His Empire of Dirt

В жизни Майкла Афтона был всего один момент, когда он чувствовал себя по-настоящему любимым своим отцом. На деле, это была ложь, как и почти всё, что говорил его отец, но детское невежество ослепляло его. Как когда на небе внезапно выглядывает радуга, вдруг забываются долгие дни проливных дождей, так и Майкл моментально (наивно) посчитал, что после этого отношения с его отцом наконец наладятся. Что побои и оскорбления прекратятся, а останутся только объятия и любовь и так далее. Боже, каким глупцом он был. Воспоминание проносится перед ним как вспышка молнии, разрезающая темное небо. Он был ещё мальчишкой десяти лет. До Шарлотты. До пятерых детей. До Укуса. Перед всеми этими событиями, и всё же, его жизнь была адом. В качестве своего единственного механизма защиты он мог лишь вечно влезать в драки, хулиганить, нарываться на ссоры, и даже всё это сходило на нет перед лицом Уильяма Афтона. Если он держал в руках весь город, тогда он был Богом в их доме, и каждая частичка воздуха, каждая пылинка, и каждый избитый ребенок, всё прогибалось под его волей. Майкл не мог сопротивляться этому. В ответ на удары, толчки и унижения Майкл Афтон делал всё, чтобы угодить отцу. Он смотрел на людей сверху вниз, как папа. Он пугал Эвана, как папа. Он любил Фокси, как папа любил Бонни. Если Майкл выглядел как папа, может, тогда он мог бы вести себя как папа. Он наконец смог бы не только стать свободным, но и чувствовать себя любимым и защищенным. Воспоминание мимолетно. Оно подавлено глубокой травмой, но будь на его месте любой другой ребенок, его мозг бы заблокировал воспоминание насовсем, чтобы защитить от большего шока. Майкл был во дворе. Он сидел на траве и играл со своим плюшевым Фокси (всё, что он получал в подарок, было исключительно из ресторана), стоял хороший день. Его отец позвал его домой на ужин. Майкл ненавидел семейные застолья. Мама отстраненно молчала, писклявый голос Элизабет сводил его с ума, Эван болтал без умолку, заливаясь слезами всякий раз, когда что-то шло не так, а папа вел себя как обычно. Майкл намеренно сделал вид, что не слышит. Потом, голос отца стал громче. Боже, его повышенный тон был таким страшным, пугающим, как когда однажды у Фредди сломался динамик, и аниматроник стал механически визжать и мигать лампочками. Майк взял Фокси, своего лучшего друга (единственного друга, мальчики в классе помогали ему издеваться над Эваном, но он им не слишком доверял), и начал идти в сторону дома. Отец появился в дверном проеме, на его лбу пульсировала вена. Папа ненавидел, когда его игнорируют. Именно таким он навсегда останется в его воспоминаниях. Высокий мужчина в костюме и галстуке цвета индиго, с темными волосами (очень темными, почти черными), с проседью, особенно на висках. У него была острая челюсть, почти всегда её подчеркивала усмешка или снисходительная легкая улыбка (а после — безумный оскал, который преследовал Майкла в кошмарах). Его глаза всегда завораживали Майкла. Они были серыми (серебристыми, как ножи, которыми папа вскрывал глотки маленьких, кричащих, напуганных детей), обжигающе дымчатые, требовавшие послушания и излучающие самодовольство. Самым поразительным внешним отличием между Майклом и его отцом были именно глаза. Глаза Майкла были медово-карими, как у матери, и в них всегда отражался страх, которого так жаждал увидеть отец. Майкл вышел из двора на дорогу, неохотно перебирая ногами, и прижимал Фокси к груди. Папа что-то говорил, его выражение лица и взгляд были раздраженными. Он шел навстречу сыну. Сердце Майкла громко билось в груди, он не слышал ни несущейся по дороге машины, ни соседей, зовущих его. Он видел только взгляд отца: злой, всегда злой, разочарованный… Внезапно все его черты смягчились, и от этого Майклу хотелось улыбнуться. Он никогда не видел своего отца таким человечным. Его рот был слегка приоткрыт, глаза широко раскрыты, руки расслаблены. Глаза наконец напомнили Майклу пушистые облака, а не острые ножи. — Папа? — прошептал Майкл, потому