Иногда бывает достаточно одного слова. Слово будет "стой", и ты пойдешь вопреки ему, но остановишься, когда останавливать уже никто не будет — и тогда воля твоя обретет плоть и кровь, но то будет мертворожденная воля, подлинной окажется лишь жажда противиться. Тебе придется все время что-то делать самому, чтобы не бездействовать по приказу — против себя и против всех, только бы уберечь свое драгоценное "нет".
— Смотри, что ты наделала, — сурово упрекнула Экселла, бросая под ноги шприц и зажимая брызнувшую фонтанчиком вену. Ее ухоженные ногти впились в напряженное предплечье с такой силой, что, казалось, брызнет еще не раз. Любое усилие стоило ей покорения Эвереста, ведь она вся была как статуэтка, нежная и голодная до крови песнь мрамора в руках скульптора-отца — воплощение бесцеремонной гибкой воли, свирепеющей от оскверняющего взора, но льнущей ко всякому проявлению заботы. Оттого, что заботиться внезапно оказалось некому, она с некоторых пор сделалась особенно злой сукой, и даже ее голос без пьяно флиртующей нотки теперь сам по себе огрызался. — Я не твоя мамочка, чтобы ты устраивала мне истерики. Кто знает, может, в следующий раз уже у меня рука дернется, и ты останешься без глаза. Джилл вхолостую скрипнула зубами, выпуская ремень, который ими удерживала. Если бы она тоже была статуэткой, то только горгульей, но сейчас она не была даже собой, какие там статуэтки. Придушенная непокорность под кожей бралась гранитом, сковывая мышцы до огненных всполохов перед глазами. За каждый такой оскал ее изнутри словно прошибало электрическим разрядом, выбивающим не только зачатки воли, но и любые связные мысли. Несколько секунд, и ее сопротивление было подавлено. Наманикюренный капкан исчез. Экселла улыбнулась, изображая снисхождение, как маленькая девочка, нехотя бросающая кость доберману в наморднике. За кнут она бралась с большим энтузиазмом. — Так совсем неинтересно, да? — Она постучала пальцем себе между ключиц, и там остался аккуратный красный отпечаток. — Не буду врать, с этой штучкой ты мне нравишься больше. Люблю послушных. И ты тоже должна меня любить за то, что я к тебе со всей душой, понимаешь ли. Здесь больше некому тебя баловать. Джилл молчала. Между ее собственных ключиц был такой же красный отпечаток, но с той лишь разницей, что его нельзя было смыть, только отодрать, как клеща. Строго отрегулированная доза интенсивности жизни — в крайней степени разборчивый паралич, ни больше, ни меньше. Достаточно обратить желание в приказ, и из нее можно будет сочинить что угодно. Сегодня Экселла сочиняла дружбу, скучающе подпирая голову недотертым от крови кулаком, но весь ее вид говорил об обратном: в глазах плясало что-то уязвимое за семью печатями и язвительное — нараспашку, вместо маскировки. Ее восхитительно бессмысленный панцирь из стекла. — Была б моя воля, я бы оставила тебя подыхать, дорогуша. — Улыбка завяла, так и не распустившись окончательно. Ногти впились в мякоть ладони. — Не понимаю, что он в тебе нашел. Джилл молчала. Тронутая, потом вылощенная, а в конце задушенная солнцем земля вздрогнула в дребезге миража, сбрасывая ленивый морок. Кричали цикады. Хотелось кричать вместе с ними.***
Она тренировалась, когда говорили тренироваться, и убивала, когда говорили убивать. Все смешалось в неровно спаянную киноленту из сплошных сцен насилия. Насилия над собой, заканчивающегося насилием над другими, которое само по себе перезапускало дорожку, и все начиналось заново, ни разу не давая сбоя — фильм, достойный своего режиссера, сценариста и единственного зрителя — запросы не прекращались, потенциал был неисчерпаем. Чаще она была предоставлена сама себе, как бы ни издевалась над эго чужая удавка, но и в такие моменты облегчения она не чувствовала. За каждым углом ее ждало что-то ужасное, и, даже если там оказывалась пустота — это было ужасно, как была ужасна ее кара, и как была ужасна она сама, когда ломала ребра, сворачивала шеи, давила черепа. Вдох-выдох, взмах палочки дирижера, поворот