Zwischen der Zeit

Всё, что случилось в Виндене, останется в Виндене. Агнес мысленно повторяет это снова и снова, глядя перед собой, до тех пор, пока слова, сперва полные надежды, не начинают горчить ужасом. В неловком напряжении стрелка на каминных часах отсчитывает секунды слишком громко: давит на нервы бесконечным, обманчиво-размеренным тик-так. Может быть, зря вернулась, размышляет Агнес. Для начала, не стоило возвращаться в Винден в первый раз — селиться в этом тихом, но пахнущем чистотой и выпечкой доме; не стоило отвечать напомаженной улыбкой на робкие взгляды его хозяйки; не стоило позволять этому зайти слишком далеко. Но так приказало время, требующее, чтобы всё шло своим чередом: Агнес должна раз за разом возвращаться в Винден, а женщина напротив должна каждый раз сходить с ума от отчаяния, когда фрау Нильсен пропадет без следа. Это часть бесконечного цикла — sic mundus creatus est, «так был сотворен мир». Что заставило Агнес вернуться во второй раз? Тайная ложа Сик Мундуса ли? Она не была так уж в этом уверена. — Я здесь всего на пару дней, — слышит Агнес свой голос будто со стороны. Она смотрит в чашку чая, от которой поднимаются струйки пара: не хочет видеть по ту сторону хрупкой завесы, подтачиваемой только неумолимыми каплями времени, растерянность на лице Дорис Тидеманн. Но всё равно видит — невозможно не видеть — как фрау Тидеманн мнет край своего платья: не понимает, радоваться ли ей тому, что женщина, почти год назад снимавшая здесь комнаты, вернулась живой, или пытаться сглотнуть колючую, разросшуюся обиду. — А Тронте… — начинает Дорис и осекается, стоит изящному лицу напротив неприязненно поморщиться. Из всех вопросов она выбрала именно этот. Тронте. Имя, застревающее тошнотворным комом во рту. Прыщик, выскочивший на фарфоровой коже. Чемодан без ручек, который Агнес должна героически нести. Дорис смотрит удивленно, и Агнес прекрасно знает, какой вопрос крутится в этой хорошенькой головке. Вопрос, который кроткая фрау Тидеманн никогда не задаст. Как можно настолько не любить собственного сына? — Тронте, — Агнес берет себя в руки и искусственно-мягко улыбается, — будет лучше в Виндене. — Но у него же здесь никого нет, — почти беспомощно замечает Дорис. — Он и так сколько времени провел один, только со мной и Клаудией. Агнес Нильсен это прекрасно знает. И ей плевать. Она выхватывает глазами пачку тонких дамских сигарет — неужели так и пролежали целый год на каминной полке? — и легким, плавным движением поднимается на ноги. Подушечки пальцев не чувствуют слоя пыли ни на коробочке, ни на мундштуке, будто бы Дорис протирала их каждый уик-энд и заботливо клала на место. Щелкнув спичкой, фрау Нильсен со свойственным ей изяществом — так, как умеет курить только она, — прихватывает мундштук губами и прислоняется спиной к холодной каменной кладке. Часы совсем рядом, они тикают громче, превращаясь в похоронный набат. Тик-так. Тик-так. Так-тик. — Я развелась с Эгоном, — неожиданно произносит Дорис; смотрит на свою собеседницу слегка снизу вверх, исподлобья, с вызовом. — Я знаю, — выдыхает Агнес вместе со струйкой дыма. — Поэтому я и здесь. Брови хозяйки дома удивленно ползут вверх в немом вопросе. Бедная простодушная фрау Тидеманн — увидит ли она когда-нибудь хоть десятую часть насмерть спутанного узла, стягивающего Винден и ее саму? — Уезжай со мной. Оставь этот богом проклятый город, — вырывается у Агнес. — Мир огромен и красив, куда красивее, чем это. Дорис ошарашенно хлопает ресницами и приоткрывает губы. Лицо ее становится совсем кукольным. — Но куда… — мямлит она, в то время как у напористой фрау Нильсен уже давно заготовлены все ответы. — Неважно, куда. Уедем во Францию. Ты когда-нибудь была во