Притворство

Baby, though I've closed my eyes I know who you pretend I am (Даже если я закрыл глаза) (Я знаю, кого ты видишь во мне)

      Впервые это непонятное «нечто» появляется между ними в тот самый год, когда Вэй Ина не стало. Даже в тот самый день, или, может, чуть позже — Цзян Чэн уже плохо помнит то время да и, если совсем честно, не очень хочется. Но вид непривычной растерянности и отчаяния на лице Лань Ванцзи, который появился на пороге единственного постоялого двора в Илине с худым и больным ребёнком на руках, в памяти достаточно яркий и сейчас.       До этого они уже встретились на горе Луанцзан. Не сказали друг другу ни слова, только взглядами встретились, и разошлись. Они искали одно и то же — точнее, одного. Потому что надежда умирает последней, и оба это очень хорошо понимали. Новая встреча в Илине после безрезультатных поисков была только вопросом времени.       — Простите, но свободных комнат на двоих нет, — помощница хозяина выглядит так, словно ей правда жаль. Хотя не жалеть в этой ситуации сложно — Лань Ванцзи едва стоит на ногах, ребёнку в его руках совсем плохо и непонятно, кому из них больше нужна помощь и хороший отдых. Хотя Второй Нефрит отчаянно старается выглядеть так, словно всё в порядке — получается плохо.       — Подойдёт любая, — голос у него, кажется, ещё более пустой, чем обычно. А ещё слышится в нём непонятный обычному человеку надрыв — но Цзян Чэн хорошо знает это чувство. Слишком хорошо, чтобы дальше стоять в стороне и не делать ничего. Откуда этот порыв благородства, непонятно. Хотя в последнее время вообще ничего понятно не бывает — и ничего не идёт по плану.       — Ханьгуан-цзюнь, в моей комнате по ошибке две кровати. Мы можем поменяться, — две кровати не по ошибке, а по привычке. Цзян Чэн всегда был тут с кем-то. Сначала с Вэй Ином, потом, однажды, с а-цзэ... Сейчас быть рядом некому, но, когда разум до этого дошёл, было уже поздно. Лань Ванцзи и вовсе знать про это не нужно.       Он ничего не говорит — только отходит от девушки-помощницы и, достав из рукава немного денег, протягивает их Ваньиню. Тот коротким взглядом осматривает монеты — ровно столько, сколько нужно, чтобы покрыть разницу между ценами на их комнаты — но ничего больше не делает и отворачивается.       — Не нужно, — бросает он и идёт к лестнице. Сейчас не хочется думать про такие мелочи. Ни про что думать не хочется. — Я соберу свои вещи. Поднимайтесь.       Лань Ванцзи всё ещё молчит, но идёт следом — Цзян Чэн слышит шаги за спиной, даже не оборачиваясь.       Уже поздно, но сон никак не приходит. Свежий ночной воздух тоже не помогает. В уставшем разуме ни одной хорошей мысли. Отвратительно...       За несколько дней он потерял всё. За несколько дней он словно совсем постарел — слишком быстро для двадцатилетнего юноши. За несколько дней он потерял сон и возможность нормально думать. Несколько дней...       — Спасибо, — Лань Ванцзи подходит со спины, тихо, совсем неслышно. Но Цзян Чэн даже не дёргается из-за этого. Даже если кто-то и подошёл бы с недобрыми намерениями... Ему было уже всё равно. В эти дни всё и так происходит чёрт знает как.       — Ребёнку лучше? — почему-то этот вопрос волнует сейчас больше всего. Может, потому что ещё и смерть ребёнка в его глазах стала бы ещё большим грехом, чем всё то, что уже успело произойти за эти дни. Может, потому что единственный близкий человек, который у него остался, тоже ещё ребёнок и уже сейчас чувствуется эта странная тревога за детей. Материнский инстинкт, сказала бы а-цзэ. Ерунда и байки, скорее всего ответил бы он сам тогда. Сейчас он уже не уверен в том, что сказал бы.       А может, ему просто даже этот ребёнок нравится больше, чем Лань Ванцзи, с которым у них холодная война идёт ещё с той самой встречи на почтовой станции...       — Жар спал, но ему ещё плохо. Надо возвращаться в Облачные Глубины за лекарем.       — Понятно, — на более длинный ответ сил не хватает. Да и зачем? Он не врач, чтобы давать советы.       Тишина тянется долго. Липкая и тягучая, съедающая всё внутри и снаружи. Хочется побыть в одиночестве — уже не первый раз за неделю, полную разговоров с главами других орденов, которые почему-то впервые решили, что мнение Цзян Чэна должно быть главным. Лучше бы никогда так не решали, думается Ваньиню, а сам он всеми силами старается сбежать и спрятаться, только бы его не трогали — и без этого горько на душе. Но кого это хоть когда-то волновало? Вот и Лань Ванцзи, словно специально, никак не уходит и так же молча стоит рядом. А потом совсем неожиданно звучит его шёпот:       — Как... Он умер? — и у Цзян Чэна в груди что-то сжимается ещё больше, а желание просто уйти без всяких объяснений стучит в голову с особенной силой.       