Иногда бывает достаточно одного слова. В конце череды призывов бездействовать будет слово "сдавайся", которое, наконец, покажется не приказом, а разрешением, рано или поздно — не важно — время, боль и отчаяние единством извращают не только волю, но и любое доказательство свободы выбора. Так вот: слово будет "сдавайся". И ты сдашься.
Обезвреживание этой часовой бомбы с самого начала превратилось в одну большую головную боль — это признавали даже те, кого там не было, благодарно читая отчеты с безопасной дистанции, подписывая морально-компенсирующие бланки и обзванивая страховые. Полностью лишенными кожи руками он изуродовал пять удерживающих его санитаров, попутно откусив одному из них ухо, а другому проломив грудную клетку с ноги — ударом, которым общепринято выносят дверь, а не человеческую душу. Пришлось надеть на него намордник и связать, но ремни на его освежеванных предплечьях все равно лопались, стальные скобы срывались с пазов, а удары током, казалось, распаляли его карательное бешенство только сильнее. Окончательное усмирение заняло больше часа, и за этот промежуток хирургическое отделение вынужденно сократилось на треть. Альберт Вескер — обколотый транквилизаторами, едва живой и сгоревший на семьдесят пять процентов — продолжал быть воплотившимся Дьяволом, потерпевшим поражение, однако несокрушимым в собственной ярости. Стерильно белый коридор после того, как по нему пронесся этот ураган, теперь выглядел не белее скотобойни. Когда его сшивали заново, было ощущение, что не хватит кожи, но в итоге не хватило разве что терпения — меньшим злом — вынести потерю контроля оказалось задачей более комплексной, чем фантомные боли, с которыми он затем тоже не справился; здравого смысла — злом уже столь необъятным, что оно могло бы погасить солнце, выбравшись за пределы разума — как если бы разбилось стекло с тем самым звуком, лязгающим, сыплющимся, вышибающим землю из-под ног, потому как стекло всегда разбивается словно исподтишка, заставляя вздрогнуть от неожиданности, даже если знаешь, что сейчас рванет. С тросами размноженных гибких суставов, которые больше походили на металл, чем на когда-то человеческую плоть, пришлось импровизировать. Местами — жечь кислотой, другими — браться за электропилу, а когда и это не помогло — за раскаленный топор — совершенно по-варварски, что как раз и не было нисколько ироничным. Как только с этим было покончено, весь отдел, не сговариваясь, потребовал отпуск. Накаченный стимуляторами и весь в энерготрубках, траншеями взрывающими затылок, лопатки и ребра, он был похож на экспонат анатомического музея, но даже столь удручающее состояние не помешало упрямо сорвать повязки, изводя себя свежей болью от анестезионного отходняка (пришлось ширнуть его трижды, прежде чем он перестал калечить медперсонал). Под бинтами чернозубо оскалились швы и скобы, сдерживая своей улыбкой разверстую пасть мертвой Гидры. Будь его воля, распорядился бы резать наживую и досконально запомнил бы каждую секунду, вторгающуюся под кожу скальпелем, иглой и человеческими пальцами. Тогда злость имела бы фокус, а не металась бы, как бешеный Цербер. Однако ни о какой воле теперь не могло быть и речи. Представляющие потенциальную опасность части Вескера после насильственного изъятия утилизировали, не удержавшись от садисткой радости доложить ему об этом — Дьявол был повержен дважды. Такое никогда не надоедает. Его тело все еще сохраняло остаточные свойства божественного допинга, но сейчас это выглядело как особенно жестокая насмешка: как бы он ни рвал швы, как бы ни ломал скобы зубами, ткани зарубцевались в рекордные сроки, делая из него собственную пародию многим раньше, чем он был готов принять такие изменения. Самого себя лишить права на крещение болью, до чего же нелепо. В изолированном карцере (его собственном террариуме) на стене от лучисто щетинящегося окуляра теперь круглосуточно висела проекция — асимметричный, издевательский рентген, треснувшие кости, очаги недорезанных метастаз и безликое «AW-7110-02, нейтрализован». Жаль, не догадались до лоботомии.***
