцы Ганнибала — катализатор на ней. Ганнибал наконец стягивает с него брюки, и Уилл думает, что от этого трения он вспыхнет, как спичка. Снимая с него рубашку, Ганнибал задерживается над ним. Он накрывает его собой, захватывает его губы в очередном долгом поцелуе, продолжая скользить ладонями по его плечам, шее, груди. Уилл извивается: Ганнибал до сих пор полностью одет, и кожа Уилла становится экстремально сверхчувствительной при столкновении с шерстью его брюк, с шёлком его галстука; чужая рубашка царапает кожу как наждачная бумага. Задыхаясь, вибрируя всем телом от нетерпеливости, Уилл в какой-то момент вспоминает о том, что у него есть собственные руки. Его пальцы путаются в пуговицах чужой рубашки, и больше всего на свете сейчас он желает просто содрать её прочь. Он этого не делает, потому что, когда он дёргает особенно сильно за очередную пуговицу, Ганнибал очень предостерегающе опускает тяжёлую руку ему на горло. Веселье плещется в его глазах, и всё же он смотрит на Уилла тем взглядом, который предупреждает его о том, что тот сильно пожалеет, если не наберётся терпения. Что же. В ответ Уилл наматывает его галстук себе на руку и дёргает Ганнибала на себя вниз, заставляя их практически столкнуться носами. — Сними с себя одежду, — шипит он. — Дай мне прикоснуться к тебе. Удовольствие в глазах Ганнибала в этот момент не поддаётся описанию. Он скатывается с Уилла с грацией большой дикой кошки и начинает методично избавлять себя от одного за другим элементов гардероба, чинно складывая их на спинку кресла. Уилл смотрит на него так, словно видит впервые, и не может заставить себя оторвать взгляда от его постепенно обнажающихся мышц, перекатывающихся под освещённой пламенем кожей. Это правдиво в какой-то мере: воздух вокруг них ещё никогда не искрил так сильно от такого концентрированного сексуального напряжения. Большой красивый член уже знакомо пружинит прямо на уровне его глаз, и Уилл в последний момент вспоминает о том, что он сам до сих пор не разделся до конца. Он собирается стащить с себя бельё, но Ганнибал уже рядом, чтобы сделать это за него. Ганнибал отбрасывает его боксеры на пол, в сторону, нависает над ним с голодным взглядом, и с восторгом прослеживает, как из пульсирующего покрасневшего члена Уилла на его живот продолжает сочиться прозрачная смазка. — Мы должны были сделать это ещё в Балтиморе, — впадая снова в глубокое сожаление, надломленным голосом шепчет Уилл, запыхавшись и облизывая пересохшие губы. — Почему мы этого не сделали?.. — Есть много вещей, которые было бы разумнее сделать в Балтиморе. — Это не укор. Но Уилл почти всхлипывает и готовится возразить ему, когда Ганнибал увесисто кладёт ладонь ему на рот, упреждая его замолкнуть. — И взгляни сейчас вокруг: в конечном счёте разве не замечательно всё вышло? Уилл не может ничего ответить, поэтому спустя долгие секунды тишины и принятия он только кивает, глядя на него широко раскрытыми глазами. Неожиданно он лижет его в ладонь и засасывает в рот фалангу среднего пальца Ганнибала, заставляя глаза того утонуть в черноте зрачков. — Пожалуйста, — шепчет Уилл, когда рука пропадает от его рта. И Ганнибал так слаб, когда дело касается Уилла. Тихое «пожалуйста» становится контрольным выстрелом, срывая с петель все его годами тщательно отлаженные механизмы сдерживания. — Вьёшь из меня верёвки, — (нахальное ты создание) хрипит он, чтобы у Уилла не осталось даже призрачных сомнений о том, что Ганнибал осведомлён о его манипуляциях. Уилл выгибается дугой, подставляя рёбра и живот под его рот. — Делаю ровно то, что точно знаю, я смогу от тебя