ключа в оборонительной герметичности, хруст ломающихся костей — сразу после. Снова. И снова. И снова. Но иногда ее испытывали совершенно иными практиками. И это оказывалось даже большим мучением, чем все, чем она была вынуждена заниматься. Проверяя безграничье своей вседозволенности на прочность, Вескер выбирал им полигон, никогда не предупреждая о своих намерениях и тем более не предупреждая о первом ударе, который всегда превращался в захват, затем в воздушную дугу и под конец в бескомпромиссный удар об землю. Следовала щадящая пауза, чтобы вспомнить правила прелюдии: силуэт Вескера над ней по контуру облепляло огромное зенитное солнце, как еще не окончательно падшего ангела, и он со своего доминирующего пьедестала позволял себе издевательски отсалютовать ей с намеком на усмешку. Джилл, не меняя горизонтального положения, всегда подрезала его ногой, а он, в свою очередь, всегда уворачивался, одновременно одалживая ей щедрую секунду на то, чтобы вскочить одним слаженным, мощным усилием тренированных ног. И тогда они начинали играть по-настоящему. Место было более чем подходящее. Забытая, расчищенная ударом молнии земля, в черном эпицентре: фульгуритовые пауки и беспомощно скрюченные, как ведьмы, выжженные скелеты акаций — а вокруг бескрайняя, изуродованная солнцем в сплошную солому степь. Обитель полуденного ужаса. Джилл становилась в стойку, занеся голые руки в блок. Вескер механическим движением подтягивал перчатки со внутренней (призрачно уязвимой) стороны запястья — обманчиво расслабленный на грани предательства профессионализма, но недостаточно, чтобы было посильно разглядеть, в какой момент его штиль превратится в шторм. Он привык атаковать первым. Его первый выпад неизменно целился в горло, но, даже зная об этой его излюбленной традиции, избежать удушья было непросто. Джилл принимала правила игры — не могла не принять — и начинала вертеться по их импровизированному рингу, как сорвавшийся в полете вертолетный винт, парируя, изворачиваясь и отражая весь арсенал смертных казней, которым Вескер изводил ее возможности. Секунда в секунду — точное, репетативное движение по монорельсу — единство времени, движения и скорости, лишенное погрешностей (и души). Его сокрушительная сила рядом с таким почти телепатическим мастерством будто бы тоже приобретала закономерный порядок, вписываясь в симфоническую партию обороны погребальным маршем нападения. Она шумно дышала через нос, как дышат пытаясь успокоиться, и воздух, разбивающийся о верхнюю губу, был горячим и ржавым, как кровь. Внутренний метроном отсчитывал такт за тактом: один — пропущенный мимо виска кулак (его и ее), два — тот же кулак, остановленный ладонью (его и ее), три — синхронный рикошет. Она была гибкая, скользкая и быстрая, словно гепард, но не преследующий добычу, а спасающийся от нее бегством. Ей помогало только то, что за нее было невозможно зацепиться ни рукой, ни взглядом, но Вескер (такой же гибкий, скользкий и быстрый) знал, как превзойти и то, и другое. Словно драться с зеркалом. Словно танцевать на минном поле. Он брал ее за руки и выворачивал их до резкой, красной боли, вспыхивающей сквозь зажмуренные глаза, а она упиралась согнутыми коленями ему в грудь и отстрелила его ногами, как выскочившая пружина: жало на кончике каждого синапса не позволяло ей всерьез причинить ему вред — даже попытаться или подумать о перспективе. Все было отрегулировано, отредактировано и зашифровано в соответствии с регламентом. Кровь кипела от ярости, и хотелось выть, каждый раз хватая его за шею, но выпуская секундой позже без возможности выдрать из этой шеи кадык. Сколько бы раскаяния ни вмещала ее порабощенная душа, ненависть всегда брала над ней верх и превращала то немногое человеческое, что осталось от Джилл Валентайн, в звериное бешенство. Но снаружи она оставалась беззубой и удобной, практически прирученной — дралась, как следовало — не высовываясь и лишь на секунду касаясь лезвием льда, чтобы уйти снова в невесомость. Немногим