adieu mon homme

      Потянувшись за бокалом, Теодора едва помедлила. Ее пальцы скользнули по пузатому стеклу вниз, к тонкой ножке и плоскому основанию, оставив за собой почти незаметный след. Разговор с Джейми сам собой сошел на нет: вероятно, та все еще злилась, пусть и небеспричинно. Теодора могла поклясться, что замечала за подругой неосторожные нервные движения, которые будто вопили о том, как ей некомфортно в нахлынувшей внезапной штормовой волной тишине.       — Вообще, я почитала про этого месье Лашанса, — как-то небрежно бросила Джейми, и Теодора чудом не вздрогнула, когда услышала его имя. Всего день, проведенный рядом с этим человеком, заставил ее вспомнить практически всю свою жизнь, ну, или, как минимум, последний век в пугающе-четких деталях. Чтоб его, этот запах бергамота и мистическую вуаль тени, окутывавшую каждый уголок дома в шестом аррондисмане. — Его правда никто не видел до тебя?       — Я, к сожалению, не исключение.       — Он что, в маске сидит? — Смешок Джейми прозвучал тихо, но ее улыбка вдруг подарила надежду.       Теодора заметно расслабила плечи, ощутив, что живой интерес подруги, кажется, побеждал ее острое желание обратить в очередной раз внимание на то, как сильно ее задел перенос встречи ради загадочного мецената. Пришлось предложить Джейми ланч, а не традиционный ужин, но, может, и к лучшему: с прошлого дня Теодору преследовало горькое предчувствие чего-то неуловимо-горького, финального, как впопыхах сыгранные неумелым пианистом аккорды. Душу изнутри скребло острыми когтями каждый раз, когда минутная стрелка двигалась вперед, приближая новый вечер и новую встречу — так что едва ли Теодора сумела бы найти в себе силы увидеться с Джейми после интервью Лашанса.       — Нет, всего лишь сидит в полумраке своей комнаты и не показывает носа из-за угла. Не то чтобы для меня это важно, главное, что говорит охотно.       — Еще бы он не поговорил. Каждый второй собеседник тебе в рот заглядывает, ведьма, — беззлобно рассмеялась Джейми, но Теодора только отмахнулась. — Что? Я вполне серьезно хочу взять у тебя парочку уроков магии, потому что после вечеринки на прошлой неделе не меньше трех человек интересовались тем, свободна ли ты.       — Для ужина?       — Боже, Одри, — Джейми закатила глаза, — ну, в самом деле, тебе как будто пятнадцать, а не двадцать пять. Если мы говорим о Шарле, то он точно рассчитывал и на ужин, и на продолжение. Ну, понимаешь, верно?       — Понимаю, поэтому и уточнила. Жаль, конечно, расстраивать Шарля, он мальчик приятный, но ничего, кроме одного вечера в ресторане, я не могу ему дать.       — Мальчик, — усмехаясь, пригубила вино Джейми.       Для нее, разумеется, в отличие от Теодоры, Шарль Нюбурже нисколько не походил на «мальчика»: высокий, тридцатилетний мужчина с серо-зелеными глазами, надо сказать, вполне состоятельный. Он работал в сфере айти-технологий, аккуратно постригал рыжевато-каштановую бороду и носил вещи haute couture, которые добрая половина Парижа могла видеть только с фотографий прессы после недели моды. Месье Нюбурже был тем типом мужчин, которых в годы юности Теодоры называли завидными женихами; мать, будь она жива, наверняка бы настаивала на такой кандидатуре. Но память об Аманде Эйвери осталась где-то совсем далеко, в середине двадцатого века, когда юбки были еще целомудренно-длинны, а нрав женщин до раздражительного кроток.       У Теодоры за сотню прожитых лет уже сложилось представление об идеальной кандидатуре на роль потенциального жениха, и он, прежде всего, был в разы старше тридцати лет, смотрел на мир сквозь легкую поволоку вселенской усталости на угольно-черных глазах, пил крепкий чай и за целый век поцеловал Теодору только два раза. У Шарля, если вдруг пришло бы в голову их сравнить, не оставалось никаких шансов.       В мыслях вновь вспыхнул образ Джона мрачным, контрастным пятном, и Теодора с горечью признала: черт его лица она почти не помнила. Знала, что нос прямой, линия челюсти мужественно-острая, губы прохладные и руки сильные — знала, но представить не могла. Будто бы, как только она обращалась к воспоминаниям, похороненным в Химворде, мозг ее прятал все яркие краски, сгущая их исключительно возле одной точки — смерти. Смерть, в отличие от лица Джона, — Аль-мо-ре-та, проговорила она про себя, тоскливо растягивая гласные — Теодора помнила в мельчайших подробностях: жжение в солнечном сплетении, отступавшее под натиском ледяной глыбы небытия, что топило и давило, заставляя погружаться ниже, ниже, ниже. Иногда, проплывая сквозь время, она думала, что и сама, как глыба льда, айсберг, непреступная, холодная, почти мертвая с самого 1914 года. И воскресать уже не хотелось вовсе, ведь когда Теодоре вздумалось, что в 1963 могло что-то измениться, то разочарование ее постигло еще более горклое и непереносимое, чем во второй ее день рождения — день, когда исчез Джон. Прошло пятьдесят шесть лет с того мгновения, когда она в последний раз взглянула в его глаза, и за эти, без малого, двадцать с половиной тысяч дней и ночей, Теодора столько раз тешила себя надеждой отыскать его, пока однажды, проснувшись ровно с багровым восходом, вдруг со злости не решила — хватит. Пора было стереть из памяти их историю так, как ее воспаленный под давлением прожитых лет мозг стер черты лица Джона из ее мыслей.       