Безбожник

1. Накануне Рождества душераздирающий крик утопает в пустоте Салвейшн-стрит. Ноги приросли к земле, в толстой груди колотится воздух — это тётушка Норма вопит во всю глотку под сенью раскидистой липы, потому что видит двоих детей — близняшек Уиллоу — вздёрнутыми. Макушки припорошены снегом, лаковые туфельки славно блестят. А самое ужасное, то, что заставляет её кричать громче — они держатся за руки. Впоследствии пятеро всадников не раз ещë припомнят, что в окна высунулись они одни. Соседи, которых от них отделяла стена, крик не услышали. — Они там, клянусь Богом! Там, на ветке, Господи, разве вы не видите?! — заходится она, и волосы не летят клочьями из головы лишь потому, что её подхватывает под руки подоспевший полицейский. — Пожалуйста, Норма, соберись, — растопыренные усы-щëтки ходят вверх и вниз. — Я обещаю, тебе показалось. Обещаю, слышишь? Вой переходит в рыдания, и она позволяет ему увести себя прочь, приобняв за вздрагивающие плечи — о чëм в дальнейшем крепко жалеет. Какой-то четверти часа хватает, чтобы тучная домохозяйка в засаленном переднике, боящаяся полтергейстов и мышей, приняла самое отчаянное решение в своей жизни. Она возвращается к дереву, потому что знает: ей совершенно точно не показалось. Ни шагу назад. Ведь если она отступится, что станет с бедной матерью? Не только мысленные, а вообще все процессы внутри организма Нормы замирают, когда на месте тел её встречают два рождественских венка. Вплетëнный в них остролист издевательски сверкает снежными верхушками. «Не может быть, чтобы они провисели здесь целую ночь!» — вспыхивает в мозгу, но холодное, незамутнëнное паникой здравомыслие спешит возразить: «Лишь это и возможно, потому что снегопад был вчера, а сейчас небо чистое, как грёбаная больничная палата.» — Вот видишь, дорогая, я ведь тебе говорил, — звучит у неё в ухе. — Ты просто устала. Давно ты брала отпуск? — Но как же дети… — Так вон они. Лица маленьких Уиллоу, несомненно живые, но и — прости Господи! — такие неправильные — всматриваются в еë собственное из-за сетки веранды. «Либо я вконец спятила, либо это другие дети», — она чувствует ледяной пот на висках, чувствует приближающуюся аритмию и ещё раз оборачивается к добродушному усатому копу, будто вышедшему из книжки про дорожное движение. Тот подмигивает, и даже такой простой жест кажется ей неуместным и неестественным. Норма принимает два решения: сделать вид, что смущена устроенной истерикой, и завтра же взять у своего врача рецепт на хорошие успокоительные. 2. Кто-то сказал: всë повторяется, потому что прошлое стремится к гармонии с собой. Двенадцать лет назад, чуть южнее дороги, на которой Норма впервые усомнилась в своëм рассудке, белобрысый розовощëкий мальчонка заливисто хохотал, обвивая щуплыми ручками шею отца. — Па-а-ап, я же упаду! — в перерывах между смехом пищал он, но, конечно, слезть не согласился бы ни за какие сокровища мира — хоть даже и за фунт восхитительных яблок в карамели с ярмарки Благодарения. Сейчас он был и птицей, и отважным исследователем, пролетающим над джунглями Амазонки на воздушном шаре, самим шаром — и просто очень счастливым ребёнком. — Держись крепче, — отец перешагнул невысокую земляную насыпь, но Трэвису показалось, что они вместе взмыли под самое небо — и воспарили. Он не был ещё способен всё это как следует осмыслить, однако уже — да ещё как! — любил его собранные в конский хвост волосы, такого же цвета, как у него самого. Любил строгую прямоугольную оправу очков, любил его широкие, идеальные для поездок плечи, любил его усталые глаза. — Что на обед, мамуль? — он немедленно принялся нарезать вокруг неё круги, стоило ногам ступить на твëрдую землю. «Мне уже начало казаться, что этого никогда не случится…» — Дай-ка подумать, — улыбнулась та в перчатку. — У нас есть тосты, зелень, сыр, и твоя любимая ветчина. Ладошки Трэвиса взлетели к щекам. — Сэндвичи, ура! Мне чур самый поджаренный! Он победно скакнул, взметнув кулак в воздух, а когда понял, что всë-таки выдохся, взял мать за руку. Пурпурные цветы на её юбке шевелили лепестками, точно живые. Тем образом, который доступен лишь детскому сознанию, их движение сообщило ему: мгновения эти он запомнит на всю жизнь. 