получить. — Так самонадеянно, Уилл. Уилл собирается ответить ему, что иногда самонадеянность — это всё, что у него есть, но вместо этого только рвано стонет, потому что Ганнибал соскальзывает по его телу вниз и принимает его член в рот целиком. Он понятия не имеет, где и когда Ганнибал успел достать смазку; вероятно, Уилл был так увлечён созерцанием его мышц и лица (и его крепко стоящего, налитого, большого члена), что выпустил из фокуса всё остальное. Но когда сразу вслед за опустившимися на него губами, внутрь его тела, едва встречая сопротивление, неторопливо проникает щедро смазанный скользкий палец, зоны его мозга, отвечающие за удовольствие, взрываются фейерверками. Уилл хочет просто закрыть глаза, рухнуть в подушки и отдаться ощущениям. Он думает, что Ганнибалу могло бы понравиться это: видеть до какого состояния помешательства он может довести его одним своим ртом и руками; но он также знает, что Ганнибал любит его жадность и потому Уилл заставляет себя приподняться на локтях и смотреть, потому что даже в своих самых смелых фантазиях он не мог представить себе, с каким самозабвением Ганнибал решит приняться за дело; с каким голодом он сам будет продолжать следить за Уиллом, не отрывая от него равного по интенсивности взгляда. И если Ганнибал сейчас же не остановится… — А-а-а… — тянет Уилл, когда пальцев становится два, и на следующем толчке они проникают ещё немного глубже, чувствительно проезжаясь по всем доступным нервным рецепторам. — Пожалуйста, — ошарашенный неприличным звуком, который следом издают чужие губы, освободив его плоть, и собственным сорванным голосом, откликается Уилл. Ганнибал только вопросительно поднимает бровь. — Просто… пожалуйста, — умоляет он, потому что знает, что Ганнибал явно намеревается задать ему очередной глупый вопрос, или оставить комментарий, или сделать что угодно, чтобы превратить ласку в пытку. Продолжая ласкать и растягивать скользкими пальцами его вход, Ганнибал отстраняется. — То, как ты жадно раскрываешься для меня, то как ты изнываешь по мне… — мурлычет он, и словно в подтверждение его слов, Уилл сжимает кольцо мышц сильнее, пытаясь втянуть в себя ещё больше, требуя большего. Вместо этого Ганнибал извлекает пальцы вовсе и плещет ещё смазки себе на руку. — Могу представить, как, должно быть, это льстит тебе. — Уилл делает вид, что негодующе ворчит, а в следующий момент пальцы, — три из них, — снова неумолимо скользят внутрь. — Любой признак твоего внимания безмерно радует и волнует меня. Мозг плавится, и сговорчивость и откровенность Ганнибала только сильнее поощряют это. Уилл стонет протяжно, приподнимает бёдра, чем вызывает довольную улыбку засранца. Член снова оказывается в плену горячего рта, и Уилл не в силах оторвать взгляда от этого зрелища: чужие губы растягиваются вокруг него, скользят по стволу влажно вниз и вверх. С блестящими от желания глазами Ганнибал втягивает щёки; его язык вытворяет что-то невероятное. И Уилл не может не задаться вопросом, как бы он чувствовал себя — что бы он испытывал, как бы он выглядел в глазах Ганнибала, если бы две ночи назад Ганнибал зажёг в своей спальне свет, как только Уилл переступил её порог. Если бы Ганнибал мог ясно наблюдать за его томлением (и его распадом), пока резал его скальпелем, позволяя его алой крови стекать по коже вниз и впитываться в простыни; пока он истязал его рот своими большими, увитыми вздутыми венами руками, заставляя Уилла трепетать от их веса и мощности, бил его по щекам и дёргал за волосы; пока сжимал пальцы вокруг его горла, принуждая Уилла заглатывать себя, истекать слюной и