Безбожник

«Небольшие различия в начальных условиях рождают огромные различия в конечном явлении… Предсказание становится невозможным» (А. Пуанкаре, по: Хорган, 2001) 1. — Вот это, — он прихлопывает плеер ладонью, как муху. — Записать бы кое-чего. Есть кассеты? — Сынок, а уж не рехнулся ли ты такое спрашивать в бакалее? — Какой я тебе сынок, придурок? Ты на год старше! — Трэвис предупреждающе подставляет ему под нос кулак. Перед Дереком вспыхивают четырьмя огнями содранные костяшки, и он пятится, потому что на ум сразу приходят разбитый нос и причитания матери по этому поводу. — Хорошо, ладно! — вскидывает ладони в воздух. Так же задом удаляется в подсобку, откуда уже через минуту выплывает в обнимку с пустыми прямоугольниками кассет. Чëрные горячие глаза, которые всегда напоминали ему о Риче Рамиресе, ощупывают товар. Лоб взрезан морщиной — значит, ищет, к чему придраться. — Мой славный друг Мосс, — вдруг выдаёт Трэвис голосом, близким к заговорщическому, — есть одна сволочь, которая портит мне жизнь. Дерек выдыхает, перегибаясь к нему через стойку: — Кто? Тот кисло натягивает губы. — Так тебе и сказал. Наша задача — прикольнуться над этой сволочью так, чтобы она поседела. Ты понимаешь меня? Верит ли Дерек Мосс, на свою голову решивший подзаработать в отцовском магазине, что «прикол» направится на обидчика, а не жертву? Нет, по крайней мере потому, что не круглый дурак. — Не похоже, что у меня есть выбор, — говорит он под кивок Трэвиса: «соображаешь, Дер-Дер, за это тебя и не отделали ни разу за одиннадцать лет школы». — Он точно узнает меня по голосу, поэтому сделаешь всë ты. Скажи что-нибудь типа «тебе осталось жить три дня». Можешь добавить и от себя, я не против. Кивок выходит вяло. Он мнётся, думая, как бы отболтаться — откуда здесь взяться магнитофону? он вообще в курсе, как это делается? — но тут сознание бьëт молнией от уха до уха: это идеальное время для мести. Мести за учебники, порванные Фелпсом, когда тот был ещё не святошей, а заурядным хулиганом. И за насмешки над пухлыми детскими щëчками, и за каждый толчок. За всë хорошее, в общем. — Я отойду, чтобы звук был глухой, как из колодца, — оживляется он, не встречая ни ответного энтузиазма, ни возражений. Когда дверь захлопывается за спиной, парень выхватывает из нагрудного кармана катушку чековой бумаги, срывает болтающуюся на груди ручку, и та начинает порхать по обрывку. «Прости меня. Я тупой недоумок и заслуживаю того, чтобы мне надрали зад. Может, это сделаешь ты?» Он чувствует, как щëки начинают пылать от ужаса и удовольствия. «Впрочем, вряд ли моя паршивая натура когда-нибудь изменится, пусть мне и очень, очень жаль. Т. Ф.» Когда кончик языка от усердия вылезает на белый свет, словно из-под воды доносится: — Долго там ещё? — Я пить ходил, в горле пересохло! — кричит он в дверь и спешно впихивает бумажку между створок кассеты. — Шевелись! Поскребя в затылке, Дерек выжидает несколько секунд и с новыми силами гудит: — Я знаю, где ты живёшь, знаю, какими дорогами ты ходишь, и заруби-ка себе вот что: топтать их тебе осталось недолго! Когда всё закончено, он возводит глаза к небу. Если Бог существует, он не позволит Трэвису запустить запись. 2. Всему виной был хоровой мальчик. Этот засранец с лицом таким красным, будто солнце каждый день дарило ему по ожогу, прикрепил листовку на доску объявлений в квартирном блоке Эддисона и был таков. Долго лист не продержался. Полетел бы в ведро, да только срыватель не смотрел, куда целится. Комок должна была подобрать Лиза Гарсия и, не разворачивая хотя бы из того, что подобное не пробуждало в ней интереса, закинуть к остальному мусору, но в тот день она неважно себя чувствовала и оставалась в постели. Листовка попала в руки к её сыну, которого настолько тронуло её отчаяние из-за невозможности поддерживать порядок, что он решил сделать это за неё. Наконец, далеко не последнее, но невероятно важное звено — Салли Фишер — заглянул через его бок и задался вопросом, что значит «фе» в «БОГ ПОКИНУЛ АМЕРИКУ! ПРАВДА ТОЛЬКО В ЦЕРКВИ ФЕ» — Пастор Фелпс, — с черенком швабры у плеча пояснил Ларри. — Поверь, нечего там делать. За мной есть несколько косяков, и было время, когда я слишком много о них думал. Короче, как-то