Франции? А потом в Милан. Тебе очень понравится в Милане. Она подходит ближе, садится на краешек стола возле хозяйки дома и стряхивает пепел в пустое чайное блюдце. Молчание висит между ними. Агнес знает, что и она сама, и Дорис уже отыграли отведенные им роли в накрывшей Винден греческой трагедии — во всяком случае, до тех пор, пока не начнется новый цикл. Тогда они опять окажутся под одной крышей — впервые, и опять случайно переплетут пальцы — впервые, а потом Агнес пропадет — опять впервые. История, повторяющая сама себя. Змея, проглотившая собственный хвост. Матери, давшие рождение собственным матерям. Всё в этом городе потеряло смысл, потеряло настолько, что кажется: нет ни будущего, ни прошлого, ничего нет и никого нет, кроме этой самой комнаты и двух женщин в ней. А раз ничего нет, наконец-то их ничего больше и не удерживает. Пока время не начнет обратный отсчет, не запустило события заново, они могут оставить всё, что здесь происходило, позади. — Я покажу тебе площадь Дуомо, — обещает Агнес, невесомо касаясь подбородка фрау Тидеманн, чтобы приподнять ее лицо. — И мы больше никогда, никогда сюда не вернемся. Фрау Нильсен лжет. Всё, что случилось в Виндене, рано или поздно вернется в Винден. Из этого лабиринта минотавра нет выхода, нет спасительной ниточки. — Я не могу бросить Клаудию, — с приоткрытых губ Дорис срывается нервный смешок: она, кажется, и не верит в то, что эта женщина в безупречно-ярком платье предлагает. — А чтобы взять ее с собой… — Нет. Клаудия должна остаться здесь, — резко и торопливо, на грани испуга отрезает Агнес. И добавляет мягче, пытаясь сгладить свой грубый тон:. — Оставишь ее с Эгоном. Или со своей матерью. Она берет обессиленную руку Дорис в свою: пальцы у той нежные, теплые. Намного теплее, чем напряженные прохладные пальцы Агнес. Но фрау Тидеманн с несвойственным пылом отдергивает кисть, будто ее коснулся докрасна раскаленный металл. — То есть ты считаешь, что можешь так поступать — пропасть неизвестно куда на целый год, а потом прийти и требовать, чтобы я бросила свою дочь?! Так же, как ты бросила Тронте, как ты бросила меня?! Дорис вскакивает. Щеки и шея у нее стремительно краснеют. — Твоя дочь слишком важна для Виндена, — в сердцах возражает ей Агнес. — Но мы с тобой — мы с тобой больше ему не нужны. Мы с тобой можем быть свободны. Дорис, просто послушай меня… — Ты даже не озаботилась рассказать, что с тобой произошло! Где ты была?! Я искала тебя повсюду, я обивала пороги участка, и даже твой брат… — Это слишком долгая история. Одну ее половину рассказывать не стоит, чтобы не пугать тебя еще больше, другую — потому что она должна остаться мертвой тайной. Это слишком сложно, Дорис, ты едва ли поймешь. Потому что, заканчивает про себя Агнес, вопрос, где она была, лишен смысла. Спрашивать нужно, когда. Дорис беспомощно разводит руками, после чего скрещивает их на груди и отворачивает лицо в немом вот-об-этом-я-и-говорила-жесте. Не может удержаться от тихого всхлипа и торопливо утирает нос. — Я вернусь завтра, — обещает ей фрау Нильсен. — Подумай над моим предложением. Пожалуйста, согласись, мысленно умоляет она. Пожалуйста, беги отсюда и никогда. никогда не возвращайся, ни в каком из циклов, ни в каком из временных промежутков; из всех, кто может вырваться из навязчивого тик-так, так-тик — ты единственная, у кого это может получиться. Но всё, что случилось в Виндене, останется в Виндене. И то, что случилось между ними двумя, тоже останется здесь, обреченно признает фрау Нильсен. Ибо так был сотворен мир — ненавистные слова, оседающие горечью на спинке языка. Слова, от которых им никуда не деться; слова, частью которых сама Агнес обречена оставаться. Sic mundus creatus est.