что он всегда принадлежал Уильяму Афтону, никогда он не был чем-то большим, и никогда не будет. Папа начал бежать через лужайку прямо на дорогу. Он выпрыгнул вперед, хватая Майкла и отталкивая его в сторону на несколько метров. Майкл вздрогнул, его локоть ободрался об асфальт, а машина, которая должна была его сбить, с силой врезалась в фонарный столб. Водитель вышел из нее, покачиваясь и взявшись одной рукой за голову. Майкл почти ничего не видел, единственное, что поддерживало его тогда, была хватка отца, его крепкие руки, обнявшие его. — Майкл, — пробормотал он, — ты в порядке? Уильяма Афтона никогда прежде не заботило здоровье Майкла. Осторожно, робко, словно всё только что произошедшее было одним большим и несуразным сном (Майкл бы так и думал, если бы не маленький шрам у него на локте не был единственным доказательством обратного), Майкл кивнул: — Я в п-порядке… Отец отстранился, их соседи кричали вокруг них, кто-то просил позвонить в скорую, но Майкл ничего не слышал. Он смотрел в доброе лицо отца, когда тот спас ему жизнь, и представлял, может, таким он был всё это время. Может, Майкла никогда не били, им никогда не пренебрегали. Может, его отец был таким всегда, понимающим и заботливым. Уильям Афтон покачал головой и мягко улыбнулся: — Ты не можешь оставить меня так, Майкл. Майкл бы всю жизнь повторял в голове это теплое заверение отца, которое преследовало его всю оставшуюся жизнь. Изначально, оно и имело этот смысл: его отец всегда бы защищал его. Но с годами оно превратилось в нечто мрачное, исказилось, проявляя свое истинное намерение: Майкл Афтон никогда не сможет сбежать от своего отца. После серии убийств, Майкл понял: отец никогда не умрет. Ничто не способно его убить. Ничто не уничтожит ту силу, которой был Уильям Афтон. Майкл думает об этом, пока пиццерия горит. Голос Генри замолк в динамиках здания, и Майкл, если бы мог, заплакал бы от мысли, что его любимый дядя погиб в пожаре трагедии, порожденной его собственным лучшим другом. Генри был прав, конечно. Майкл готов умереть. Ему пятьдесят четыре, но он чувствует себя гораздо старше. Труп, что движется вперед только благодаря силе Остатка и чистой ненависти. Его тело уже не чувствует ничего кроме боли. Языки пламени, облизывающие потолок, своим жаром пронизывают как миллионы иголок. Он держит Хэлпи, вентиляции вокруг него стремительно нагреваются. Он пытается представить, есть ли другой мир, чем этот. Где его отец не психопат, а Генри не бросил его, когда Майкл был еще назойливым мальчишкой. Майкл знает, что он это заслужил. Он заслужил это и даже больше. Заслужил самой глубокой пропасти Ада, без единого счастливого воспоминания в этой разваливающей оболочке, что едва походит на функционирующее тело. Он думает… — Майкл! Это голос его отца. — Просто сдохни уже, — бормочет он. Его отец мучил его всю последнюю неделю, его голос искажен полыхающим огнем и пружинами костюма, но не потерял своего надменного, злостного смеха. Майк вырезал в памяти всё, что когда-либо говорил ему отец, настолько, что может идеально сымитировать акцент ублюдка. — Просто оставь меня в покое… Он вздрагивает. Уильям ползет через вентиляцию, пока та еще не обвалилась окончательно. Майкл хватает Хэлпи и выбегает из офиса. Ни за что он не позволит отцу смеяться последним. Он умрет так, как он захочет, мать его, он не станет последней жертвой Уильяма Афтона. Честно, его отец выглядит просто смешно. Если бы он не был кровожадным маньяком, Майк бы посмеялся над ним от всей души (эти зубы просто были последней каплей для него, папа выглядит как какой-то нелепый персонаж из мультика, по сравнению с его последним обличьем). Майк заставляет себя идти вперед, пока отец ревет через коридор: — ТЫ НЕ МОЖЕШЬ СБЕЖАТЬ ОТ МЕНЯ, МАЙКЛ! Майк едва видит что-то сквозь дым и пламя, добираясь до главной игровой зоны. Аниматроники лужами металла растеклись по главной сцене (Покойся с миром, мистер Хиппо, думает Майкл). Он перебегает через столы, точно зная, что Фантайм аниматроники