Нет, он точно издевается. Над ними обоими.       — Не удержал контроль, разорвали свои же мертвецы. Грязно, отвратительно и совсем не героично, — всё же отвечает он, на несколько мгновений оборачиваясь на собеседника. Впервые за всё время он правда замечает, как меняется его лицо — с растерянного на удивлённое. — Что смотришь так? Ждал что-то другое?       — Люди говорят... — Лань Ванцзи начинает, но обрывает фразу даже не на середине. Стыдно в глаза говорить, что ли? Впрочем, Цзян Чэн и так понимает. Поэтому в ответ только презрительно фыркает и отворачивается.       — Не знал, что Ханьгуан-цзюнь верит глупым слухам, — звучит едко, а потом снова повисает тишина. Цзян Чэн поднимает глаза на небо. Слишком чистое для того, что происходило всё это время. Ни облачка, а звёзды и луна светят ярко-ярко... Словно тоже смеются. Над ним, над миром, над людьми и тем, как легко управлять их мыслями.       Хотел стать героем и попасть в легенды — пожалуйста. Только никого не волнует, что мечтал он не про образ братоубийцы.       — Я его не убивал, — через несколько долгих минут молчания наконец звучит в воздухе. Цзян Чэн сначала сам не узнаёт свой голос. Такой пустой и безэмоциональный. — Не собирался даже. Хотел поговорить сначала, а потом уже решать. Но он всё решил сам. Снова. Никогда не думал, что со мной нужно советоваться.       — Это не так, — Лань Ванцзи наконец подаёт голос и сейчас уже очередь Цзян Чэна удивлённо вскидывать брови. — Он уважал тебя. И желал только лучшего тебе и ордену.       — Тебе откуда знать? — ироничную усмешку спратать не получается. Хотя выходит больше нервно, чем привычно саркастично. С этим вообще в последнее время проблемы. — Думаешь, что с тобой он был более честен, чем со мной?       Лань Ванцзи опускает взгляд, а на этих словах хочется стукнуть самого себя. Почему он вообще решил, что было иначе? Что Вэй Ин именно с ним был честен? Когда обещал быть рядом, когда вёл к горе Баошань, когда потом вернулся, чтобы потом уйти навсегда... Враньё, конечно. А он верил. И сейчас, наверное, поверил бы — как и Лань Ванцзи, который сейчас выглядит так, словно его в воду опустили и подняли, только когда он уже почти превратился в гуля.       — Прости, — слово слетает с языка быстрее, чем Ваньинь успевает подумать. Что простить? То, что сказал только что? Или то, что не успел — не захотел? — схватить за руку, когда он летел вниз? Чёрт его знает. А самому знать и не хочется.       Больше не звучит ни слова, когда Цзян Чэн сходит с места, направляюсь к дверям постоялого двора. Уже не хочется ни свежего воздуха, ни одиночества — ничего, ради чего выходил на улицу. Есть только желание выпить вина — и забыться во сне до самого утра. Чтобы никаких разговоров и мыслей.       Двери скрипят, а край глаза замечает на чужом вороте красное пятно — и кусочек яркого следа от кнута на шее со стороны спины. Но думать про это нет никаких сил. Это не его дело. Да и помочь он не сможет.       Двери закрываются и совсем отделяют их один от другого. Но что-то подсказывает, что это ещё не конец.       Когда после месяцев встреч на Советах кланов и вот таких случайных разговоров один на один они оказываются в одной постели, сначала не происходит ничего, про что можно было подумать. То, про что можно подумать, вообще не входило в планы. После нескольких сяоши в компании глав орденов, которые никак не хотят включать голову и искать компромисс, — и вина, потому что без него Советы кланов становятся просто невыносимыми — вообще не хочется ничего. Только сидеть рядом, смотреть и... касаться.       — А я думал, что у меня всё плохо, — с губ слетает невесёлая усмешка, а пальцы осторожно ведут по чужой спине, очерчивая длинные давно зажившие шрамы. Тридцать три, не больше и не меньше, и все нанесены одинаково твёрдой рукой. Вот вам и праведные идеальные Лани. Попробуй не быть таким, когда даже свои не жалеют.       — Это тоже из-за него? — звучит вопрос совсем неслышно, как мысли вслух. Ответ не требуется, потому что и так всё понятно. Лань Ванцзи и не отвечает — только поворачивает голову немного и заглядывает в самые глаза.       — Тоже? — в янтарных глазах горит непонимание, и Ваньиню вдруг становится неловко. Он быстро отдёргивает руку, сразу же пряча взгляд.       — Не важно, — собственный шрам, что пересекает грудь, снова ноет, хотя прошёл уже не один год. А может, ему просто кажется.       Шрам это не больно — это воспоминания. Про ненужные риски, про желание жертвовать ради того, кому это не нужно, про собственное бессилие и невозможность сделать хотя бы что-то, чтобы защитить то, что любишь. Противно. От самого себя.       Вспоминать плен и снова винить себя нет никаких сил. Он уже давно старается жить сегодняшним днём, не смотреть в прошлое — получается совсем плохо, но никто не запрещает пробовать ещё.       Даже Вэй Ин не знал, почему его схватили Вэни. Рассказывать кому-то ещё нет желания. Спрашивать, когда не собираешься открыться в ответ, как минимум неправильно.       Что в Лань Ванцзи хорошо, так это то, что он никогда не спрашивает, когда видит, что говорить не хочется. Может, конечно, ему просто неинтересно — он же не его единственный и неизменно любимый. Но когда губы вдруг касаются его собственных, Цзян Чэн почти готов поблагодарить. А когда его мягко заставляют лечь на кровать и наваливаются сверху, мысли совсем решают уйти и не возвращаться. Ваньинь не против. Кажется, так даже лучше.       Лань Ванцзи в такие моменты неожиданно ласковый и осторожный. Цзян Чэн плавится под прикосновениями и даже не сопротивляется, когда последняя одежда летит непонятно куда в пустоту комнаты. Это всё не его, всё принадлежит другому, но ему так наплевать!.. Он цепляется за каждое ощущение, бессистемно оглаживает чужую спину, плечи, путается в длинных волосах, отчаянно впивается в губы... Из-за этого не легче, на сердце болит только больше, но...       Но мыслей и правда становится меньше, когда вслед за протяжным стоном он почти по-настоящему падает в бездну.       Он приходит в себя только спустя некоторое время, и на глаза сразу попадается символ солнца над чужой ключицей. Воспоминания снова накрывают с головой, но сейчас выглядят как что-то приглушённое и очень далёкое. Вопрос слетает с губ быстрее, чем разум успевает сказать, что сейчас лучше просто помолчать, и звучит где-то не здесь, словно в другом мире.       — Это с Аннигиляции солнца?       — М, — Лань Ванцзи качает головой, и уже его голос кажется более реальным. — Сам.       — Зачем? — это точно не то, про что нужно говорить сейчас. Вообще не то, про что надо спрашивать. Но ответ звучит, и всё остальное уходит на второй план.       — Чтобы знать, — это одновременно и так просто, и так по-детски, что хочется смеяться. Но Цзян Чэн только выдыхает:       — Чудак, — и это звучит даже более по-детски.       — Разве ты лучше? — а с этими почти безэмоциональными словами и таким же пустым взглядом, что теперь направлен в его сторону, Ваньинь чувствует, как глаза неконтролируемо становятся влажными. Он поворачивается на спину и смотрит в потолок, изо всех сил стараясь заставить глаза вновь стать сухими и не думать.       Конечно, не лучше. Даже хуже. Только чудак будет знать, что в нём ищут другого, и всё равно надеяться на лучшее. Или дурень. Цзян Чэну кажется, что он — это и один, и второй.       Всё это было бы неплохо закончить — сейчас и навсегда. И Ваньинь обещает, что это первый и последний раз — а потом снова оказывается в сильных объятиях, которые предназначаются не ему. Снова принимает нежность, пока в нём видят другого человека. Потому что так спокойнее, так не думаешь, не винишь, не ненавидишь, хотя бы иллюзорно имеешь цену в чужих глазах ты, а не твои достижения... А потом снова кусаешь губы до крови, чтобы не дать воли слезам, что всё равно текут по щекам, стоит только оказаться в одиночестве один на один с мыслями.       Матушка сейчас сказала бы, что он снова на втором месте, — и, Небеса, насколько же оптимистичной была бы эта мысль! Цзян Чэн слишком хорошо понимает, что он вообще не на месте — его просто нет в этом невидимом списке.       И когда через многие годы он слышит звучание флейты и видит огонёк узнавания в янтарных глазах, Ваньинь окончательно понимает, что проиграл. Взаимное притворство с грохотом разбилось, стоило лишь его причине снова появиться на горизонте.