раз решил сходить на проповедь. Ну, знаешь, просто душу отвести, — тут он вперился пустыми глазами куда-то в окна этажа. Пауза щедро накинула мрачной торжественности. — Чувак, я тебе так скажу: у меня до сих пор мурашки, как вспоминаю. Сал поверил. Конечно, он с удовольствием бы ответил что-то вроде «Ты прав, чувак, на меня церкви тоже жути нагоняют», но не смог. По его новому дому бродило нечто, нечто с ужасными глазами, говорящее голосами крыс из водостоков, всегда нависающее над ним огромным полотном. И он не был уверен, что в одну ночь полотно не погребëт его под собой. Поэтому согласие прямо на губах превратилось в «там наливают святую воду?» Брови друга поползли вверх. Он даже перестал возить тряпкой. — На кой чëрт тебе святая вода? — Это… — думай, быстрее, пока он не решил, что ты идиот, или что ты врëшь, думай, — для обеззараживания. Ты же в курсе этого, — он постучал ногтëм по правому глазу, — отец даëт мне денег на раствор. А я уже месяц коплю на картридж Мэншнвании. Не хочу состариться раньше, чем куплю. Швабра заходила вновь — Ларри заметно расслабился, и ухмыльнулся то ли ему, то ли самому себе: — Отмачивать глаз в святой воде! Ты знаешь толк в стиле, Салли-кромсали. 3. В крайне узких кругах случай получил название «Женщина из Чапел-Хилл». В середине девяносто второго компания охотников вышла на тело неизвестной, и, хотя в окрестностях они славились тяжёлым нравом, а отстрел животных развлекал их не первый год, каждый заработал нервное потрясение. Парочка завязала с выпивкой, один стал вегетарианцем. Столь благостные изменения произвёл вид трупа: тело, выломанное в спираль, бурые корки ожогов, цемент в глазницах, под ногтями и в волосах. Рядом лежала пустая бутылка ликёра без каких-либо этикеток, с единственной надписью маркером по стеклу: не то «будет», не то «воля», не то имя «Уилл». По меркам тихого городка дело получило поразительно малую огласку. СМИ не давали комментариев, попытки установить личность женщины велись неохотно и как будто через силу. Всего пару месяцев матери просили своих детей возвращаться до темноты, а затем официальный рапорт поставил в деле точку: «самоубийство» — и Нокфелл вновь погрузился в сон. 4. Трэвис смотрел во все глаза. Да что там — он пялился. Для полноты картины не хватало только разинутого рта. Небольшая дробь шагов по совершенно пустой церкви расползалась между скамей, волной прокатывала к алтарю и разбивалась об него. У незнакомца было лицо покойника, костлявые ноги и лохмотья по моде. По плечам растрепались волосы; пальцы двигались так, будто он вообразил себя пианистом. А ещё — голос, бархат которого сломался на последних словах. — Я говорю, — не особо решительно повторил он, — могу ли я видеть преподобного? Трэвис прочистил горло. — Возможно. Что нужно? — Святая вода. Мне кажется, в моём доме поселилось что-то потустороннее. — Неужели, — машинально пробормотал Фелпс, всё ещё не в силах отвести взгляд хотя бы ради долбаного приличия. — За мной, я отведу. Когда в баптистерии это создание принялось молча зачерпывать воду из чаши серебряным подобием половничка, он не выдержал. — Хреновый прикид для входа в дом Божий. Из затенëнных прорезей сверкнули голубые точки. — Хреновое слово для произнесения в доме Божьем. Он удивлëнно, а потом все больше раздражëнно ухмыльнулся. Трэвис одновременно уважал и ненавидел тех, кто мог его переговорить, и было таких людей — пересчитать по пальцам одной руки. Глаза опасно сощурились. — Не наглей, он-она, здесь я хозяин. И я выброшу тебя отсюда, — он медленно подходил ближе, руки в карманах, — потому что гомикам тут не место, — финальный плевок. Из-под маски фыркнули. К этому времени он склонился так близко, что почувствовал тёплое дуновение у ключиц. — Не надо так напрягаться, я уже сделал всё, что хотел. — Тогда катись из моего дома, — как мог гадливо процедил Трэвис, но ответа не получил. Только на пороге незнакомец обернулся. — А с первого пришествия ты схуднул, Господи. И, прежде чем тот успел понять, растворился в вечернем солнце. 