утешало (как мог бы утешить нож в перестрелке), что Вескеру это тоже не нравилось. Когда она позволяла ему выйти из захвата, он выглядел почти разочарованным. Только преодолением запредельного порога можно наказать силу, не имеющую равных, покарать Бога его же отродьем, сделанным по образу и подобию, но с неосмотрительной жаждой превзойти себя и случайно позволить себя же осудить, приговорить и линчевать. Но что потом делать с таким отродьем? Если бы Экселла хоть раз увидела этот взгляд, то она бы поняла: он не нашел. Он все еще ищет. Они кружились вокруг общей оси, точно безысходность сделала из их боя механизм: мелькали ее обороняющиеся локти и его оскаленное раздражение, уголь сменился травой, зной мешал дышать и ослеплял, но противостоять алгоритму было невозможно. Вескер остановился первым, почти танцевальным движением перехватив ее предплечьем под горло. — Так не пойдет. И тогда он впервые сорвал с нее хронос. Джилл тут же прошило бесконтрольной, внутримышечной болью, будто бы обращающей ее против самой себя и перемалывающей каждую кость в ее сведенном спазмом теле. Она закричала, срывая связки, и сжалась на земле, с корнями выдирая руками колючие сорняки. Ее ломало. И это было лучшее из всего, что она чувствовала в последние несколько месяцев — ее собственное, неподконтрольное мучение в свободном полете... в свободном падении. По груди хлестала раскаленная кровь, а рядом также несчастно корчился нервный клещ, неспособный поддерживать собственную жизнь без жизни носителя. За грохотом крови сверкнула первая мысль: ей надо бежать. Куда угодно, лишь бы подальше, бежать, что есть сил, бежать, пока не... Но катализатором ярости, слишком долго пребывающей в темнице разума, стал внезапно пронзивший ее агонию голос: — Добро пожаловать обратно. А теперь покажи, что ты можешь на самом деле. Бешено метнулись глаза, встречаясь со змеиными, предвкушающими глазами Вескера, нависающего над ней, как падальщик. Перехватило только-только освободившееся дыхание. «Ненавижу». Она снова подрезала его ногой, откручивая время назад, и повалила в сухую траву за шиворот, и сама сгинула среди одуванчиков, и волны сомкнулись, и солнцем обуглило затылок, а ветер обратил пыль в лезвия. «Ненавижу». Они катались в этой пыли, выскабливая все человеческое, все меньше напоминая людей, а оттого все больше — нечисть и бездну, и дрянь, на какую только лишь человек и способен. «Ненавижу». Блестели от крови руки, и солома в его растрепавшихся волосах, пыльный занавес скрывал их от собственного безобразия, и отовсюду будто бы нарастал железный гул приближающегося поезда, как индустриальный марш, как пехота, как смерть и кровь, и сотни миль, перекрученных в мясорубке прогресса — все это намоталось вокруг горла и ломалось со скоростью света, и ничейным стало: «это все из-за тебя». Джилл была сверху и, зажимая чужие ребра коленями, с ревущим от изнеможения отчаянием лупила Вескера кулаками по лицу так, что по земле от его затылка шли трещины. Она ссадила все костяшки, но так и не стерла с его лица разоблачающую, залитую кровью улыбку. — Теперь я понимаю, почему Редфилд за тобой таскается. Ему всегда нравилось... — Сжавшаяся на горле рука выбила из него разве что очередной смешок, низкий и густой, как смола. Язык прошелся по вскрытой верхней губе, пробуя эту смешную иллюзию уязвимости. — ... подчиняться. Осознание нахлынуло резко и застигло ее врасплох. Джилл затошнило. Отскочило от зубов проклятие, будто до этого миллион раз отрепетированное, но не произнесенное впервые со дна ненавидящего сердца — новорожденное «будь ты проклят», сорвавшееся с цепи, но тут же разбившееся смехом, как утопленник разбивается о скалы, не успев коснуться волн, и перестает быть утопленником, даже не начав; как перестает быть проклятьем смех, задушивший ненависть в колыбели; как перестает быть человеком человек, единожды осмелившись на убийство. Она смеялась, пока не начала задыхаться.***