смазкой, заставляя давиться, задыхаться и сходить с ума под напором его смертоносных рук. Каким голодом горели глаза самого Ганнибала, пока Уилл так безрассудно и безостаточно поклонялся и отдавался ему? Как удалось ему не потерять рассудок? Какими силами он сдерживал себя? Уилл хочет это знать и хочет это видеть. Мысль о том, с каким вожделением Ганнибал мог бы следить за тем, как он раскрывает его — не для себя, но просто потому, что ему этого хочется; за собственным членом, проникающим и двигающимся туда-обратно внутри его горла — под его пальцами, обнимающими, сдавливающими его шею, — заставляет Уилла вспыхнуть. Может быть, однажды. Может быть, даже в скором времени, они смогут это повторить. Уилл продолжает думать об этом, и тут же приходит в трепетный ужас и вместе с тем в трепетный восторг от этой перспективы. — Видел бы ты себя сейчас, — бормочет он сглатывая, храбрясь и дистанцируясь от фантазий, которым здесь сейчас нет места, и запускает руку в спутанные, влажные волосы Ганнибала на макушке, — не торопя и не настаивая, — только самую малость стягивая их пальцами. Урчащий загрудный звук, который издаёт Ганнибал следом, отдаётся в костях и прокатывается сладкой дрожью по всему телу. Его взгляд темнеет. Он разводит колени Уилла шире, в очередной раз упирается носом в лобок, сглатывает, а затем неожиданно прокручивает пальцами внутри, задевая простату, и Уилл заходится в крике. Всё белеет перед глазами, и на мгновение он полностью выпадает из реальности. Возвращаясь, он чувствует, как его щёки пуще прежнего загораются красным, и видит каким жадным восторгом сияют глаза Ганнибала, реагируя на этот румянец. То, как откровенно он им любуется, с каким звериным голодом смотрит на него, пугает Уилла в той же мере, что и возбуждает. Это всё он. Только он. — О боже, боже, Ганнибал, — молит он, с позором понимая, до чего он, однако, дошёл. — Пожалуйста. Пожалуйста. Хватит меня дразнить. Ганнибал с непристойным влажным звуком выпускает его член изо рта и заставляет вскрикнуть, когда зубами вонзается в мягкую плоть на внутренней стороне его бедра. Он добирается губами до колена, покрывая кожу короткими алчущими поцелуями, и затем зубами оцарапывает выпирающую косточку на щиколотке. Глаза Ганнибала безотрывно облизывают его тело, напитывая, кажется, его одержимость лишь созерцанием влажной от пота, покрасневшей кожи. — Нет, Уилл, — в шутливом укоре Ганнибал качает головой. С ласковой, довольной улыбкой он снова погружает в него пальцы, восторгаясь тем, как славно они исчезают в тугом кольце, и Уилл устало стонет, обнаруживая, что внутри их становится ещё больше, и они растягивают его ещё сильнее, и двигаются, двигаются в нём. — Всё, что ты сейчас чувствуешь, всё, что ты сейчас знаешь — это только я. Да к чёрту: Уилл сам толкается его пальцам навстречу, и его разочарованию нет предела, когда те выскальзывают из него, будто Ганнибал оставляет Уилла пустым в назидание. И Уилл почти готов обрушится на него крепкой нецензурной бранью за это. Ганнибал кладёт ему под зад одну из подушек, наливает себе в ладонь ещё смазки, обильно размазывая её по собственному тяжёлому члену, и плещет весь остаток в его голодно пульсирующее отверстие. Когда головка проезжается по входу, раздразнивая миллион нервных окончаний, и заканчивает тем, что обманчиво утыкается лишь в мошонку, Уилл готов поклясться, что убьёт его на месте. Ганнибал наклоняется над ним и широко проводит языком по его груди, по ключицам, присасывается к основанию его шеи, с явным намерением оставить на ней огромный синяк. Щекоча горячим дыханием, он вылизывает его