Только вот сделать этого она бы не сумела при самом огромном желании.       — Я дала ему твой номер, — вдруг тихо призналась Джейми. Она неловко заломила руки и огляделась по сторонам так, будто кто-то мог их подслушивать, а потом наклонилась чуть вперед, через стол, тихо добавив: — Он был слишком настойчив, поэтому, думаю, ты ему действительно понравилась.       Неприятный холодок пробежал по спине, и Теодора внезапно повела плечом, стараясь сбросить с себя лишнюю тяжесть пустых опасений. Ею могли заинтересоваться и просто так. Без видимой на то причины, кроме банального интереса, как к личности; вовсе, конечно, не потому, что в тело Шарля вселился один из вечных демонов, по-прежнему ищущий момента собственными руками притащить ее ошибочно-бессмертное тело к властелину Ада.       — Джейми, я…       — Да-да, не планируешь вступать в отношения, пока не построишь карьеру и не определишься с дальнейшими планами на жизнь, но вдруг он тот самый? Ну, не съест же он тебя, в конце концов, — рассмеялась она, и Теодора растянула губы в улыбке так, будто разделяла ее радостное настроение. Пальцы же, напротив, уже в привычном жесте скользнули по спрятанному под одеждой кожаному шнурку амулета, чтобы облегчить нараставшую внутри тревожность. Наверное, он продолжал ее защищать, как делал это уже больше полувека, но сумбурность прошедших суток, очевидно, не способствовала тому, чтобы успокоиться, поэтому именно в тот миг Теодоре почудилось, что кулон с красным камнем вдруг из сильного амулета превратился в безделицу.       Захотелось сдернуть его до дрожи в руках, как оковы, которые сдерживали нечто внутри и, быть может, снаружи, не позволяя ни единому демону из второго и — в совершенной, невыносимой особенности — первого круга найти ее. Может, тогда стало бы чуточку проще, подумалось Теодоре, но тут же острые иглы сомнения кольнули ее до ощутимого больно, куда-то, наверное, в самую ее душу: жив ли вообще тот, о ком она, не переставая, мечтала? Ей было не привыкать терять людей из жизни, но о нем, о Джоне, она всегда думала, как о непобедимой константе своей жизни. В ее мечтах и домыслах он оставался недосягаемым, и непостижимым, и всегда — живым. Но что, если… нет?       — Ты в порядке? — Как из-под толщи воды, голос Джейми прозвучал глухо, почти задушено, и Теодоре пришлось несколько раз кивнуть невпопад, надеясь, что собеседнице хватит короткого ответа. Теплая рука накрыла ее похолодевшую ладонь; пришлось поднять взгляд, искусственно пытаясь забыть набатом бьющуюся в голове мысль. Что, если он умер? — Может, попросим счет? Время поджимает, Одри, тебе, наверное, уже пора к этому, — Джейми очертила рукой в воздухе нечто, похожее на дугу, — Лашансу.       И впрямь, пора.

***

      “Adieu mon homme, je t'embrasse une dernière fois”, — раздался певучий голос из колонки, и Теодора выудила сигарету, стараясь не вслушиваться в протяжно-грустный мотив песни.       В машине работал кондиционер, несмотря на то, что на улице было довольно прохладно от накрывшей Париж бури, однако до невозможного жарко — где-то глубоко внутри. Теодора добиралась до дома месье Лашанса от силы тринадцать минут, если верить часам на передней панели, а еще — опаздывала на встречу уже на минуту, потому что никак не могла заставить себя поднять зонт и открыть дверь автомобиля. В его тихом доме, освещенном камином и парой свечей, наверняка все также пахло бергамотом, и от предвосхищения этого аромата желудок сильно сводило, а голова шла кругом — как при панической атаке, которые за долгую жизнь Теодоре приходилось переживать не раз.       “Je dois vivre sans tes bras, et dans les bras d'autres hommes la nuit, c'est toi que je vois”.       Она вспомнила, как однажды назвала именем Джона высокого брюнета, кажется, студента по обмену из Испании, с которым познакомилась в баре. От него пахло жгучей хвоей, приторной сладостью меда и совсем немного — потом, в общем, ничего будоражащего и родного. Но его руки — руки вот действительно были похожи, и Теодора, изможденная к полуночи, засыпала на кровати в гостиничном номере спиной к юноше, чьего имени даже не запомнила, крепко обхватив его предплечье и сжимая так, будто в тот миг в ее ладонях застыл весь мир. Странно, что она даже пятьдесят лет спустя продолжала искать Джона в каждом мимолетном взгляде, в каждой улыбке или плавном наклоне головы. Практически вредная привычка, от которой не сбежать-не избавиться.       