5. У Тома Глэдвина были огромные, белые как унитаз зубы, начищенные до скрипа — за милю видать. Трэвис представил, как тот торчит у зеркала в прихожей, ковыряет леской и паскудно щурит маленькие глазëнки — не прилипла ли где крошка? От представшего перед мысленным взором зрелища желудок содрогнулся. Или, может, это потому, что за последние сутки в нëм побывали только вода и сухари из заначки. Тренировка давно кончилась. Трэвис сидел, упершись локтями в колени, на лавке, и угрюмо пялился в зубы Тома. Как-то они отрывали внимание от остального лица. — Просто размазал! Так по мячу зарядил, с меня чуть кепка не слетела, честное слово. А потом он такой — оп! А ты такой — н-на! До сих пор перед глазами стоит, — даже занятый растиранием вороха чëрных волос после душа, он не унимался. — Ага. Было такое. Трэвис отвёл взгляд к трещине на потолке и задумался, не скрывает ли тот гнили с внутренней стороны коренных. — Да ладно, не кисни ты, Фелпс! Ну, обыграл, подумаешь. Будет время подкачаться и урыть придурка! Он уклонился от красной пятерни, потянувшейся, чтобы взъерошить уже его волосы. — А, бриолин охраняешь, понимаю. Глэдвин умел заговорить с каждым — что называется, сильная сторона. Зато в намëках он был раздражающе плох. Сын пастора не нуждался в обществе, позволяющем себе носить бусы без креста. «Отвалился, видать» — одной отмашки хватило, чтобы прочно перекрыть себе и путь в рай, и расположение Фелпса. — Дашь дезодорант погонять, а? — бубнëж переместился в противоположный угол, — от меня после мытья несет псиной, Клэр говорит. А у меня свидание в семь! Вопрос только ради приличия, на которое ему плевать: уже зарылся в чужую сумку. Трэвис молча закатил глаза — слишком уж был занят шнурками на кроссовке. Сдул выбившуюся на глаза прядь. Хотелось курить, хотя никогда в жизни не пробовал. Да ещё и под ложечкой гнетуще сосало. Не день, а полная чертовщина. — Чë, серьезно? — Да, это Новый Завет. Тебе тоже не мешало бы обзавестись. По раздевалке брякнул смешок. Тут уже пришлось оторваться. — Да какой нахрен завет, мужик! Ты чë, штукатурку с собой таскаешь? А румяна на дне найдутся? Сначала на Трэвиса выплеснули огромное ведро ледяной воды. Потом к щекам прилил кипяток. У Тома в руках был тюбик тонального крема. Он сощурил глаз и наставил вытянутую руку на товарища по команде. — Слушай, даже в цвет кожи… Ты реально красишься? Трэвис сорвался с места, буквально подлетел к парню, чтобы вырвать сумку. — Отдай, сука! Заебал! Заебал ты, твоя прыщавая рожа и твои хренские зубы! Понял? Свали отсюда нахер, пока не повыбивал! Глэдвин переваривал добрую половину минуты. По истечении брезгливо поморщился, но без особой злобы кинул ему тюбик. — Ну что ты за мудак, Фелпс. С тобой по-человечески стараешься, а ты!.. Ладно, не парься, я могила. Больно мне надо. В последнее время Трэвис слишком часто оставался один вот так, с долбящим ритмом в груди и заканчивающимся кислородом. Дверь шкафчика тридцать с лязгом промялась от пинка. Он упал обратно на лавку и закрыл голову руками. Отвратительный, отвратительный день. 6. — Хочешь сжечь дом, Салли-кромсали? — первое, что он услышал вслед за хриплым вскриком позади себя. — Привет, Мэг. К призракам он почти привык, а потому не вздоргнул, когда холод материализовался посреди заброшенной ванной. Маленькое окно под самым потолком никто не заколотил: оно зияло в обрамлении осколков, как зубастая пасть, и подвывало сентябрьским, ещё тёплым ветром. Сквозило ощутимо, но ни волосы, ни полусгнившее домашнее платье девочки не трепетали. Двигались только её мёртвые глаза. — С чего ты это взяла? Она со всей серьёзностью пояснила: — В мультике «Александр-мучитель» мальчик облил водой весь дом, а потом поджёг. — Вряд ли это была вода, — мягко усмехнулся Салли. — Не бойся, ничего не сгорит. Я только хочу убедиться, что апартаменты защищены от зла. К его удивлению, она покачала головой. Долгое время Мэг молчала, перебирая оборки на подоле платья. Молчал и он. Полупустой флакон святой воды оставался в руке. Ветер всë так же выл. Смеркалось. — Ты ищешь не там, — наконец прошелестела она. — Белые пилюли мешают тебе видеть. Если не перестанешь их есть, найдëшь слишком поздно. Будет слишком поздно, — шёпот изошëл на такую зловещесть, что Сал почувствовал, как волосы на руках встают, будто наэлектризованные. Он подошёл к ней вплотную и опустился на колени, чтобы хоть