Вяло трепещущий свет от лампочек генератора вымазал все вокруг в кровавый сумрак. Такой же свет от хроноса, снова припечатанного поверх огромной гематомы, отражался в оранжевых глазах Альберта Вескера. Это был его цвет — кровь, огонь, пульс, ржавчина, боль, кошмар, воля... ни о какой воле теперь не могло быть и речи. Все, что было в Джилл своего — под диктовку нацарапанная ненависть в янтаре, как муха — дорогая и безвкусная. Она следила за ним одними глазами, рассекая темноту траекторией взгляда, будто лезвием. Он тоже следил и, казалось, пытался разгадать в ней какой-то шифр. Ее далекую, неприспособленную к жизни ненависть, говорящую о ней то немыслимое, о чем могла бы рассказать черная оспа, уснувший вулкан, или северное сияние — подарок, которому не суждено быть открытым. Или?.. Находка была ошеломляющей: там, на выжженной молнией земле, он нащупал в ней что-то по-настоящему ценное, и теперь не оставлял ее в покое, препарируя это восхитительно воспаленное нутро и присматриваясь, куда бы еще вогнать скальпель, где вскрыть, откуда отрезать. Возможности представлялись безграничными, главное — начать. И он начал. — Настоящая Джилл Валентайн. — Его рыжие глаза в темноте становились совершенно потусторонними и представить за ними человека было не легче, чем довериться гадюке. Очков на нем не было, и теперь он стягивал перчатки, словно этой своей открытостью делал бескорыстное одолжение. — Интригует, согласись. Джилл молчала. Разваливалась на части и молчала. Вескер обошел ее по скупому диаметру, заставляя все туго натянутые нервы зазвенеть от напряжения — так близко, так чудовищно близко, и ничего. Ничего. Его рука в темноте нашла ее руку, подняла на уровень глаз и большим пальцем огладила вздувшиеся на запястье вены. Ее пальцы дрогнули, попытавшись сжаться в кулак, но остались безвольны. Она будто попала в десяток капканов разом и теперь не могла ни пошевелиться, ни позвать на помощь от навалившегося бессилия. — Здесь? — Его глаза встретились с ее глазами, но ничего в них не обнаружили и снова обратились к венам. — Возможно, ты думаешь, что никто этого не видит... Впрочем, может, ты и сама не замечаешь. Этот твой маленький апгрейд — настоящее произведение искусства. Но что произойдет, если, скажем, немного снизить сдерживающий эффект? Думаю, это будет похоже на... Его вторая рука одним лишь указательным пальцем слегка отняла хронос от кожи, совсем чуть-чуть, настолько несущественно, что тот только слегка лязгнул искрами и тревожно вспыхнул в темноте. Доля секунды: взмах руки, скрип зубов, треск контактов. И пальцы Джилл сжались на чужой нижней челюсти, задирая Вескеру голову и провоцируя его злую усмешку. — ... взрыв. Буквально на секунду над водой показался ее акулий плавник: Джилл оскалилась, шумно выдохнув через нос, как хищное животное, почуявшее кровь. Секунда. Бешено клацнули зубы, бешено загорелись глаза... и ничего. Секунда — хронос был на месте. Вескер по-прежнему усмехался, убирая от лица ее заново усмиренную руку. Джилл так и парализовало со скорченными по форме его челюсти пальцами, которые, казалось теперь никогда не выпустят эту мимолетную свободу. Драгоценная секунда чистой, неприкрытой ненависти — уж на это она имела право. Теперь у нее в глазах застыла отобранная жизнь, без усилий превращенная в разрушительный делирий безобразных, непрекращающихся кошмаров из самых темных уголков человеческой души. Что-то в его глазах также навсегда изменилось; что-то черное в таких же черных зрачках, совершивших кульбит, как только она открылась по-настоящему. Глубокое, нечитаемое, скрытое от посторонних. Сила, не имеющая равных. Жажда. Необходимость. Под веками снова предстал калейдоскоп ослепительно ярких, близких, но отныне навсегда зашифрованных образов. Ее: иллюзия свободы, умопомрачительная, сорвавшаяся с цепи ярость, доминанта захвата, не успевающая соскользнуть ниже и украсть чужое дыхание. Его: расширившиеся зрачки, дублирующие конвульсивную вспышку хроноса, резкий, почти пораженный вдох, разоблачающая улыбка, на мгновение прикусывающая нижнюю губу. Джилл (тоже глубокая, нечитаемая, скрытая от посторонних) знала об этом лучше, чем кто бы то ни было. Потому что чувствовала то же самое. В тех же тезисах. Тем же цветом. — Кажется, я забрал у тебя даже больше, чем планировал. «Ненавижу».***