У Шарля, словом, никаких шансов не было, вот о чем она думала, глядя на дисплей своего телефона.       “Adieu mon homme, promis, on se reverra”.       Там наверняка было продолжение, но Теодора решила не слушать до конца, почувствовав, как в правом уголке ее глаза налилась тяжестью невыплаканной обиды крупная слеза. Пришлось спешно выудить из сумки одноразовый платок и промокнуть глаза так, чтобы не задеть слой неводостойкой туши. Она все же сегодня не планировала плакать.       Стирая остатки своей минутной слабости с лица, она посмотрела сквозь стекло на окна дома, принадлежавшего Лашансу, и тут же нахмурилась: Теодора, пусть и была стара номинально, на зрение по-прежнему не жаловалась — слава всем святым или, в ее случае, не слишком. Плотные портьеры в окне заметно колыхнулись, словно от ветра или от резкого движения. Неужели наблюдал? Она закатила глаза и помахала ладонями возле своего лица в попытке остудить пылавшие щеки — как же ей был ненавистен жар.       Выходя из автомобиля, она с какой-то жалостью и толикой сожаления посмотрела на так и невыкуренную сигарету. Может, стоило заставить Лашанса подождать еще пару минут, чтобы ничтожно малая доза никотина хотя бы на некоторое время снизила уровень напряжения в груди, но Теодора практически сразу отмахнулась от этой мысли. Всегда можно было покурить и в доме, не убьет ведь ее Лашанс? Усмехнувшись, она громко хлопнула дверью и почти укоризненно покачала головой: слишком много мыслей о смерти за последние полчаса, особенно для женщины, которая вполне могла считаться бессмертной.       В руке вдруг зазвонил телефон, но Теодора спешно нажала на кнопку блокировки, даже не подумав посмотреть на дисплей. Возможно, с ней, при содействии с Джейми, пытался связаться Шарль, но — не сегодня. Может, даже не завтра и не в этом десятилетии.       — Вы не торопились. — Грудной голос прозвучал почти укоризненно, и Теодора, стряхивая дождевые капли с волос и плаща, вздрогнула. Это чувство покалывания и трепетания в животе раньше, даже еще пятьдесят-шестьдесят лет назад, она бы приняла за то, что обычно называют «бабочками», но, если честно, Теодора была уже слишком стара для того, чтобы не распознать тревогу. Она поудобнее перехватила сумку и постаралась выдохнуть так медленно и спокойно, как только могла.       Успокоиться все равно не вышло: как только Теодора пересекла порог комнаты, сердце застучало нездорово-быстро и громко — почти настолько, чтобы своим шумом заглушить цоканье острых каблуков по дорогому паркету.       — Хотела покурить, — честно призналась она, поджимая губы, опускаясь на кресло и поднимая глаза на своего собеседника. Лица Лашанса по-прежнему не было видно, но в этот раз Теодора удивляться этому не стала: если хочет играть в прятки — пусть. Не в первый раз ей доводилось принимать правила этой забавы. Утонув в до отвратительного мягких подушках, Теодора вздохнула и привычно включила диктофон, складывая руки на коленях. — Приступим.       Это не было вопросом, и она даже сама удивилась тону, с которым проговорила одно короткое слово. Как будто командовала, повелевала им, и ей, вероятно, могло бы стать не по себе от подобной вольности, но она предпочла небрежно задушить невесть откуда взявшееся чувство вины. Во имя, конечно же, продуктивной беседы и собственного профессионализма — чтобы сохранить лицо.       — Но вместо этого Вы плакали в машине.       — Подглядывать нехорошо. Вам ли не знать со всей этой, — она коротко махнула рукой, чувствуя, как в одно мгновенье воздух будто накалился, — любовью к анонимности.       — Что Вас расстроило?       — При всем моем уважении, месье Лашанс, это не то, что я хотела бы обсуждать. Мало ли у человека может быть причин для слез? Дурное настроение, проблемы с работой, предательство друзей, тоска по любимому, э, человеку?       Последнее сорвалось с губ уже не так уверенно, как прежде, и Теодора запоздало поняла, что голос ее задрожал. Похолодевшие пальцы сжали шелковистую ткань белого платья, и она отвернулась от камина в надежде, что отсутствие света скроет блеск ее глаз, вновь подернутых пеленой слез. Она осторожно прикоснулась к красному камню амулета на своей груди по излюбленной привычке, но с удивлением отметила, что обычно холодный металл обрамления теперь нещадно жег кожу. Как будто предупреждал, кричал, вопил — шторм близко. Звук разбивавшихся о стекло капель стал невыносимо громким, треск поленьев в камине болезненными щелчками бил по ушам, когда два дыхания в комнате, напротив, утихли, словно исчезли вовсе.       — Мне знакомо это чувство. Тоска… да, пожалуй, самое верное его выражение. Еще, быть может, непонимание, но не в привычном значении этого слова, а, скорее, в смысле решительного незнания, как вести себя с человеком, которого не видел долгие годы.       Дыхание перехватило. И странное чувство страха вдруг встретилось с чем-то иным, схлестнулось в физически ощутимой борьбе под ребрами, вынуждая напрячься всем телом и инстинктивно обхватить себя руками. Неопознанное ощущение, правда, в отличие от страха, казалось более легким, нежным, почти сладким — до приторного. Теодора зажмурилась и шумно выдохнула через нос, не поворачивая головы в сторону Лашанса, когда услышала, как скрипнул пол под его креслом.       Раздались негромкие, но отчетливые шаги, звук которых стих почти сразу — вместе с появившимся ощущением тепла чужого тела возле плотно сомкнутых коленей. Время, обыкновенно дерзко несущееся мимо Теодоры, нежданно-негаданно остановилось, захрустело инеем вокруг нее, отступая, и даже тиканье настенных часов смолкло. Заглушил ли его хлесткий шум дождя или стук ее сердца — Теодора не знала. Она была убеждена в одном: открывать глаза она не хотела.       Запах бергамота усилился, слился со знакомым ароматом прохладной весенней ночи, пропитанной флером цветущей магнолии и фиолетово-синих ирисов. Восточным ветром. Бархатом звездного неба.       Им.       — И как Вы, — на французском спросила она, — с этим справляетесь?       — Я не справляюсь, Теодора, — отозвался он на чистом английском.       Имя — выстрелом в живот, почти как сто пять лет назад, острым жжением и вековой болью. Теодора всхлипнула, успев стыдливо прижать ко рту только одну руку, потому что вторая оказалась в плену чужих (родных) ладоней и крепких длинных пальцев. Такими руками только на пианино играть, с горечью подумала она, чувствуя, как на прижатые к губам пальцы упала слеза.       — Открой глаза, пожалуйста. — Нежно, тихо, голосом, сорвавшимся на шепот.       — Я не… Ты появляешься рядом только во снах. И если я сплю… я не хочу просыпаться.       — Если ты спишь, то и я тоже. В таком случае, может, нам обоим остаться в этом сне?       Размыкать крепко сжатые веки было до удивительного больно — так крепко она зажмурилась. Пришлось моргнуть несколько раз, чтобы картинка перед глазами перестала переливаться цветными разводами, и только потом медленно, до ужасного плавно перевести взгляд на того, кто сидел прямо перед ней на коленях, не щадя наверняка дорогую ткань своего костюма.       Если бы Теодора в тот миг напрягла свою память, она бы, конечно, сказала, что внешний облик его ничуть не изменился: все осталось точно таким, как она хотела заучить когда-то — прямой нос, ровно очерченная челюсть, подернутая отблеском сошедшего загара кожа, темные густые брови. Но в ее воспоминаниях остались исключительно ощущения и никакой конкретики: подушечки пальцев помнили прикосновения рук, нос — запах, губы — вероятно, привкус поцелуя, но ее голубые глаза точно заново изучали уже знакомые черты лица. Жадно ловили каждую секунду созерцания так же трепетно, как его, смольно-черные, глядя в тот миг на Теодору. Она потянулась к его лицу почти инстинктивно, но кончики пальцев лишь нерешительно скользнули по скуле и замерли — как будто в ожидании, что тепло его кожи вновь исчезнет, испарится, пропадет, как и дважды до этого в жизни.       (И тысячи раз — во сне.)       Но Джон не исчезал, и Теодора только сильнее ощущала, как что-то в ее груди закипало все сильнее и яростнее от его близости. Были ли это отголоски силы Альморета, непреодолимая злость или неконтролируемая радость от возможности видеть его лицо вновь, пусть и сто пять лет спустя, — она не знала, но искренне надеялась на то, что отведенного им в этот раз времени хватит хотя бы на то, чтобы понять. Теодора боялась только того, что здесь и вечностью не обойтись.       Она его не касалась, зато позволяла сидящему подле ее ног бессмертному демону нежно и осторожно вытирать слезы, не успевавшие скатиться по щекам. На каждое новое его прикосновение ее тело отзывалось легкой дрожью — не такой дикой, как это было в шестьдесят третьем, а, скорее, более спокойной, сдержанной, покорной. Как при дуновении прохладного ветра в знойный день.       — Я не понимаю, чего хочу больше, — честно призналась она, прижимая лодыжку к его согнутой в колене ноге, — врезать тебе хорошенько или поцеловать.       — Не выбирай, — едва слышным шепотом отозвался Джон.       