ушную раковину и наконец добирается своим ртом до губ Уилла. Уилла лихорадит. Задыхаясь в поцелуй, он стонет, когда оба их члена гладко и мучительно скользят друг об друга. — Мне жаль, что я столкнул нас с обрыва. — Слова слишком внезапно разрезают тишину вокруг них, наполненную только их тяжёлым дыханием. Ганнибал замирает, впиваясь в его лицо выразительным, но нечитаемым взглядом, который разбирает Уилла на атомы. — Не говори сейчас о том, о чём можешь пожалеть после, Уилл, — произносит он серьёзно. Его скулы так раскраснелись, что к ним хочется прижаться губами (и укусить их). — Нет, нет. Прости меня. — Уилл трясёт головой из стороны в сторону, глядя Ганнибалу прямо в глаза и касаясь его плеча. — Прости меня. Ему кажется, он видит, как сердце Ганнибала, разбитое на миллион кусочков, снова собирается в единое целое. Это во всём: в том, как блестят светом его глаза, как распахивается и обратно захлопывается его рот, как его нос вздрагивает нервно и дёргается челюсть, в том, как сжимаются и разжимаются его пальцы, и бьётся пульс под его рукой, то ускоряясь, то теряя удары. — Ты хотел наблюдать за тем, как Дракон изменяет меня, — кивает Ганнибал. Оглаживая ладонями его бока и пересчитывая рёбра, он спускается пальцами ниже: с явным удовольствием сминая ими бёдра и ягодицы. — Вместо этого ты подарил мне свою преданность, и в итоге нам обоим выпала честь наблюдать за тем, как он изменяет нас. — Он открывает его наконец — ещё шире разводит в стороны его ноги, освобождая себе место, позволяя Уиллу показать себя, — и довольно урчит себе под нос, восхищённый его податливостью и таким неприкрытым желанием. — Я подарил тебе свою преданность, а затем забрал её назад, — пытаясь возразить, Уилл ведёт плечом, игнорируя трепет предвкушения и собственный неровный голос. — Ты так и сделал, — говорит Ганнибал, озвучивая это как простую данность. Словно не из-за этой данности почти весь последний год Уилл не мог найти покоя. Ганнибал пригвождает его взглядом к месту, и от выражения того нечеловеческого терпения, что излучает его лицо, Уилла накрывает ещё большим смятением и похотью. — Твоё сердце билось в такт с моим, когда… — Он пристраивает головку к отверстию и, закусив собственную губу и оставив одну из рук лежать внизу живота Уилла, он ровняется с ним взглядом, — наше общее полотно ты назвал прекрасным, — напоминает Ганнибал. И наконец-то — размеренно, но неотвратимо — он толкается внутрь с глухим рычащим стоном, не отрывая от лица Уилла тяжёлого взгляда из-под растрепавшейся чёлки, спадающей на глаза. Вид Ганнибала над ним завораживает, и Уилл не сразу фиксирует собственные дискомфортные ощущения в заднице и то, как на глазах снова выступают слёзы, вызванные чрезмерным вторжением. Ганнибал внутри него ощущается чертовски огромным; Уилл протяжно и измученно стонет, выгибаясь навстречу и изо всех сил сопротивляясь желанию зажаться и прикусить собственную руку в попытке заглушить свой крик. Несмотря на должную подготовку, тугие горячие стенки расступаются неохотно. Ганнибал не спешит, пытливо изучая муку на его лице. Он последовательно продолжает проникать внутрь, пока не врезается тазовыми костями Уиллу в бёдра и не замирает наконец, позволяя тому привыкнуть к своему размеру. — Мой дорогой, мой восхитительный мальчик. Мой дорогой возлюбленный, — шёпотом рокочет Ганнибал, наклоняясь к его лицу и вдавливая его в подушки своим весом. Он слизывает влагу с его щёк и целует его рот, поглощая его болезненные стоны. — Удивительный, отчаянный и яростный. И только мой. Его тон такой ласковый, такой проникновенно-чувственный, что