немного сравнять их высоту. — Ты про мои лекарства? — ладони легли на худенькие полупрозрачные плечи, и их мгновенно опалило морозом, как если бы он обхватил железную цепь качелей в феврале. Девочка закусила губу и исподлобья уставилась мимо него. Весь еë облик кричал, что она жалела о сказанном. — Мне нужно идти. Увидимся, Салли-кромсали. — Мэг… Однако плоть под его руками уже начала таять, и после того, как предсмертный стон в последний раз отразился эхом от стен, он остался один. С внутренней стороны окна медленно отходил иней. 7. Конечно, они встретились снова. Рано или поздно оно должно было произойти, и слава Богу, что Эдвард Лоренц никогда об этом не узнал — в противном случае бедолага просто сошёл бы с ума. Как в кино про детишек, которых сначала гоняют тумаками все, кому не лень, а потом они объединяются и вламывают главному злу, Сал услышал свист себе в спину. Не пронзительный, какой мог быть у старшеклассника, загоняющего жертву вместе с дружками — он знал его слишком хорошо — а тихий, почти мелодичный. Ларри же, напротив, внимания не обратил, потому что продолжал переть по коридору, попутно объясняя, как убедительно послать человека во все направления на испанском. Сал догнал его и схватил за предплечье. В ответ на недоумение как бы между делом спросил: — Кто сзади нас? Сигнал он понял сразу. Едва повернул голову, побегал глазами и доложил: — Чирлидерши, какой-то панк, Фелпс, молодняк. — Фелпс из церкви? — Ну, да. Его отпрыск здесь учится, у нас с ним несколько общих классов. Уже пару недель его не видел, жаль, не выперли всë-таки. Дыхание засвистело — Салли тут же одëрнул себя. Уже не ребёнок, нечего шарахаться людей. А если у придурка возникнут вопросы, с ответом он найдётся. — Почему жаль? Ларри махнул рукой — мол, скоро сам всё поймёшь. — Он всех заел. От него всегда были одни неприятности, уж сколько сюда хожу. А лет с одиннадцати ещё и поехал по заветам своего папаши. Не волнуйся, дерьмо достаточно обходить, чтобы оно не воняло. Сал кивнул, но через плечо обернулся. Хотя Фелпс стоял далеко, ядовитый излом губ ему удалось разглядеть. 8. Безмятежность ночной тишины в двести второй квартире апартаментов прервал внеплановый прогноз погоды. «Нокфелл переживает самый дождливый год в истории наблюдений», — сообщило само собой включившееся радио, — «рекорд тысяча девятьсот пятидесятого побит на этой неделе». Голос Петунии Мислтоу, любимой ведущей города согласно ежегодному опросу, добавил: «Наши ливнëвки и водохранилища переполнены, а реки уже выходят из берегов, поэтому любые осадки могут спровоцировать паводки и наводнения». Взлохмаченный рыжий мальчишка тем временем натирал кулаком тот глаз, который удалось хоть как-то разомкнуть. «Сообщения о затоплениях частной собственности продолжаются. Петуния, это шутка свыше или ирония судьбы, что дождливейший девяносто первый едва нанёс хоть какой-то ущерб, в то время как грунтовые воды вымывают десятки подвальных этажей прямо сейчас, пока мы говорим?» Он нашарил рядом с подушкой в жёлтый цветочек — наволочку выбрала мать — очки, надвинул их на переносицу и вслушался. «Спасибо за вопрос, Фред. Могу предположить, что администрация не видит, либо намеренно игнорирует реальные нужды города. Более полувека никто не обновлял дренажные системы, а гидроизоляцию пора бы уже разделить на внутреннюю и внешнюю — так мы сможем забыть обо всём этом лет на десять». «Надеяться не приходится, дорогая. Они закупают мешки хлористого кальция, пока вода стоит в двух футах над полом!» И радио усмехнулось — без тени веселья. Мальчишка знал не хуже алфавита или, скажем, таблицы умножения, что если приёмник расположен в месте неустойчивого сигнала, то обнаружение последнего может восприняться как включение. Возможно было и то, что радио поймало мощный сигнал от местной радиостанции или другого расположенного поблизости источника излучения. Наконец, оно могло просто отреагировать на горящую настольную галогенную лампочку — в темноте Тодд Моррисон спать не любил. Всё это он успел передумать за какую-то пару минут, а потому не встревожился. Не проняло его и когда оба ведущих затихли, оставляя эфиру только лёгкое шуршание дыхания по микрофону. «Они под водой, Туни», — вдруг