Тень улыбки едва успела скользнуть по его губам, но тут же была перехвачена резким, нетерпеливым поцелуем Теодоры. Она могла бы задать ему множество вопросов, как сделала это после их первой полувековой разлуки, но вместо этого только первой сократила и без того малое расстояние между ними, наклонившись совсем близко, жадно прижимаясь своими губами к его, не закрывая глаза и не углубляя поцелуя. Как будто все еще боялась поверить в то, что вот он, живой здоровый, настоящий и никуда не собиравшийся исчезать в ближайшие минуты и часы. Джон точно опешил в первые мгновения, но практически сразу обхватил ладонью ее затылок и осторожно, будто пробуя, провел языком по ее губам.       Вздохнул, точно от облегчения.       И, ох, черт, этот его вздох.       Прозвучавший так похоже на стон, ощутимой вибрацией он прошелся по дрожавшим губам Теодоры, и она, приоткрыв рот и позволяя поцеловать ее напористее и глубже, вмиг обмякла. Джон осторожно потянул ее на себя, ближе-ближе-ближе. Она легко скользнула с кресла вниз, садясь прямо на его согнутые ноги. Шелковый подол приятно заскользил по коже, когда ее колени сжали бедра Джона, а сама она прижалась своей грудью к его.       — Если мы сейчас продолжим, то вряд ли сможем в ближайшее время вернуться к разговорам, — предупредил Джон, пропуская сквозь пальцы волосы Теодоры. Играясь. Привыкая.       — Я готова отложить беседы. Только, конечно, если нам не придется через десять минут вновь расставаться на пятьдесят лет.       — Нет. Не придется, — пообещал он и словно попытался улыбнуться, но его губы дрогнули, скорее, в грустной, вымученной усмешке.       — Чудно.       Поцелуй обещал быть страстным и несдержанным, но на деле оказался точно субститутом для самого первого: осторожным, изучающим и бережным. Таким его представляла Теодора в свои романтичные двадцать пять, когда связывающее их с Джоном чувство едва зародилось среди агонии гибнувшего мира, — вздохи, аккуратные касания, неуверенность и вселенская боль узнавания, воссоединения. Теодора обхватила руками его шею, пытаясь сократить несуществующее меж ними расстояние, и почти не дышала во время поцелуя, поэтому, когда в легких ощутилось жжение, она не сразу поняла: взыграла ли в ней рвущаяся из тела сила Альморета или недостаток воздуха давал о себе знать. Она оторвалась от его губ лишь на мгновение, но, посмотрев в черные-черные глаза, вновь несдержанно простонала и припала ко рту Джона так, как припал бы голодавший к яствам на пиру.       Секунды-десятки секунд-минуты. Они так и сидели на холодном полу в свете камина, ловя губами палящий жар остро ощутимого желания. Ставшие жадными до проведенного друг с другом времени, и Джон, и Теодора ни на мгновение не хотели отрываться от поцелуя и беспорядочно блуждавших прикосновений рук к телам друг друга. Теодоре хотелось стянуть с Джона этот дорогущий пиджак, рубашку, уже расстегнутую на четыре пуговицы от горла — всю-всю мешавшую одежду, чтобы, наконец, прикоснуться к его коже по-настоящему. Ее ладонь огладила его шею, и когда она в очередной раз подалась назад, чтобы набрать в грудь побольше воздуха, то не стала вновь целовать Джона в губы. Напротив, ее влажные губы опустились на впадинку за его ухом, и на мгновение Теодора замерла, потерянная в запахе его кожи.       Так пах не парфюм, нет, и она это знала прекрасно, пусть такой аромат и доводилось ей ощущать в жизни всего в третий раз. Бергамот, магнолии, ирисы, ночь, весна, Джон — нежно и сладко, дурманяще и искушающе, как присуще, пожалуй, демону. Теодора втянула кожу на его шее ртом, едва прикусив зубами, как будто в слабой попытке упиться этим запахом, но не смогла сдержать смешок.       — Что… что тебя позабавило?       — Ты соблазняешь меня, даже когда сам того не понимаешь, — отозвалась она, и ногти Теодоры ощутимо оцарапали основание шеи, едва прикрытое короткими бархатными волосами. Джон шумно втянул воздух сквозь зубы, когда вместе с этим движением Теодора слегка приподнялась и прижалась к его возбужденному члену, явно выступающему под брюками. Короткое движение бедрами навстречу друг другу, и в погруженной в искусственную тишину комнате раздались два протяжных стона.       — Думаешь, не понимаю? — Вот ведь дьявол.       Мысли путались, поэтому вряд ли Теодора, беспорядочно цепляясь пальцами то за край рубашки Джона, то за его плечи и спину, уловила тот миг, когда он, подхватив ее под бедрами, поднял в воздух с небывалой легкостью, будто для него она была не тяжелее отреза шелка, из которого шили смятое сильными руками платье. Его губы беспорядочно оставляли красные разводы синяков на белой шее Теодоры, и она со стоном откидывала голову назад, требуя большего.       