Уилл, желая стать ещё ближе, врасти в него ещё сильнее, инстинктивно сжимает его в себе, заставляя Ганнибала зажмуриться, выуживая ещё один шипящий стон из его горла. Уилл находит, что эти стоны — одни из самых удовлетворяющих звуков в мире. Случается момент тишины: Ганнибал проводит ладонью по его щеке, заставляя Уилла млеть от этого касания. Его взгляд — густой, мрачный, обволакивающий, — Уиллу он давно знаком: Ганнибал сверлит его этим взглядом настойчиво, и Уилл ясно видит, что Ганнибал мается чем-то, никак не в силах принять решение. Его челюсти упрямо сжимаются, и Уилл правда знает, что ему не стоит испытывать сожаления из-за неспособности Ганнибала принести извинения в ответ, — но он просто ничего не может поделать с ноющим у себя в груди чувством сожаления. — Ты заставил меня искать тебя и ждать так долго, — говорит Ганнибал вместо этого. Он аккуратно выскальзывает из Уилла наружу, почти оставляя его с чувством потери, но только для того, чтобы следом толкнуться внутрь снова с удвоенной силой. Уилл ахает. Огонь, и боль, и любовь струятся по его венам; захватывают его. — Я терял веру, но никогда не переставал надеяться, что ты — единственный, кто сумеет вынести и пережить меня. И вот ты здесь, — влажно и нежно шепчет Ганнибал ему на ухо, раскачиваясь в нём плавно. — С самого начала это был ты. Только ты, Уилл. И тогда Уилл думает о том, что это самое близкое к извинению, что он когда-либо сможет от него получить. Затем Уилл решает, что он может с этим жить. Глядя на него, видя его, читая его, ощущая его в полной мере всем своим нутром — сейчас и всегда, он понимает, осознаёт, принимает: он — Ганнибала, а Ганнибал — его. Всё сложилось так, как до́лжно, и всё действительно закончилось. Всё непростительное прощено, всё незабываемое — забыто. Никаких больше мук совести, никаких сожалений. Никаких долгов и претензий. Чистый белый лист. Новая глава. Новое начало. Уилл впивается пальцами в его лопатки, прижимает к себе, и тихо шепчет ему прямо в ушную раковину: — Потому что я — единственный, кто способен держать тебя. И ты… ты — единственный, кто способен держать меня. Нежность, и экстаз, и всепоглощающая любовь, которые чувствует Уилл, — они едва сопоставимы с теми, что ощущались им в ту ночь на утёсе от убийства Дракона. — Я люблю тебя, я так люблю тебя, — повторяет он, обхватывая ногами чужую спину, когда Ганнибал наконец-то начинает всерьёз двигаться в нём: выходит, и затем толкается в него снова, и снова. И снова. То небрежно наращивая темп, то снова замедляясь, чтобы до синяков зацеловать его шею и измять поцелуями его рот. — Сильнее, Ганнибал. Я не стеклянный, — рычит Уилл, впиваясь ногтями в широкую, влажную от пота спину, когда непонятно откуда взявшаяся щемящая нежность Ганнибала заставляет его сердце сжаться в беспросветной тоске. — Я не разобьюсь. Ганнибал приподнимается над ним, упираясь руками в поверхность дивана по обе стороны от головы Уилла, жадно вглядываясь его измученное, но полное желания лицо. А затем непринуждённо подтягивает Уилла ещё ближе — почти складывая его пополам, и толкается, выбивая весь воздух из его лёгких и заставляя задохнуться в громком крике. Он задаёт жестокий, карающий темп и снова опускает ладонь на нижнюю часть его живота, придавливая. Глаза загораются чистым восторгом, когда сквозь всю мягкую плоть чужого живота он нащупывает пальцами выпуклость своего члена, двигающегося внутри. — Такой чёртов нарцисс, — выстанывает Уилл. Ганнибал меняет угол, особенно чувствительно проезжаясь головкой по простате, и Уилл тут же забывает о любом веселье. Тяжёлые