мертвы, Элизабет наконец успокоилась, Шарлотта воссоединилась со своим отцом, и два единственных оставшихся ублюдка — это пара гнилых фиолетовых трупов, которых всегда будут преследовать их грехи, до самого Ада, в страхе и ненависти друг перед другом. Его отец вваливается в комнату. На секунду перед ним появляется он, каким был прежде, в костюме, с хищным оскалом на лице, но это лишь его страх. Он никогда не перестанет бояться своего отца, не важно, сколько раз он побеждает его, сколько раз он убивает его, сколько бессонных ночей он проводит, желая повернуть время вспять. Его отец никогда даже не был человеком, думает он, глядя как обезображенный аниматроник приближается к нему и тянется обрубками рук, острые кости торчат во все стороны. Майк отшатывается назад, его гниющее тело уже не выдерживает. — Почему ты не можешь просто сдохнуть?! — кричит Майк. Рядом с ним стоит Конфетный Кадет, Ночной Автомобилист расплавился где-то позади. — Умри наконец! Тебе уже ничего не осталось! Ни для одного из нас! — Н-но к-к-кое ч-что ос-с-сталось, Майк, — скрипит голос его отца, аниматроник разваливается, его динамик почти уничтожен. Кролик кривит голову набок. Майк, конечно, понимает, что он имеет ввиду. Генри — водитель, огонь — это машина, а Афтоны всё ещё здесь. Уильям Афтон скорее разорвет вселенную на части, чем позволит кому-либо или чему-либо ещё стать концом Майкла Афтона. Майкл поднимается на нетвердые ноги, дым заполняет его легкие. Его отец перебирает металлическими конечностями, идет к нему. Они скрипят и сопротивляются. Их тела уже не в силах продолжать, но ни один из них не сдастся, пока другой жив, пока бьются их сердца. К своему стыду, Майк репетировал свои последние слова отцу: «В этот раз, ты не вернешься», — он остановился на этом. Звучит круто, думал он, а потом смеялся над собой и бился головой об стену. (Несправедливо, что отец всегда был таким самовлюбленным и высокомерным, потому что ему всегда доставались эти крутые фразочки, пока Майк застрял в порочном круге вечно прятаться и бежать от тварей собственного разума). Но сейчас Майк может только беспомощно кричать, прислоненный к бассейну с шариками: — Ты должен был быть моим отцом! — он указывает на кролика. — Ты должен был любить меня! Но ты всегда был просто чудовищем! Если он мог улыбнуться, Майк уверен, он бы это сделал. — К-кто бы-ы г-говорил, Майк. Слова замирают у него в горле, он только кивает. Он знает, что папа прав, папа всегда прав, не было ещё момента, когда Уильям Афтон ошибался, а Майкл Афтон нет. Майкл всегда был монстром. Он заслуживает наказания. Он роняет Хэлпи на пол и медленно говорит: — Давай уже покончим с… Он бесцеремонно и смехотворно падает назад в бассейн с шариками. Вокруг него ревет огонь, люди умирают, он задыхается и плачет. «Как я могу плакать?» — думает он. Он не плакал уже много лет. Его отец смеется и хватает искривленной рукой рубашку Майкла. Он отдергивается и делает то, что у него получается лучше всего: выживает, несмотря на то что не заслуживает и просто физически не может. Майкл дергается, кричит и плачет, проваливаясь все глубже и глубже, и внезапно понимает, что огня нет. Есть только тьма. Раздается пронзительный свист, Майк резко поднимает голову. Он думал, что тьма означала смерть, на деле это было плохое освещение. Уличный фонарь мигает над головой, вонь от мусора раздается позади. Он поднимается на руках… — Боже мой. — Майк осматривает свои ладони. Они не фиолетовые. Это его руки, настоящие, человеческие, здоровые и загорелые. Черт возьми, у него есть волосы! Его волосы, а не парик, и его нос тоже! Он начинает смеяться и поднимается на ноги. Он чувствует себя заново родившимся, словно в него вдохнули вторую жизнь. Однако после недолгой радости он хмурится и осматривается. Он, должно быть, свихнулся, это галлюцинация. Майкл Афтон никак не мог вернуться в свое старое тело. Он отшатывается, отвыкший от ходьбы в здоровом теле, и облокачивается о стену в каком-то переулке. Майк щурится от тусклого света и выбирается на большую улицу. Моментально забывая, что только что был в горящей пиццерии, и его отец пытался его убить, он видит три вещи:       1. Вид. Он уже не в Харрикейне, а в каком-то городе, черт знает где. Мигающие огни, монументальные здания, огромный мост вдалеке, шум, толпа, бегущая туда-сюда, это точно не Юта. Майкл Афтон в большом городе.       