Контакты искрили, скользя по изуродованной коже и выжигая на ней бессмысленные иероглифы. Казалось, что электричество хлещет прямо по голому, беззащитному мозгу, то убивая волю, то реанимируя. Пахло паленым. Сердце не билось, а разбивалось насмерть. Джилл зажмурилась и с усталым, но неиссякшим бешенством уперлась лбом между лопаток, изламывающих плотную черную ткань под невообразимым углом. Она хватала ртом воздух, задыхаясь от боли и усилия, с которым ее руки удерживали Вескера поперек груди — отчаянно, алчно и злобно. Смутно разбирая, где реальность, а где плод ее воспаленного воображения, Джилл вжала тело под ней в стену, услышав, как лязгнула о камень застежка на молнии. Вескер, изумительно терпеливый и доступный, шумно втянул воздух сквозь плотно стиснутые зубы. Ремни на ее бедрах больно взрезали кожу, когда она подавалась назад, но эта боль была ничем рядом с болью, рожденной от электричества, тревожащего ее тяжело вздыбленную грудь. Все скрылось в тумане, и туман этот был пронизан молниями, непрекращающе бьющими в одну точку — в ее разверстую голову, убежище огней святого Эльма, то сопротивляющееся, то смиренное в цикле, кусающем себя за хвост, как возлюбленный Вескером Уроборос. И глаза ее, как небесные газовые сферы, безумно сияли, открываясь, и пускали под веки скверну, закрываясь. Она вжимала его в стену, она держала его обеими руками, она вторгалась в него с такой необходимой сейчас яростью, а он отдавался ей и от нее же брал все, что она не имела права отдавать — ее силу, ее душу, ее ярость — чтобы оставить за собой лишь выжженную землю и... «Крис». Мысль догнала Джилл с внезапностью предупредительного в голову, и она сорвалась, проезжаясь грубыми руками вниз по всем его ребрам. Из горла сам собой вырвался всхлип, обращенный неразборчивым шепотом, а затем — рвущим легкие вдохом до отказа. Предательница. Вескер оттолкнулся согнутыми руками от стены, выгибая спину, и у Джилл от этого движения предательски перехватило дыхание. Все, что она делала, отныне носило штамм предательства, избитого отвергающей ее любовью. Коротнуло еще раз: вспышка перед глазами выбила из нее дух то ли на секунду, то ли на несколько минут — она уже не разбирала ни времени, ни пространства, ни... мужчин. У нее перед глазами было совершенное тело, под веками — совершенный ужас, и ничего святого. Необратимость — каждый раз новая. Каждый раз навсегда. «Крис». Одна рука перехватила Вескера за талию, а вторая сгребла за волосы на затылке. Она толкнулась в него настолько резко, что снова звякнула прибитая к стене застежка на его груди, и рычащий выдох поцарапал бетон. Джилл закрыла глаза, сквозь муар восстанавливая свою жизнь по кусочкам. Крепкое плетение восхитительных мышц, жесткие волосы, разорванный вдох раз в несколько секунд непоколебимой, пуленепробиваемой сдержанности... «Крис». На этот раз Джилл толкнулась в него плавно, находу подбирая новый темп, выращивая под закрытыми веками иные обстоятельства, воскрешая в гудящей голове себя прежнюю. Сжавшиеся в светлых волосах пальцы расслабились, соскальзывая на затылок, оглаживая не приученную к ласке шею и заправляя выбившуюся прядь за ухо привычным, родным жестом. Вескер под ней на несколько секунд перестал дышать, а затем уткнулся лбом в стену, заглушая оргазм до крови прокушенной костяшкой большого пальца... чтобы почти сразу вонзился ногтями ей в бедро пятикратными мясными печатями так сильно и так больно, что память покинула Джилл навсегда, как покинула любовь и покинул покой, самоликвидировавшись в ее сплошной, непрерывной ярости, вцепившейся в выдранный из ее легких крик. Вцепившейся в ее сердце. Вцепившейся в ее бедро. «Кажется, я забрал у тебя даже больше, чем планировал». «Ты даже не представляешь».