пробормотал Фред, и тогда пальцы Тодда, дрогнув, замерли напротив ручки включателя. «Они под водой», — повторила она. Лишь сейчас Моррисон подумал, до чего ненормально зачитывать прогноз погоды в — он бросил взгляд на циферблат прикроватных часов — три сорок. Конечно, рабочим ночных смен тоже надо на что-то ориентироваться, но… Логическую сделку с самим собой перебили те же голоса. «Тела под водой!» — вскрикнуло радио. «Тела под водой!» — визжало оно. «Тела под водой! Тела под водой! Тела под…» Шнур он дëрнул с такой силой, что крышка розетки вылетела, крутанулась раз десять и хлопнулась на пол. Настала тревожная тишина, разбавляемая слабым гудением аппаратуры. Никакого продолжения на манер фильма ужасов не последовало. Тодд утëр тыльной стороной ладони выступивший под носом пот. Как ни старался, он не сомкнул глаз до рассвета. 9. Короткий жилистый палец на ламинированной бумаге. Им не стоило встречаться. — Что это такое? Его голос всегда одинаков. Весь такой причëсанный и поучающий, как на проповеди — даже если отец не за кафедрой, а посреди зачуханной комнатушки. Чулан, вот как такое называется. Ни витражей, ни облагораживающей акустики. Трэвис кашлянул вместо того, чтобы вздохнуть. Отвëл руки за спину: нельзя заламывать пальцы во время оправданий. Точнее, делать это открыто. — Это… плакат, сэр. За семнадцать лет он так и не понял, лучше ли смотреть в лицо или тупить взгляд, и потому придерживался середины, изучая воротник отцовского свитера. — Плакат… Тот потянул воздух сквозь зубы и выпустил обратно. — Разве я не велел, чтобы стены твоей комнаты украшало лишь распятие? «А обои тоже содрать?» — заскакало на языке, как чертёнок, заскребло вилами. Трэвис проглотил его со слюной. — Да, сэр. Я признаю своё ослушание. Это не повторится впредь. Отец щёлкнул языком. Когда он качал головой, седина у него на висках смахивала на цезарев венок. Значит, так просто не отделаться. Эндшпиль разве остановишь. Рука, заведëнная за спину, стиснулась в кулак. — Уподобляя распятие никчëмным атрибутам, ты плюешь в лицо Христу. Тишина растянулась на несколько минут. Нельзя издавать ни звука, если не хочешь огрести пощëчину. Это «время раскаяния» — идея, пришедшая из их церкви. Трэвис прилежно давил скорбное лицо. — Ты будешь сталкиваться с моими действиями, раз уж не желаешь слушать слов, — приговор стеклянной крошкой посыпался с его губ, — три дня голода очистят тебя от дерзости. И я узнаю, если ты посмеешь самовольничать вне моего дома. По «Рэд Флойду» пробежала белая молния, а потом за дверью тяжело провис замок. Вот и всё. Трэвис так и остался в середине комнаты, бездумно уставился в две полосы бумаги на полу. По виску проступила веточка жил. Он сжал челюсти до боли, настолько, что не удивился бы хрусту, и приставил кулак к стене. Медленно провёл костяшками вдоль, сколько хватило размаха, а затем резко ширкнул, и ещё раз, и ещё, и ещё, пока стена не запачкалась кровью. Задавив всхлип и попутно скривившись от отвращения, Фелпс закинул скомканные обрывки постера в ведро под столом. С щелчком выключателя в комнату ворвались небывало густые сумерки. По квадрату сине-фиолетового неба проступало дерево, которое вечно стучало ветвями в окно. В детстве Трэвис боялся — ему мерещились руки мертвецов в прутьях — а потом, как узнал, что «земля извергнет поверженных в прахе», перестал. Он растянулся на матрасе, уткнулся от невозможной сини в сгиб локтя. Распятый Иисус таращился на него со стены. Трэвис накрылся одеялом с головой. 10. Последний день голодовки начался заунывной болью в висках. Слишком резко подорвался с кровати — комната поплыла влево. Отражение показало рога. Из пачки за комодом были съедены последние крошки. А отец по-прежнему молчал: обходился без «утра», проплывал мимо спальни, ни единой нотации. Трэвис не знал, напуган или нет. Скорее нет. Даже замазка уже не казалось дурной идеей: под глаза залегли глубокие синяки, детей в приходе пугать — хоть куда. Он занëс руку над щекой, подержал, но отвëл со вздохом. «Да управит сердца в любовь и терпение», — прошептал в небо и перекрестился. Отметил, что светать стало позже. Под хруст гравия октябрь рвал листья-стилеты с клëнов, бросал ему в лицо, будто вот-вот