За сто тридцать лет у нее было достаточно времени, чтобы узнать свое тело, что ему нравилось и какие прикосновения заводили, но, оказавшись рядом с Джоном, она точно заново училась и, словно в первый раз, обретала себя в его руках. Как нетерпеливый подросток, она вздрагивала от его касаний, поцелуев, дыхания, практически вжималась в него так, словно она все эти сто лет оставалась неприлично голодной до секса. Запоздало она все же поняла, что секс как физическая потребность тут был совершенно ни при чем: ей не хватало Джона. Каждую ночь, утро, день из тех тысяч, ею пережитых, она мечтала об этом моменте, а теперь все, что Теодора могла — метаться в его руках и моляще просить сквозь поцелуи «еще» и «хочу».       С ним она вновь позволила себе не чувствовать себя самой взрослой и сдержанной в своем окружении. И, наконец-то, рядом был тот, кто разделял ее бремя бессмертия.       Будь ее воля, она бы так и осталась в этой комнате, одержимая почти яростным желанием не отрываться от Джона ни на миг, но — вот незадача — она по-прежнему находилась в его руках. А значит, практически подчинялась. А значит, оставалась ведомой, но ровно до того момента, пока Джон, не опустил ее на кровать, вероятно, ближайшей спальной комнаты. Взглянув на потолок, Теодора медленно выдохнула: в ее памяти застыл целый калейдоскоп этих злосчастных потолков, в которые приходилось упирать взгляд во время секса со всеми, кто был между Джоном и им же за эти годы. Поэтому в первые секунды она боролась с желанием по привычке зажмуриться. Но в ту секунду над ней, упираясь руками по обе стороны от тела Теодоры, склонился Джон, и ей уже не хотелось закрывать глаза, напротив, только смотреть, ловить взглядом каждую эмоцию, мелькавшую на его лице и впитывать, запоминать, вспоминать. Она помедлила мгновение, а потом мимолетно улыбнулась, убирая с высокого лба мужчины прядь темных волос.       — Я скучаю.       — Я уже рядом.       — Знаю. Просто дай мне время поверить в это.       — Позволь немного помочь, — тихо попросил Джон и быстро поцеловал Теодору, а затем, попутно расстегивая молнию платья на боку и стягивая податливую ткань с ее тела, принялся оставлять россыпь поцелуев на ее коже, прикасаясь губами к каждой родинке и пальцами — к каждой веснушке на ее теле. Ее тело всего за несколько минут стало полотном ночного неба, на котором созвездиями выцветали следы жадных поцелуев Джона. Она выгибалась ему навстречу. Ближе. Сильнее. Жарче. Руки нервно-неровно взлохмачивали волосы на его затылке, с губ срывались тихие вздохи, плавно перераставшие в стоны. Совсем скоро Теодора ощутила, как кожу на животе, почти над самой резинкой нижнего белья, обдало его дыханием. Темные глаза Джона сверкнули обсидиановой глубиной, и до неразличимого еле слышным шепотом он произнес: — Ты невероятная. Всегда была. Всегда будешь.       — Я абсолютно о…Ох, — договаривать она не стала. При всем, может, желании и не смогла бы; Теодора рухнула на спину, когда почувствовала прикосновение пальцев Джона к ее лону, проникнувших скользящим движением под ткань трусов. Все тело прошило коротким импульсом неконтролируемой дрожи, и Теодора, застонав сквозь сомкнутые губы, откинула голову назад. Мысль оборвалась — но, в общем, какой бы она ни была, свое значение уже явно потеряла. Поддев руками свое белье, Теодора нетерпеливо потянула его вниз и, кажется, услышала тихий смешок Джона, только даже возмутиться не успела. Он стянул с нее трусы быстрым движением и, прежде чем склониться ниже, взглянул на нее особенно пронзительно и слишком серьезно.       — Если вдруг станет неприятно, останови меня, ладно?       В ответ Теодора, осознав, что язык едва ли ее слушался, а мозг с трудом мог складывать отдельно всплывавшие слова во внятные мысли, только быстро закивала — и в то же мгновение Джон припал ртом к ее клитору, вводя пальцы в мокрое от возбуждения влагалище. Сдерживать вскрик Теодора была не в состоянии, а потому даже не пробовала прикрыть рот рукой или сомкнуть губы: она извивалась и стонала, ощущая, как губы мужчины мягко смыкались на маленьком бугорке, а два пальца поочередно сгибались и разгибались внутри, точно как при переборе клавиш на фортепиано — несильно, но достаточно быстро и так… так ощутимо-нужно, что в какой-то миг Теодоре показалось, будто она спустя одну только минуту могла кончить.       Но настолько быстро отпускать себя казалось почти преступным, тем более пока Джон еще был наполовину одет. Ощущать горячий рот Джона на себе казалось диким, невообразимым и практически нереалистичным. Но он был здесь, на полу возле кровати и прямо перед ее разведенными ногами, целовал, осторожно посасывал и прикусывал нежную кожу так ощутимо, что Теодору трясло от накрывавших ее ощущений приближавшегося оргазма. В тот миг ей казалось, будто ничего подобного испытывать ей не приходилось. Как будто все, кто был когда-то на месте Джона — девушки, юноши, взрослые мужчины и женщины, казались теперь выдумкой. Дешевым бульварным романом, продававшимся на углу улицы, вместо классической книги, диетической колой, а не сладкой газировкой… заменителями — читаешь без интереса, пьешь без удовольствия, только чтобы заполнить пустоту. Все казались подделками. Репликами. По-настоящему теперь существовал только Джон.       