прикосновения сильных рук обжигают кожу, и Уилл чувствует себя в них податливым как подтаявшее масло. Он хочет чувствовать их везде. — Ты обещал держать меня, — напоминает он и, находя предплечье Ганнибала, опускает его руку себе на шею, одним взглядом умоляя сжать своё горло. — Так держи. Зрачки Ганнибала делаются шире. Он пропускает вдох, замедляя движения, и только после этого медленно-медленно сжимает пальцы, придавливая Уилла за шею к дивану. Первый задушенный, полный томной неги, стон Уилла в такт фрикциям заставляет его приблизиться к краю в ту же секунду. Уилл судорожно сглатывает под его рукой, хрящи перекатываются туда-обратно, и Ганнибал ослабляет хватку, позволяя тому сделать вдох полной грудью. — Ещё, — требует Уилл несколько вдохов погодя. — Что ты делаешь со мной, — выдыхает Ганнибал и сжимает ладонь. — Ты снова сбежишь от меня после, Уилл? Ноги Уилла только крепче обхватывают его спину. От восходящей истомы перед глазами взрываются фейерверки, и, когда воздух снова начинает заканчиваться, на очередном толчке Уилл крепко сжимает Ганнибала внутри себя. Это насколько интенсивно, что Ганнибал, — будто в испуге, — одёргивает руку прочь. Уилл жадно хватает ртом воздух, и когда он снова обретает способность говорить, командует: — Ещё. Глаза Ганнибала опасно темнеют. Он впивается в губы Уилла острыми зубами, кажется, желая разорвать их в клочья, и затем вынуждая его открыть рот шире. Блокируя его челюсть, он придавливает пальцами корень беспокойного языка и скользит ими глубоко в горло, заставляя застонать и дёрнуться от рефлекса. Он сжимает его шею другой рукой и толкается в него, чёрт возьми, так сильно, что та хрустит. — Моя опороченная маленькая дрянь, — тихо, на грани слышимости и чеканя каждое слово в такт толчкам, проговаривает Ганнибал. — Мог ли я представить себе когда-либо, что однажды ты будешь так страстно желать быть таким полным мной и молить меня об этом? Уилл нервно вздрагивает, запертый в его руках, под его телом, подставляясь, открываясь ему всем своим существом. Он распахнул бы Ганнибалу свои рёбра и позволил ему забраться внутрь себя, — если бы это позволило им стать ещё ближе. — И ты называешь жадным меня, — нежно бранится Ганнибал. — Никогда ещё мне не доводилось встречать человека, который бы был так же голоден и жаден до ласки и до насилия, как ты, Уилл. Он усиливает хватку на горле, и Уилл перестаёт дышать. — Я мог бы поставить тебя на колени и затянуть ремень на твоей шее; опоясать тебя верёвкой, изогнуть твоё тело ещё сильнее — как оно того требует, — предлагает Ганнибал искушающе. — Сдавить и сжать тебя и позволить тебе чувствовать мою любовь каждой клеткой твоего тела. Ганнибал немного наклоняет голову и вытягивает шею, заставляя себя выглядеть хищником, учуявшим добычу. Уилл не может оторвать от него взгляда. — Знаешь ли ты, зачем в рот молочного поросёнка кладут яблоко, Уилл? — спрашивает он, разрешая Уиллу сделать несколько шумных вдохов, а сам в это время убирает прочь несколько мешающихся прядок волос с его лба. — Под высокой температурой печи кожа животного сокращается, пасть поросёнка приоткрывается, и яблоко в ней — всего лишь привлекательный способ заставить свинью казаться счастливее, — рассказывает он низким голосом, от которого у Уилла бегут мурашки по телу. — Но тебе не нужно казаться, верно? Уилл качает головой из стороны в сторону. Движения Ганнибала в нём такие сладкие, что от скручивающегося огненного узла внизу живота, от пальцев, которые скользят по языку туда-обратно, от руки, которая крепко обнимает шею, из его глаз текут слёзы. — Верно, — кивает