2. Юнион Джек висит над баром через дорогу. Замечательно, он ещё и не в Америке, а в Англии. Потом он понимает, что он в Лондоне, и, Господи, нет места лучше, чтобы слететь с катушек!       3. Плачущий ребенок. Ребенок немного напоминает Майклу Эвана. Только этот мальчик полнее, его волосы темнее, и он одет не в любимую полосатую кофту Эвана, а в маленький костюмчик. Майклу кажется это немного очаровательным. Люди проходят мимо, никто в огромном Лондоне не поможет маленькому мальчику. Похоже, он здесь как раз для этого. Может, хоть раз в жизни, Майк может утешить плачущего ребенка, а не быть причиной этих слез. Он проверяет дорогу и перебегает улицу. Майк сует руки в карманы и пытается выглядеть дружелюбно, а не как маньяк, который пытается похитить ребенка: — Привет, — спокойно говорит он. Он хмурит брови (несмотря на то, что он владел закусочной для детей, ему кажется, он никогда не был хорош с ними) и приседает рядом с мальчиком, ждет пока тот успокоится и снова приветствует его. — П-привет, — ребенок утирает лицо. Его костюм и щеки намокли от слез. — Вы кто? Майкл вытягивает руку. Она выглядит гигантской по сравнению с ладошкой мальчика, но тот кивает и, обхватив указательный и средний пальцы мужчины, пожимает руку. — Меня зовут Майк. — Вы не похожи на местного, — мальчику на вид не больше десяти лет, но, когда он уже не плачет, выглядит довольно проницательным. — Я потерялся. Майкл лишь смутно помнит Лондон из семейных поездок ещё в раннем детстве. Он не уверен, что способен помочь ребенку, но он должен хотя бы попытаться (к тому же он, как и его отец, высокий и крепкий, а лицо унаследовало некую суровость, так что он по крайне мере сможет отпугнуть людей, которые попытаются пристать к беспомощному мальчику). — Тебе нужна помощь? Я попробую отвести тебя домой. Мальчик качает головой, Майк думает, что тот не хочет принимать помощь от незнакомца, на затем он говорит: — Я не хочу домой. Дома мне снятся кошмары. Майк поднимает голову и тут понимает нечто странное в городе. Вдалеке множество зданий разрушены, словно их снесли. Большинство людей носят длинные пальто (типично для Лондона), но также шляпы-котелки, и в этом районе, по крайней мере, почти все белые. Акценты людей странные, и, наконец, мимо проносится машина. Она меньше и круглее, чем привык видеть Майк, и тут его озаряет. — Эй, малыш, какой сейчас год? Теперь мальчик выглядит скорее удивленным, чем расстроенным: — 1948, сэр. — У Майка голова идет кругом. Он в Лондоне, так ещё восемьдесят лет назад? Эта галлюцинация становится всё запутаннее и причудливее. Его отец должно быть смеется над тем, как его жалкий сын представляет, что он оказался в Лондоне после Второй Мировой. — Вы в порядке, сэр? — Я… ага, я в порядке. Мальчик тихо посмеивается: — Вы смешно говорите, сэр. Майк тоже смеется: — Да, такой уж я. Так, ты не хочешь домой? А как же твоя мягкая кровать? Уже поздновато. — Я знаю, — он оглядывается по сторонам, словно за ним следят, а потом наклоняется к Майку и шепчет: — Я боюсь. — Чего? — М-монстров. Он не знает, существует ли оно здесь, но в Лондоне было место, куда водил его отец, когда он был ребенком. В те моменты, папа был похож на человека. Почти. — Хочешь я покажу тебе одно место? По дороге мы можем найти телефонную будку и позвонить твоим родителям, чтобы они не волновались. — О… хорошо, — Майк встает, и мальчик берет его за руку. Они идут по улице, в водах Темзы блестит лунный свет, и вокруг никого, кроме двух мальчишек, вечно напуганных, плачущих. Но Майку совсем не грустно. Отца рядом нет. Пусть даже всё не по-настоящему, по крайней мере, у него есть это.