Два глубоких толчка длинными пальцами внутрь, несколько широких мазков языком, очередной сорвавшийся с губ стон, и Теодора подошла так близко к грани, что ощутила тянущее чувство в пояснице и покалывание в ногах, а потому не стала медлить и потянула Джона за плечо, заставляя его почти насильно оторваться от нее.       — Что-то не так?       — Нет, нет, все… восхитительно. Просто я хочу, — забренчала пряжка ремня, и ее руки ловко принялись стягивать брюки вместе с нижним бельем; ее аккуратная ладонь обхватила член и несколько раз провела по длине вперед и назад, от основания к головке и наоборот, вызывая рваный вздох у Джона, — играть на равных.       На его влажных губах мелькнула улыбка, почти незаметная в полумраке комнаты с задернутыми портьерами, и Теодора едва не задохнулась от восхищения, глядя на то, как знакомо изогнулись его брови — сведенные к переносице, уголок одной приподнялся чуть выше, мол, ну, попытайся что-то сделать, маленькая смертная.       Бессмертная. Немаленькая.       Боже.       Черт возьми.       Чуть не зарычав, она, перехватив обеими руками крепкое предплечье, дернула на себя Джона, заставив его упасть на кровать рядом с собой, а после надавила на его плечи, перевернув на спину. Наверняка это было не так просто, как показалось. Наверняка он просто не сопротивлялся. Все равно. Перекинув одну ногу через него, Теодора оказалась сверху, и когда она прижалась промежностью к твердому члену и скользнула вверх по всей длине, пришла очередь Джона застонать.       Возможно, в то мгновение она могла бы позволить себе практически победоносно улыбнуться — не всякому человеку за всю свою жизнь доводилось видеть бессмертного вечного демона, воплощение, вероятно, вселенской силы, которую обыкновенно принято называть злом, стонущим от бессильного удовольствия под своим разгоряченным телом. Но, что же, и Теодора шла к этому все сто пять лет. Она наклонила голову, прижимаясь своим лбом к его, и обхватила рукой член Джона, прижимая головку прямо к пульсирующему от нетерпения входу.       — Я не хочу сдерживаться, поэтому если вдруг…       — Не бойся сделать мне больно, ладно? — отозвался Джон, даже не открывая глаз, но крепко обхватывая горячими ладонями ее округлые бедра и вжимая пальцы в ее кожу. От плещущегося в теле возбуждения и его слов, полных уверенности в собственных желаниях, в животе свернулся тугой узел. Не терпелось его развязать.       Как неистовая буря, порыв данной ей силы стремился воссоединиться со своей частью, и Теодора вторила этому порыву, чувствуя, как сильно желает слиться с самим Джоном, поэтому, когда она медленно, почти насильно оттягивая момент, опустилась на всю его длину, то дыхание вмиг перехватило.       И все вокруг будто бы замерло.       Теодора не слышала дыхания Джона, своего, шум разверзнувшегося плачем Парижа за окном тоже смолк. Остались только они: друг с другом рядом, внутри, снаружи, вокруг, слившись телами, единой энергией, вековым желанием касаться, быть вместе. Любить. Последнее слово особенно ярко вспыхнуло в хаотично метавшихся мыслях Теодоры, и она, оставляя спешный смазанный поцелуй на бледных губах Джона, выдохнула едва различимым шепотом:       — Я люблю тебя.       Вздрогнув под ней так, будто для него это признание стало крайней степенью неожиданности, Джон вдруг распахнул глаза и едва приоткрыл рот, чтобы ответить Теодоре — может, взаимным признанием, которое она слышала в прошлой своей жизни, может, возражением, но он не успел. Она, раскачиваясь назад и вперед, принялась медленно двигаться, пытаясь поначалу привыкнуть к ощущению наполненности себя им. Вцепившись кончиками пальцев в кожу на его широких плечах, Теодора с каждой секундой наращивала темп, чувствуя, как с каждым новым движением вверх и вниз успевшее отступить удовольствие вновь подбиралось все ближе.       Джон, уже не сдерживая собственных протяжных вздохов от удовольствия, приподнялся и сел прямо. Его рука скользнула вверх, обвивая талию Теодоры, и он принялся будто направлять ее движения, при этом не позволяя ей полностью подниматься и соскальзывать с его члена. Припав губами к ее груди, Джон втянул в рот ее сосок, а когда она начала тихо постанывать, то вдруг толкнулся вперед. От глубины проникновения Теодора сжалась и, чувствуя, как глубоко он оказался внутри, со вскриком протянула его имя, только с губ сорвалось не что-то обыденно-короткое, а протяжное, мелодичное и певучее. Не имя, заклинание. Проклятие и благословение.       — Альморет, — выдохнула она с грудным стоном, обнимая руками его шею и голову. Насаживаясь глубже.       — Скажи… скажи еще раз.       — Альморет, — повторила она громче, едва подавшись назад, но не прекращая двигать бедрами вверх и вниз, ускоряя темп настолько, насколько она вообще могла это сделать. Дыхание сбилось почти сразу, на спине и лбу выступила испарина, а мышцы в теле начали ныть, но приближавшийся оргазм никак не позволял остановиться. Поэтому Теодора, обняв за плечи своего возлюбленного и посмотрев с дикой, неистовой мольбой в черные глаза, прошептала вновь, практически неслышно и до дрожи интимно: — Альморет…       Больше сдерживаться Теодора не могла. От удовольствия, накрывшего все ее тело, вспоровшего душу и вывернувшего ее наизнанку, стало жарко. Почти как в конвульсиях, она забилась в его руках от наступившего оргазма и, наклонившись, уткнулась носом в шею, мыча нечто нечленораздельное, иногда всхлипывая от новых толчков, которые только усиливали поглотившую ее эйфорию. Французы называли оргазм «маленькой смертью», и, если так, то она уже второй раз умирала на руках Джона. И опять, ярко, стремительно, утопая в пучине звезд. Все еще подрагивая, она продолжала слегка раскачиваться, чувствуя, что толчки Джона становились все резче, не такими глубокими, а скорее, ненасытно-рваными — она понимала, что и он был близок к своей разрядке, поэтому, не преминув возможностью, выпрямилась и вновь вгляделась в его лицо.       — Кончи, смотря на меня. Осознавая, что ты — весь мой. Понимая, кому ты себя отдал.       — Теодора-а-а. — Джон вжал пальцы в ее бока, и ногти почти неприятно оцарапали кожу, но Теодора застонала, почувствовав, как напрягся внутри нее его член, а через мгновение — горячо излился внутрь. С неприличным стоном он смотрел ей в глаза, пока кончал, и Теодора впитывала каждую секунду происходящего, стараясь запомнить все детали — просто в случае, если ей вновь придется его отпустить.       Они сидели в одно мгновение утихшем спокойствии, нарушаемом только тяжелым дыханием обоих, еще с минуту, не меньше. Не размыкая объятий, не меняя позы, просто водя руками по обнаженным телам, по-прежнему соединенных друг с другом. Теодора почувствовала неизвестную до этой секунды легкость и умиротворение в районе солнечного сплетения, где время от времени бушевала невымещенная энергия, подаренная ей Джоном — сейчас неконтролируемую силу будто охватила легкая дрема, и она, свернувшись в едва ощутимый клубок, стихла, заснула возле своего повелителя.       По-прежнему молчав, Теодора осторожно соскользнула на кровать, практически заваливаясь на смятое одеяло. Она будто училась заново дышать, а еще смотреть и чувствовать. Поэтому она тут же ладонью накрыла руку Джона, неотрывно разглядывавшего ее тело, и улыбнулась. Слегка потянула на себя — он не стал сопротивляться и лег рядом. Говорить не слишком хотелось: только смотреть друг другу в глаза не сквозь призму обиды, неверия или неконтролируемого желания, а с тихой, поделенной на двоих радостью.       — Не хочу расстраивать, но я все еще планирую тебя ударить, как только немного отдышусь.       — Что, мисс Эйвери, возраст все же дает о себе знать?       — Это вы мне скажите, мистер Робертс, — рассмеялась Теодора, а потом быстро добавила, прищурившись: — или сейчас правильнее сказать "месье Лашанс"?       — Для тебя — как угодно. По старой дружбе, — рассмеялся Джон, и Теодора приподнялась, опираясь на локоть и заглядывая в его глаза, — что?       — И много у тебя таких "старых друзей", как я? Сколькими успел обзавестись за те пятьдесят лет, что пропадал? — Она хотела, чтобы ее вопрос прозвучал легко, но груз невыплаканных слез и невысказанных обид, однако, оказался сильнее: голос едва задрожал, и Теодоре пришлось вымученно улыбнуться, когда Джон нахмурился. — Я пошутила. Правда, я...       — Нет, мне действительно нужно будет объясниться.       — Да, определенно. Но давай не сейчас, ладно? — Теодора подвинулась ближе, обнимая его и прижимаясь близко и доверчиво, как заблудившийся котенок к одинокому путнику, укрывшему его от ветра и спасшему от хищников. — Только не исчезай.       — Не буду. — Его губы прижались к взлохмаченной макушке Теодоры, и она рвано выдохнула. — Я и сам больше этого не вынесу.       Теодора не знала, что принесет ей завтрашний день или даже следующий час, но, когда в твоем распоряжении вечная жизнь, парадоксально учишься ценить мимолетные мгновения радости. И сейчас сердце ее трепетало, когда она, неотрывно глядя на их переплетенные с Джоном руки, ноги, тела, дышала с ним почти в унисон. О большем сейчас Теодора не стала бы и молить безжалостную вселенную в лицах вечных всемогущих существ.       Одна слезинка все же скатилась с щеки, когда Джон притянул ее к себе, но в этот раз в ней не было непонимания и горечи обиды, только хрупкое счастье, которое призрачной надеждой поселилось в ее душе.