порежет. Плевать: идти было недалеко, минут десять, не больше, хотя остановиться подышать приходилось. Трэвис рычал под нос — нет ничего хуже, чем чувствовать себя дохляком. Он вложил в походку всю тяжесть, какая нашлась. С солдатской суровостью школа отряхнула его свитер от проморози, обдала щëки духотой. Трэвис угрюмо раздвигал суетящихся младшеклассников локтями, когда появилось кое-что интересное. Кое-что стояло с книгами у груди в компании долговязого придурка и конопатого ботана. Его было видно через весь коридор, за целой толпой. Он ведь как паршиво приделанный к аппликации кусок инородной материи. Выжигает глаза, застревает между зрачком и хрусталиком. Дано: тетрадь по физике. Задача: свернуть громкоговоритель из листка. Дополнительные условия: одна рука в кармане, так, чтобы ладонь справа от кости бедра. Шаги — немного вразвалку. Вальяжно. Воронка приблизилась к губам. Из тëмных провалов выглядывали глаза. Обычные, человеческие. Живые. Упëрлись в его собственные. Невовремя, Салли-кромсали. — Сборища лохов запрещены уставом Нокфелла, расходимся! — заорал Трэвис прямо в ухо ботана, с которого чуть не слетели очки. Лоуренс Джонсон по-волчьи поднял верхнюю губу так, что от носа пошли морщины. Сейчас точно многое сказал бы, но не успел. — Не вижу здесь никого, кроме тебя, Трэвис, — Сал положил руку на спину оглушëнного дружка и слегка подтолкнул в сторону. Телячьи нежности, куда без них. — Не возникай, мелочь! — рявкнул он, довольный, что уколол в наверняка больное место. — Сам подошëл, Фелпс. Гуляй отсюда, — Джонсон уже потянулся снимать цепь с джинсов. Трэвис делано залился хохотом на весь коридор, отчего стайка девчонок отскочила в сторону и заоборачивалась. — И что ты мне сделаешь куском пластмассы? Не позорься, нищета. Думаешь, я не отличу настоящий металл? — Хочешь экспертизы? Ты её получишь, — Джонсон пепелил его головëшками из-под длинной чёлки, не думая отрываться. Держать оборону было трудно. Трэвис нервно усмехнулся. Может, он и не умел прибить одним словом, да вот никто из них не учитывал, что в грязных приëмах ему не было равных. — Посмотрите, кто говорит. Сын полотëрки, шмотки свои у мамаши одолжил? «Эс-эф» — это что? Ссаный фантазëр? Красная тряпка. Сначала он увидел, как двое парней хватают третьего под руки и оттаскивают назад. «Что ты сказал про мою маму, ублюдок? Я тебя сейчас-» Трэвис опëрся на колени, согнувшись, как разломанный сук дерева. С носа на губы потекло что-то холодное. Коридор вдруг сменился большим, серым полотном потолка. Темно. И сыро почему-то. Должен был неслабо приложиться затылком. Фелпс лениво чертыхнулся про себя и сдался, закрывая глаза. Когда они приоткрылись, вокруг по-прежнему было жëстко, но не как на полу — и ещë всë желейно дрыгалось. Видимо, стукнулся таки. Не настолько же у Джонсона поставлен удар, чтобы последние мозги отбить. Осознав прикосновение к шее, вздрогнул. В память врезались движение кадыка и раздвоенный шрам, уползающий стежками под маску. Получается, он разлëгся в руках у Салли-кромсали. Хороши обстоятельства. А этот его шрам смахивал бы на сороконожку, не будь столь, — он нахмурился, подыскивая слово, — естественным. Лет шесть назад Трэвис видел в приходе их церкви старика, поражëнного молнией. Отметина Сала сильно напоминала следы, которые он разглядывал украдкой, пока размышлял о Данииле и его топазном теле. «Да не не убил ты его, не смотри так.» «Вот зараза. Говорил же, надо в зал.» Тяжëлый отстук каблуков перекрыл галдение сборища, продолжавшего стекаться со всего этажа. «Это что ещë такое?!» «Кто знал, что он с одной тычки ляжет… Я сам уже огребать приготовился, чес-слово!» «Тихо! Вы трое, за мной! Хотя нет, один пусть идëт в медкабинет. И чтобы помог сестре его довести, понятно?» «Я его тащить не буду!» «А это тебя и не касается, Джонсон, ты без вопросов идëшь со мной!» «Чëрт.» «Я останусь. Тодд, расскажи, как всё было, ладно?» «Я не упущу ничего из случившегося.» «Встретимся здесь же. Ларри… Не спорь с ними в лишний раз. Так будет только хуже.» «О чëм речь, братан. Ладно, увидимся!» «Крепись, чувак.» Трэвис глядел сквозь полуприкрытые веки на то, как паркет разливается морем по коридору, мерцает и скрипит. От этого мутило, сильно. Нужно