Ганнибал самому себе. — Потому что в отличие от поросёнка, взгретый и натянутый, ты действительно счастлив, Уилл. Полагаю, тебе бы понравилось иметь что-то в своём в своём рту — что-то вещественное, — просто для того, чтобы усмирить твою оральную фиксацию. — Его тон такой заискивающий, что Уилл живо рисует в своём воображении все непотребные предметы, которыми можно было бы заткнуть ему рот. — Затем я бы брал тебя так долго и беспощадно, Уилл, что ты бы потерял способность не только говорить, но и думать связно. Пульс барабанит в ушах, от напряжения немеют губы. — И ты бы позволил мне. — О боже. О боже, Ганнибал, — говорит Уилл. Или это происходит только в его воображении — он так одурманен, что не уверен. Он надеется, что Ганнибал понял. На деле же, всё, о чём он думает, — это: — Да, пожалуйста. И этой неожиданной грязи, этой вульгарной фантазии (обещания?), произнесённой низким и хриплым голосом с особенно ярким акцентом, в который Ганнибал срывается на пике страсти и который пронзает уши Уилла, руки Ганнибала, тяжело сжимающей его горло, его запаха, вкуса, ощущений, — Ганнибал ослабляет резко хватку, и всего разом становится слишком. Пальцы Уилла на ногах подгибаются, он закатывает глаза, и ногтями так сильно впивается Ганнибалу в спину, что после там почти наверняка останутся кровавые царапины. Оргазм наконец-то обрушивается на него всей своей тяжестью. Освобождение такое мощное, что это больно. Он обильно кончает себе на живот и грудь, расплёскивая и размазывая сперму по ним обоим. Её пряный аромат мгновенно распространяется по всему помещению жаркой комнаты, пропитывая её им. Анус беспорядочно и жадно сжимается вокруг члена Ганнибала, продолжающего таранить его мощными размашистыми толчками, и всего этого оказывается достаточно для того, чтобы с несдерживаемым полустоном-полурыком несколько секунд спустя Ганнибал последовал за ним. Уилл в полной мере чувствует, как пульсирует и сокращается чужая плоть, изливаясь внутри него. Он сжимает и разжимает тугие мышцы снова и снова, выдаивая из Ганнибала всё, что он может от него получить до тех пор, пока тот не начинает тихо шипеть, а его губы не дёргаются нервно, обнажая острые клыки. Ганнибал выскальзывает из него, оставляя после себя мокрую, остывающую пустоту, — и это единственное, что Уилл успевает зафиксировать, прежде чем тот литым движением спускается по его телу ниже, небрежно разводит в стороны его обессиленные ноги и припадает ртом к всё ещё пульсирующему отверстию, вылизывая и высасывая из ануса Уилла собственную сперму. — Бо-о-оже. — Руки Уилла вскидываются вверх, чтобы закрыть свои глаза, своё лицо, и спрятать себя подальше от этого разнузданного стыда. Уилл думает, что мог бы кончить ещё раз только от одного этого вида и невероятно постыдных влажных звуков, что производят чужие губы. Кончик языка Ганнибала цепляет и оттягивает край его ануса изнутри, и… о чём говорил Ганнибал? — любая связная мысль окончательно покидает его ум. К ласкающим и дразнящим кольцо сфинктера губ снаружи, присоединяются пальцы внутри, и Уилл дёргается как от удара током, и взвывает, когда те снова принимаются неутомимо атаковать его простату. — Ганнибал, я правда не думаю, что… Ганнибал… Чёрт, блядь! Уилл вцепляется побелевшими от натуги пальцами в подушки, грозя разорвать их на части, когда грань между дискомфортом и неведомым ему ранее наслаждением истончается до предела. — Ты чёртов лицемер! — извиваясь, вскрикивает Уилл, едва сдерживая себя, чтобы не начать выдирать волосы из его седой головы (впрочем, какого хрена?) Беспощадно вытягивая из него удовольствие, Ганнибал