Спустя месяц ему разрешили тренироваться в тюремного вида атриуме: с угрозой паралитической инъекции, обвешавшись кандалами и под дюжиной снайперских прицелов — словно они хотели ему польстить. Когда случайная лабораторная моль цепляла ошейник с дозатором, он клацнул зубами у самых ее пальцев, и та шарахнулась назад, роняя инструментальный столик и рассыпая только что продезинфицированные скальпели. Сзади подоспел еще один и тут же надвинул ему на лоб сдерживающую скобу. — Неоправданно серьезные меры безопасности для... инвалида, — это слово Вескер выплюнул, как ругательство, — лишенного ведущей руки, не находите? — Такие правила. Он язвительно оскалился, провожая взглядом сбежавшую от его зубов руку. — Вы меня переоцениваете. Тренировался Вескер на износ, компенсируя болью накопленную ярость — сорваться он мог только на себе, и отсутствующая рука открывала сверхурочные горизонты всевозможных издевательств, которые могли бы ослабить эту невидимую удавку. Он стал непоследовательным на грани обсессивно-компульсивного припадка — яд, боль, падение — в ряд, формирующий бессердечную конструкцию самоубийцы. Казалось, вместе с рукой от него ампутировали самоконтроль. Первое время его часто приходилось останавливать силой: когда из-под креплений компрессорных труб выступала кровь, или когда сигнализировали индикаторы, и его искусственное сердце начинало барахлить — даже в таком состоянии он не умел останавливаться. Но время взяло свое. Он быстро наверстал то, что отнял плен в четырех стенах с трофейной проекцией его уязвимости, и ярость, наконец, позволила ему дышать, пусть и не как прежде, но хотя бы не задыхаться. И тогда явился Редфилд. Напряженный, прямой и как будто не знающий, чего ожидать от этих стерильных стен, ведущих его в никуда, и от этих стерильных людей, покровительственно и сыро вещающих ему о чем-то несущественном. Навязчивая «лабораторность» комплекса его раздражала на уровне профессионального рефлекса. Он долгое время просто наблюдал, вероятно, предполагая, что Вескер не замечает. Это было весьма кстати, потому как с его присутствием на первых порах смириться было почти также тяжело, как с потерей руки. Крис смотрел на него из координационного поста на втором этаже раз в несколько дней, будто таким образом убеждая себя, что там, внизу, и правда был настоящий Альберт Вескер, в последнюю их встречу являющий собой сам ужас. Неуязвимая плоть чудовища и пламя, смывающее границы и делающее их неделимыми в одном общем теле — таким он его помнил (и не прекращая мечтал забыть). А это... Это не могло быть правдой. В нескольких метрах под ним был самозванец: удивительно легко подтягивающийся на одной единственной крепкой руке; затянутый в коленные ортезы и черный ортопедической корсет с выемками под трубы; покрытый шрамами больше, чем кожей; необъяснимо приковывающий взгляд в этом новом, незнакомом качестве, и — что отзывалось каким-то особенно грызущим отчаянием — его глаза были прежними. Однажды они холодно, чистой сталью скользнули по стеклу, словно ударом хлыста, но быстро вернулись к дисплею беговой дорожки. Крис думал, что успел их позабыть, но теперь стало только хуже. Как можно было верить этим глазам? И как можно было верить своим? — Что это на нем? — коротко спросил он сопровождающего лаборанта, чтобы отвлечься и разбавить сгустившийся над душой мрак. — У него что-то сломано? — Пока нет. Но из-за мутации его кости находятся в весьма... плачевном состоянии. — Что вы имеете в виду? — Множественные экзостозы и остеофиты (аномального происхождения, разумеется) — без поддержки вируса скелет начал ускоренно деградировать. Многое пришлось удалить, как видите, но мы регулярно проводим диагностику, так что за него можете не волноваться, мистер Редфилд. Резоннее будет волноваться за самих диагностирующих. Так прошло несколько напряженных дней, в течение которых Вескер больше ни разу не удостоил его вниманием. Ограничительных мер стало несущественно, но все-таки меньше, как только анализы показали, что вирус больше не влиял на его физические данные. Несколько раз, когда Вескера сопровождали, Крис через экран следил за ними в его камере: как ему в клапаны вводят специальный раствор, как пичкают стимуляторами, как бреют затылок, чтобы не мешать стыку энерготрубы. Позже Крис начал приходить и когда Вескер был один, пристально наблюдая, как он сам справляется с ортезами, медленно вытягивая то одну длинную ногу, то другую, и как подолгу гипнотизирует собственный рентген, иногда словно случайно касаясь пунктирных шрамов, оставленных швами. Зрелище было захватывающее и притягательное, как казнь или пожар, на который сбегаются