было на чëм-то задержаться. Руки. Одна — на плече, другая — под ребрами. — Трэвис, — голос полузадушенным хрипом разорвался прямо в ухе. И какого хрена он покрылся мурашками? — Если ты в состоянии идти, сделай одолжение… Ты тяжелее, чем выглядишь. Парень усилием воли сгрëб взорванные мысли в кучу. Что-то щëлкнуло. Твою мать! — Фишер, пусти, блять… Я же тебя… — Меня ты сейчас не сможешь. Если отпущу — свалишься. Он злобно застонал в ответ, но упираться не стал. Дураков нет. Наоборот, кое-как переставлял ноги. Всë сильнее бесился от того, что они ватные и трясутся. Зато отрезвляло отлично. — Космы убери, в лицо лезут. — Извини, — просто сказал Сал. Трэвис не задавался вопросами. Через минуту почти спокойно шагал рядом, приобнимая того, кому целенаправленно и со вкусом портил жизнь месяца с полтора. Абсурд положения игнорировали оба. Сал подвëл его к умывальникам в туалете, успел даже набрать пригоршню воды. — Я сам, отлезь. Тот послушно встал невдалеке, рассматривая, наверное, сушилку. Со спины разве скажешь, что происходит у него за маской. Трэвис окатил лицо ледяной водой так, что рубашка насквозь просырела, и остервенело растëр. Фыркнул на вид расплывшейся по рту и подбородку крови. При этом всё косил в сторону безмолвствующего Сала. — Благодарностей ждëшь? Перебьëшься. — Не жду. — Правильно. Финальное бурление в сливе заглушило рëв с этажа. В тускло-жëлтом свете они стояли друг напротив друга — руки скрещены, челюсти сжаты. Трэвис колупал ногтëм стежок на свитере. Сказать было нечего, на самом-то деле. От Фишера иного ждать и не следовало — он скорее с крыши сойдëт, чем упустит шанс разыграть доброго самаритянина. И ведь много кто купился: Кэмпбелл, Джонсон, зубрила тот рыжий, похоже, даже все учителя. Но только не Трэвис. Его этими ужимками не проймешь. Не работают они с теми, кто хлебнул дерьма в жизни и соображает, как в ней что устроено. — У тебя подвешен язык. Сначала показалось, что ослышался. — Чего? — Ну, манера речи. Ты интересно выражаешь мысли. Наверное, хорошо с литературой. Литература. Единственный предмет, за который беспокоиться не приходилось и которым Фелпс умудрялся в какой-то мере наслаждаться. Дома никогда не разрешалось держать много книг, кроме душеполезных поучений. «Букварëм духовной жизни должен быть сыт», — говорил отец. И всë же Трэвис искренне обрадовался, когда возник повод заставлять полки Драйзерами да Уэлти. Нижние, конечно, те, что попроще. Решение потеснить святоотеческую литературу обошлось бы в слишком большую цену. — Не морочь мне голову, Фишер, — устало отмахнулся он. — Дальше сам дойду, вали, куда собирался. — Уверен? Да, Трэвис уверен. Уверен, что зыркнул достаточно сурово: с извечно непонятным выражением одноклассник мазнул по нему глазами снизу вверх, прежде чем закинуть рюкзак на плечо и толкнуть дверь. Но ушёл Салли потому, что не мог отказать его молящему выражению. 11. В конце ноября ему стукнуло шестнадцать, и это был самый лучший, потрясающий, невероятный день рождения всей его жизни, потому что отец подарил ему сквайр — красно-белую молнию, созданную рассекать темноту. Салли не дышал, восхищённо касаясь корпуса, ещё не зная, что весь вечер промучается с усилителем, а первый удар по струнам произведёт звук из преисподней — всё это было не важно, потому что всё это потом. А сейчас он наслаждался лимонными кексами Лизы, которые были вкуснее любого торта, вместе с Ларри, закинувшим ему ладонь на плечо. Когда с последним было покончено — Господи, как они умяли целый поднос? — тот просипел: — Одевайся, приятель, пора бороздить мир. Сал вышел к нему через чёрный ход в заимствованной — стащенной — у него куртке, юбке поверх джинсов и цепях. — Воу. Это хэви, парень. — Просто почувствовал себя королевой дня. В этом году повезло: они застали ту самую пору перед первым снегом, когда всюду проникает пустота, а солнце и резкие тени еë лишь умножают. И хотя листва уже ушла с деревьев, их стволы ещё не почернели, а голоса дроздов были ясны как никогда. Когда-то семья Фишеров любила это время. Их следы оставались на сухом гравии. Стылый воздух разгонял пар дыхания. Ларри шутил, что друг дымит, как паровоз, прямо из ушей, за что получал локтëм под