продолжает мучить его простату и мягкий член, вылизывая его всей шириной своего языка и посасывая его как самый восхитительный леденец. Это и взгляд, переполненный обожанием, заставляет Уилла разваливаться на части. И больше не хотеть быть собранным вновь. Он сопротивлялся так долго, Господи, а ему всего-то было нужно, чтобы его хорошенько прижали к месту и оттрахали. И сказали, что любят его, и только его искали и ждали всю свою жизнь. И держали так крепко. Ганнибал вводит оба указательных и средних пальца в него, которые скользят внутрь и проваливаются мягко, и тянет их в стороны; раскрывает его — совсем не деликатно на этот раз. Он восторженно любуется делом рук своих (и не только их), и на язык Уилла просится какая-то пошлая подначка, но он так измотан и так ошарашен, что почти не реагирует. — Боже, Ганнибал, это омерзительно, — сдаётся всё же и выстанывает Уилл, когда тот разводит края пальцами ещё немного шире, заставляя его измученный вход пульсировать и зиять. Боже, там всё ещё есть его сперма внутри… — Разве ты ещё не понял? — Ганнибал обволакивает его горячим дыханием — так, так близко, что это сводит с ума. — В тебе нет ничего омерзительного. Не для меня. — А затем он зализывает языком всю доступную растянутую розовеющую кожу перед собой — так широко, что Уилла прошибает до озноба. И тот давится стоном и подаётся навстречу, когда ощущает его зубы, изловчившиеся так многообещающе оцарапать сфинктер. — Ганнибал, Ганнибал! Новое пожарище разгорается внизу его живота, и его сердца, и усталого мозга, и спустя ещё несколько мгновений этих мучений из его члена начинает лениво сочиться горячая белёсая жидкость. Её мало, но Ганнибал слизывает и её, и тот беспорядок, что ещё не засох на его животе и груди, а затем, схватив Уилла за подбородок, он притягивает его к себе, и переплетаясь языками в горячечном поцелуе, делится с ним их общим вкусом. Уилл едва в состоянии дышать, когда Ганнибал с ним заканчивает. Он думает о том, что, если он в половину такой же красный, каким он себя ощущает, этот румянец никогда не выветрится с его кожи, впитавшись в неё навечно. Эта грязь, это глубокое удовлетворение от полученной им боли и власти, — которой он обладает в той же мере, что и не обладает, — и похоть, и любовь, и все их чувства — всё это слишком прекрасно и всеобъемлюще, чтобы стряхнуть их с себя и усомниться в их подлинности. Ганнибал обожает его и боготворит его, и, боже, хотел бы Уилл однажды показать ему, насколько сильно он ценит это, и насколько неотвратно и самозабвенно он готов обожать и боготворить его в ответ. Ганнибал в последний раз лижет его приоткрытые губы. Нежно улыбаясь, пальцами он любовно зачёсывает его волосы назад и прижимается губами к тонкому шраму у него на лбу, а затем явно окончательно обессилив, заваливается прямиком Уиллу на грудь. Нежность продолжает теплиться и искрить между ними. Воздух пропитан любовью, и томлением, и всей скопленной за прошедшие годы интимностью и глубокой тоской. Остывающая от пота, слюны и спермы кожа — это по-прежнему неприятно; они дотлевают ещё несколько мгновений, прежде чем начать шевелиться. Им стоит подняться наверх, может быть, принять душ, но мысль о том, чтобы сдвинуться с места — изгнать с себя Ганнибала или самому выбраться из-под него, почти приводит Уилла в отчаяние. Ганнибал делает это волевое усилие за него. Он в последний раз зарывается носом в его шею, втягивая всей грудью его запах, а потом поднимается на ноги и, рывком снимая Уилла, который даже не успевает опомниться, с дивана, водружает его себе на плечо, и уносит его наверх.