стервятники, не подозревающие о том, что они стервятники — такое никогда не надоедает. Но в какой-то момент этого стало мало. В конце концов Крис спустился, видимо, убедив себя окончательно (или заставив себя поверить в свое убеждение). Вескер не был рад его видеть ни в рубке, ни в дверном проеме тренировочного зала, ни прямо перед собой. Он зацепил турник под коленями и висел вниз головой, когда растущая фигура приближающегося Редфилда перекрыла ему эксклюзивный вид на бетонную стену. Вескер бегло оглядел его снизу вверх, а затем подтянул корпус в инверсивную вертикаль, развернулся на перекладине и смотрел на него уже сверху вниз. Крис усмехнулся, но язык тела выдавал его с головой: его кулаки сжались, как только он вошел. — Что, естественный отбор "естественно отобрали"? И каково быть укротителем смерти? — Его злые, серьезные глаза с какой-то неразгаданной жадностью ощупывали бывшего врага, непринужденно закидывающего ногу на ногу и упирающегося таким же сжатым кулаком в заднюю перекладину. Механически заведенное за спину плечо отсутствующей руки тоже кое-что о нем говорило. — Спенсер, наверное, обкончался бы от счастья, увидев тебя сейчас. Вескер дернул бровью и спрыгнул, однако, не предавая вектора взгляда: вне зависимости от чего-либо, он всегда будет смотреть на Криса сверху вниз. Многое изменилось само по себе, но что-то можно было изменить только отрубив ему еще и ноги. Эти заманчиво длинные, сильные ноги, способные одним усилием бедер сломать кому-нибудь шею. Взгляд непроизвольно сорвался, будто ища подтверждения — мысль была такая живая, что окатило жаром. — Ты репетировал это перед зеркалом? — Он прошел мимо. Крис попытался его схватить, но Вескер схватил его раньше и безапелляционно от себя оттолкнул, сверкнув притаившимся бешенством. — Я не впечатлен. Старайся лучше. Несколько секунд они просто ненавидяще смотрели друг на друга, а затем — невозможно было сказать, кто начал первым — сцепились в драке. Крис вмазал ему кулаком под нижнюю челюсть и услышал, как клацнули зубы, прежде чем чужое колено прилетело в его солнечное сплетение и выбило из него весь воздух. Глаза Вескера теперь неприкрыто метали молнии, а вместе с тем — разжигали непростительную искру азарта, с которой Дьявол встречает праведника и соблазняет его на грех. Он несколько раз предпринял безуспешную попытку опрокинуть Криса, но тот упорно стоял на ногах, впрочем, умудряясь испытывать трудности в том, чтобы сдерживать этот оживший смерч. Одно крепление отскочило после слепого удара в ребро, и синяя жидкость вперемешку с кровью расплескалась по полу. Вескер тут же схватил компрессор и больно стеганул Редфилда по спине опустевшей трубкой. Кто-то из охраны попытался вмешаться, но шипящий и матерящийся Крис жестами их отвадил, наконец, расцепившись с Вескером для короткой передышки. Он двигался дергано и резко, словно от непрерывного движения зависела эффективность его очевидного преимущества — двух рук. Вескер же не изменял себе, оставшись гадюкой. Пусть у Редфилда будет хоть четыре руки, хоть все десять, да сколько угодно — он мог отправить его в нокаут и без рук вовсе. Поэтому они дрались, ни в чем друг другу не уступая. Не церемонясь. Не прощая. Это не было похоже ни на танец, ни на слаженный механизм, убедительнее казалось, что они планируют убийство. Оба уходили в ноль и равноправно нейтрализировали друг друга индивидуальными ограничителями. Оба злились. Одинаково. — Без волшебных уколов уже не то? — Крис тяжело дышал. — Заткнись. — Вескер сплюнул кровь. Они прошли двумя дугами общего диаметра, как инь и ян, но на этот раз Крис бросился на него, не дожидаясь солидарности. Обхватив Вескера поперек запакованных в каркас ребер, он завалил его на бетон, треснув еще одно крепление, но успел только замахнуться — Вескер сгреб его за шиворот и ударил лбом так крепко, что все померкло. Перед глазами проплыл взмах собственного кулака, соленое небо, купол черепа над мозгом — взлетело, и звезды брызнули из глаз, и небо озолотилось, ведь только оно пошло в ва-банк и разошлось, и лопнуло, и схлопнулось в сотни танцующих звезд, хлынувших из орбит, сотни, тысячи звезд, сконцентрированных в страстно ненавидящих глазах, которые, он думал, успели позабыться. Пользуясь заминкой, Вескер перевернул их обоих и оказался сверху, упершись одним коленом в бетон рядом с редфилдовским