рёбра. — Можешь намекнуть, куда мы, или это сюрприз? — Сал растёр раскрасневшиеся от холода пальцы, мысленно проклиная день, когда выбор пал на рваные митенки. — Ненавижу сюрпризы, — без обиняков сообщил Ларри. — Я помню, что ты не фанат людных мест, поэтому курс на Чайнатаун. Сал невольно замедлил шаг. — В Нокфелле есть?.. — Удивлён? — с него спала обычная печаль, и он стал точь-в-точь сытый кот. Всё, что знал о городе, он с удовольствием передавал любому интересующемуся. — Это просто название перекрёстка, китайцев я там никогда не встречал. Но всё равно есть на что посмотреть, хотя народу почти не бывает. Чайнатаун, как справедливо прикинул Сал, увидев место, получил своё название из-за груд вывесок, вырастающих до четвёртого этажа и наползающих друг на друга. Было немного за полдень — солнце яростно бликовало на щитках. Но с его заходом они бы непременно ожили, загудели, запереливались и зажглись неоном. Больше всего его поразила загруженность пространства между домами. Пыльные гирлянды над дверями лавок и подъездов наверняка были натянуты ещë в семидесятые. Выше начинались рекламные плакаты на верёвках, затем — сюрреалистично густая сеть телефонных проводов, и, наконец, бельевые лески. Всë это пестрило, раскачивались на ветру и было обсижено птицами. — Здесь круто, — честно сказал Салли. Он почти не опускал головы. Ларри завёл его в закрытый двор, где притаился крохотный, дышащий старостью магазин всего-на-свете-и-больше. О его существовании подозревали только избранные, в числе которых был и Трэвис Фелпс — именно там он взял злополучный плакат «Рэд Флойд» — но этого они не знали. — Хола, Мадлена. Девушка, к которой обратился металлист, сдула жëсткие кольца волос, свесившиеся на лоб из-за банданы, помахала пришедшим и скрутила громкость приëмника до первой отметки. От природы звучный голос солиста «Евразии» превратился в шëпот. Леопардовые пятна на еë груди то теряли очертания, когда ткань с грехом пополам натягивалась, то возвращались обратно. — Это и есть твой Салли? — шар жвачки надулся у её рта и лопнул с тихим хлопком. — Он самый, — как показалось, с нотками гордости ответил Джонсон. — Принесёшь подарок имениннику? Тот впервые за долгое время возблагодарил небеса за маску, потому что покраснел до корней волос, когда Мадлена протянула ему серую квадратную коробочку с подписью: «Мэншнвания два». Ларри шаркнул ботинком: — Долго выбирал между ним и альбомом Смысловой Фальсификации три в одном, но понял, что таскал бы его у тебя слишком часто. В общем, на растворе можешь больше не… Он осёкся, когда Салли притянул его к себе и сомкнул руки у него за спиной. 12. — Наверное, его украла шайка Газировки, — озабоченно протянула Эш. Её кисть, обтянутая рукавом фиолетового платья-куколки, лежала на лопатках ссутулившегося Сала. Выбившиеся пряди волос задевали его протез — он вдохнул лёгкий полынный аромат, и внезапно день перестал быть настолько уж отстойным. — Не думаю, — тряхнул хвостиками. — Им не до меня. Они не заходят дальше слов. — Я рассказывал, как сломал Пепсикольчику руку в седьмом классе? — Ларри оторвался от шоколадного молока и мечтательно возвёл глаза к потолку. — Можем повторить. — Если память меня не подводит, это произошло случайно, и твоя мама впоследствии извинялась перед его семьёй, — парировал Тодд. Они собрались в пустом классе после учебного дня, а до этого обшарили, пожалуй, каждый уголок школы, но плеер Фишера как сквозь землю провалился. Ларри сидел прямо на столе, Эш — на подоконнике, Тодд благоразумно умостился на стуле. За окном медленно сыпались огромные снежные хлопья. Было сонливо, тяжело и уныло. Салу — особенно. 13. Уже следующим утром он вынимает поблескивающий жёлтым корпусом гоумэн из своего шкафчика. На крышке один шуруп отсутствует — сомнений нет, это тот самый. Сал замечает и незнакомую кассету, вставленную внутрь. Любопытство берёт верх. Когда он извлекает её, чтобы поискать надписи, надежда, что содержимое прояснится, не оправдывается. Зато изнутри выпадает бумажка и, описав в воздухе несколько кругов, приземляется на носок его кеда. Совсем озадаченный, он подносит её к глазам. Маленькие ужимистые буквы начинают складываться в слова: «Прости меня. Я тупой недоумок…»