плечом, а другим — Крису в горло. Пропахавший кожу от ребер до ключицы ортез неприятно взрезал голый кадык, оставляя за собой прерывчатый след крови, постепенно проступающей сквозь влажную футболку, как линии невидимого контура на чертеже. Силуэт Вескера над ним облепило болезненно ярким светом прожектора... словно еще не окончательно падшего ангела. Ну и крепко же он его приложил. — Бросай курить, Редфилд. Задыхаешься, как неудачник. Крис улыбнулся, закрывая залитые потом глаза ладонью и «задыхаясь, как неудачник». Другой он беззастенчиво схватил чужое колено с намечающимся синяком в просвете штырей и шарниров то ли защищаясь, то ли снова нападая. — Я не курю. — Врешь. — Ты-то во лжи разбираешься, «капитан». Призовой кубок, небось. — Я не лгал. Просто ты никогда не спрашивал. Вескер недовольно смахнул обнаглевшую руку и поднялся, зажимая раскуроченное ребро, на которое до этого не обратил внимания. Его неуложенные волосы растрепались, шея и зарубцованная печатью огня грудь над косточкой крепления влажно блестели, а глаза казались дурными от огромных омутов зрачков, что точно две космические червоточины не могли ни на чем сосредоточиться — болевой шок, адреналин, выжженная ярость — и сейчас он выглядел больше не побитым, а оттраханным. Крис хищно вцепился взглядом в его правое плечо и пошел на дно, разорвавшись, как осколочная граната. — ... Туше.***
Вескер на секунду поджал губы, и от стиснувшихся зубов агрессивно дернулись желваки, но его вскинувшаяся было ярость тут же перегорела безразличием, не успев ни полыхнуть по-настоящему, ни причинить вреда как-то иначе. Редфилд, нагло расположившийся на пристегнутой к стене койке, бессовестно пожирал его взглядом, пока Вескер новоприобретенным, захлопывающим движением перевязывал бедра полотенцем. Сейчас все его шрамы подсвечивались трогательной, уязвимой краснотой, будто болезнью. — И что, теперь ты будешь подглядывать за мной еще и в душе? — почти буднично поинтересовался он уже у зеркала, пальцами зачесывая мокрые волосы назад и проверяя крепление в основании черепа. — Я буду делать все, что захочу, — осклабился Крис, явно наслаждаясь, что удалось хотя бы на секунду застать его врасплох. — Привыкай. Вескер обернулся, застрелив его нечитаемым взглядом, но промолчал и начал одеваться, вскрывая все новые и новые ритуалы того, что теперь вынужденно называлось повседневностью. Когда дело дошло до корсета, он замер, что-то про себя прикидывая. Расстегнуть его он еще мог, но вот застегнуть — уже нет. Этим занималась комплексная колода хирургов, лаборантов и охранников, поэтому он просто оставил его висеть на двери кабинки... но Крис, подкравшийся сзади, внезапно сам его оттуда сдернул, захлестнул через чужие ребра и принялся застегивать. Вескер усмехнулся, глядя на это безобразное проявление заботы через пустой обрубок плеча. И что-то в его неприятной усмешке отдавало механизмом защиты. — Не много ли ты на себя берешь, Крис? — Не могу спокойно смотреть, как человек, который может накостылять мне одной левой (уж извини за каламбур), не справляется с застежками. — В этом не было даже жалкой попытки унизить, но Вескер все равно опасно прищурился. — Мне не нужна твоя помощь. Спина с россыпью капель, в каждой из которых поселилось маленькое, стерильно белое солнце, напряглась, и нервно перекатились под изувеченной кожей острые лопатки. Шрамы как будто намекали на отрубленные крылья — Крис в последний момент удержался от прикосновения, как от чего-то ядовитого. Вместо этого пальцы зацепили верхнюю границу каркаса, шершаво огибая его и упираясь в пристегнутые у самых ребер компрессоры. Под фиброй и неопреном Вескер был болезненно горячим, словно газотурбинный двигатель, еще чуть-чуть, и обожжет ладонь. Крис широко провел обеими по бокам до самых бедер, где жар был совершенно немыслимым, и низким, тяжелым, имывающимся голосом спросил, щекоча дыханием загривок: — Расстегнуть обратно?***
Это было словно откровение. Что-то непозволительное: видеть его таким, упиваться им, выжигать его уязвимый, насилу распахнутый, искаженный яростью, не имеющей громоотвода, образ — Крис не хотел потерять ни секунды, готовый и умереть, и убить, и жить вечно, и никогда не рождаться, лишь бы только видеть. Он держал его так крепко, что после прикосновений оставались ссадины, в которых отпечатался его страх, что Вескер — это украденное, невозможное обличье обезвреженного бога — начнет сопротивляться. Не начал. Только задрал голову, открывая крепкую шею, терпеливо выдохнул через нос и рукой намертво схватился за металлическое изголовье. Чужая душа потемки, а эта — непреступная тайна, даже сам факт ее наличия — закрыто, засекречено, залито конфиденциальной мозаикой. Зачем-то потянувшись его поцеловать, Крис уткнулся в подставленный висок (безусловный молчаливый отказ откуда-то из прошлого — что-то по праву оставалось неизменным), но не растерялся, притерся переносицей и надышался спиртом, хлоркой и антисептиком. А затем толкнулся глубже, удерживая колено с уже четко оформленным бланшем синяка, плавно перебирающимся в иссякающую желтизну. — Это я... — зашептал он в самое ухо, мокро, шумно, безнадежно. — Это я не дал тебе сдохнуть. Хотел посмотреть... что от тебя останется... Заставить тебя почувствовать, что ты больше нихрена не контролируешь... — Его большая горячая ладонь ощупью нашла срез правой руки и растопырилась на нем всеми пальцами, словно намереваясь проследить путь скальпеля и мистическую силу времени, убивающего все живое. Но нашлась только пропасть в шесть футов. Пустая могила. Дыхание отчаянно захлебывалось, не выдерживая дважды разбитого сердца. — За нее... За Джилл... сволочь... — Джилл, — упоминание ее имени этим голосом Крис не стерпел и укусил его рядом с сонной артерией, сонхронно вгоняя короткие ногти в напряженное бедро, — уже сделала это до тебя. Ты опоздал... Крис. — Мстительный толчок был таким резким, что Вескера прокатило по койке всеми металлическими позвонками. Вдох сквозь зубы обратился в сбитое шипение и в развязке, наконец, наградил чем-то похожим на в последнюю секунду не задушенный стон. — Крис... — Крис зарычал, отчаянно хватаясь за его выпирающие подвздошные кости и натягивая на себя до вспышек перед глазами. — Крис... В назначенный час легче не стало: ни злорадства, ни возвышенности, ни даже отрезвляющей ярости — только ужас и отчаяние. Хотелось задушить тело под собой и никогда не причинять ему вреда, сломать его пополам и зацеловать до смерти. Ужас и отчаяние. Не иметь внутри ресурса, чтобы любить и ненавидеть, но не прекращая желать и того, и другого — только так разделенный надвое фатум мог снова стать целым — порабощая. Вескер плохо на него влиял. Криса разрывало на части. Из-под тяжелых, полуприкрытых век он смотрел на то, как единственная рука сгребла простынь, на добела напряженные костяшки, на мучительно сведенные брови с вечно пролегающей между ними злой морщинкой, на открытое, обрызганное шрамами горло, шрамы на плечах, шрамы на груди, шрамы повсюду, их было больше, чем нетронутой, чувствительной кожи, и это все — законченный портрет Альберта Вескера, живого не благодаря, а вопреки; вырванного у вожделеющей его смерти — вожделеющей больше, чем мог любой смертный, обладающий его телом; плененного, изнеможенного, неполноценного и уязвимого впервые в жизни. Крис хотел его такого настолько сильно, что вся его сила уходила в это желание и не оставалось ничего для признания: ни себе, ни, тем более, ему. Поэтому вместо силы он собрал в кулак нежность — всю, что была, злую, недолюбленную, неприрученную, какую есть — и рука, сжавшаяся в светлых волосах, скользнула по колючему затылку, ласково огладила края крепления и заправила выбившуюся прядь за порванное ухо. До боли знакомым жестом. Знакомым им обоим. Вескер под ним на несколько секунд перестал дышать. Его зрачки сначала расширились, будто проступившие на водной глади нефтяные лужи, а затем схлопнулись и стали не больше булавочных головок. Его сильные, длинные ноги вдруг рывком подтянули Криса в распахнутые бедра, смыкаясь у него за спиной и сжимая его голыми коленями по бокам — первое и последнее, что их по-настоящему объединило. И что-то неуловимое было в улыбке, на мгновение прикусывающей нижнюю губу. Какое-то разоблачающее знание, сквозящее жестокой издевкой. — Она и тебя тоже?... Осознание нахлынуло резко и застигло его врасплох. Криса затошнило. Он замер, будто сию же секунду был убит, а затем оживлен, только чтобы безоружно ткнуться лбом в обрывающееся плечо... и почувствовать пальцы одинокой руки, заправляющие выбившуюся прядь ему за ухо. Злая, недолюбленная, неприрученная нежность, заключенная в одном жесте, не принадлежащем никому из них. — Ненавижу. — Врешь. «Вру».