3. — Нет! Только не с ним! Миссис Пакертон, прошу! С задних рядов долетают смешки, кто-то перешëптывается. Удар, грохнувший на весь класс, затыкает каждого. Салу не нужно оборачиваться, чтобы догадаться: это Ларри вломил кулаком по столу. Удивляет лишь то, что выходка прошла мимо учительских ушей. Как бы там ни было, он намерен рассматривать сеточку морщин на своих ладонях, пока пререкание не кончится. Безразлично. — А я прошу вас не устраивать сцену, мистер Фелпс, — сухо чеканит она. — Позвольте указать, если вы не заметили: Сал единственный высказал желание помочь вам наверстать материал. Или вы предпочтëте перепройти годовую программу, как было в седьмом классе? Кажется, этот ответ отнимает у него дар речи. Он проиграл. Вновь развëртываются тетради, лампы гудят, муха вяло зудит у окна. Жизнь продолжается. Трэвис дёргает щекой и упирается в Фишера взглядом, прошитым ленточкой «ты труп». После вывалившейся из плеера исповеди тот не уверен, игра ли это на публику или искренняя ненависть, но знает, что первое смог бы понять. Интерес интересом, а тому, кто решает с ним заговорить, стоит заранее смириться с клеймом фрика. Возможно, Фелпс просто не желает мараться у всех на виду. Резкий прилив удушливой ностальгии сжимает его в тиски. Картинки пестрят и сменяют друг друга, как в калейдоскопе: весна, здание из пылающих кирпичей, и самое главное — шиповник. Как ещё называется шиповник ну конечно собачья роза звоните по номеру шестьсот шестьдесят шесть чтобы забрать приз — Сал, с тобой всё в порядке? Он вздрагивает и фокусируется, благодаря чему красно-белое пятно превращается в лицо Тодда. — Да, я в норме. Просто задумался. Настенные часы показывают без пяти два. Он подрывается, сгребая до сих пор разложенные на столе учебники в рюкзак. — Ага, задумался! А сам такой бледный, что через маску видно, — дразнится Эш, которая с недавних пор перехватывала парней с уроков, хоть в её расписании и стояли совсем другие предметы. — Это потому что загара нет, — устало отшучивается он. И ловит себя на том, что улыбка — не нужный больше атавизм — призраком тронула его губы. 4. Тодд стоит перед комодом на коленях уже Бог весть сколько. И до сих пор не может собраться, чтобы потянуть за ручку. Он ведь пришëл в подвал за рулеткой — его собственная таинственным образом исчезла после попытки родителей прикинуть масштабы будущей теплицы. Однако мысль, вкравшаяся в голову с той ночи, как он наслушался про тела под водой вышедшие из-под контроля осадки, теперь сформировалась и прямо-таки колола язык. Он поднимает взгляд на стоящего к нему спиной Ларри. Беспечен, ещё ни о чём не подозревает. Волосы собраны, из-за уха торчит тонкая кисточка, другую сейчас вытирает прямо подолом фартука. На незавершённом полотне уже проглядываются силуэты: мужчина в строгом костюме обнимает старушку. И, кажется, позади них слон?.. — Имя Чарльз вызывает у тебя какие-либо ассоциации? — на одном выдохе выпаливает Тодд. И пугается своего же вопроса. В отличие от художника, который слишком поглощён работой, чтобы обернуться. — Чарли Кен, баскетболист? Хотя нет, стой. Шоколадная фабрика! — Я подразумеваю жильца комнаты двести четыре, Ларри. Тут ему уже приходится оторваться. В глазах загорается искреннее беспокойство, прежде чем он шлëпает разноцветную ладонь на лоб поморщившегося друга. — Чел, ты перетрудился. Ты же не хуже меня знаешь, что комната заперта. — Я опросил каждого, кто согласился со мной обсудить со мной эту личность, — продолжает он, убрав руку. — Его помнят Коэны, студенты из триста первой квартиры, Сильва, человек из триста второй, моя семья и я. Все предоставленные описания сходятся: до прошлого лета в апартаментах проживал не слишком опрятный мужчина средних лет с избыточным весом. — Что за дичь? Ты меня разыгрываешь? Длинные тонкие губы Тодда так плотно сжаты, что он понимает: ни у одной шутки нет шанса сквозь них проскользнуть. — Нет уж, я слишком молод для деменции, — хмыкает. — Даже если здесь был некий Чарльз, и половина жильцов его видела, другая — нет… — совесть не даёт назвать идею настоящим именем — бред, — почему ты раньше о нём не говорил? И это самая сложная часть разговора. Маленькая багровая капля срывается с конца кисти. Разбивается об пол. Тодд прослеживает её путь. — Потому что я и сам ничего не помнил… До определённого момента. 5. Честное слово, Трэвис не собирался к нему идти. Ещё бы какая-то старая калоша заставила его явиться в их занюханное логово. Но праздники для всех начались слишком по-разному. Снег скрипит под ногами, когда он плетётся к месту своей скорби и своего утешения. Трэвис выучил всë сооружение, всю сотню футов до другой стороны ручья — настолько, что мог бы зарисовать по памяти. К уродливой бетонной конструкции, по чьей-то нелепой воле названной мостом Уитча, он обращался за спасением от ливней и палящего солнца, от одиночества, от зорких глаз Бога и отца. Чем сильнее портился дом, тем чаще он обнаруживал себя здесь. Летом, когда потяжелевшая зелень свешивалась в воду, а песни цикад перебивали собственные мысли, он пускал блинчики. Если был в духе — что, впрочем, случалось редко — мастерил судëнышки из всего, что валялось по земле. Иногда выпадал шанс набить карманы хлебом; тогда он подкармливал птиц, и тем заслужил доверие матери-утки, подпустившей его к выводку на пару шагов. Он закатывает рукав куртки, чтобы оглядеть ползущий вдоль запястья шрам, скривлëнный к концу — то, что мост взял у него взамен. Пять лет назад какие-то торчки, на которых ему не повезло тут нарваться, порезали его бутылкой. Просто так. Сегодня рука снова даёт о себе знать. На этот раз отец вывернул её с такой силой, что теперь каждое движение стреляет болью до самого локтя. Фелпс приваливается к изъеденной плесенью и граффити стене. Он так ненужен, так некстати здесь — смуглый, мрачный, слишком уж тёмный поверх оранжевого золота заката. Прямо как облака — те, что вдали от солнца, которые уже принадлежат ночи. Он запрокидывает голову к пролëту между опорами. Не прикрывает век, позволяя снегу забиваться в нос, в печальные уголки рта и глаза. Тот хрустально звенит и хрустально падает. А по щеке проступает кровь — мороз уже начал его убивать. Он прикусывает губу и задумывается, как до такого докатился. 6. — Тебе бы расслабиться, Фелпс. Затянешься? Выхвативший его из толпы Том Глэдвин игрался пачкой «стрэнд». Взлетающая и возвращающаяся в его ладонь упаковка блестела под плëнкой по меньшей мере соблазнительно, да и с давно точившим желанием сочеталась, но… — Не тупи, здесь нельзя курить. Обязательно кто-нибудь прибежит и даст по шее. — Фелпс! Поверь моему опыту, а! Становись у окошка, я у вентиляции буду. В последний раз предлагаю, ну? Трэвис недоверчиво вытянул сигарету из пачки. Глэдвин поднëс спичку, и кончик занялся маленьким рыжим огнëм. Он влез с ногами на подоконник, узкий для долговязой фигуры старшеклассника — извёстка дыхнула пылью из-под упёртых подошв. Открыл бы форточку, но ручка в порыве миролюбия была кем-то вырвана с корнем. А ещё он бы с большей охотой умер, чем закашлялся при этом парне, и потому не давал дыму проникнуть в лëгкие, только полоща им рот. На ум норовило вернуться утреннее происшествие с — чëрт, как бы их назвать — голосами. Гадко костенело поперёк горла. Давай, Трэв, давай. Действуй. Останови этого говнюка. Дай ему почувствовать вкус твоей ярости, заставь перхать кровью. Давай, Трэв, — шептали ему, замершему с миской овсянки в руках, крысы — полчища крыс в водосточных трубах, крысы с красными глазами, огромные, покрытые ужасными струпьями, бессмертные. Осколки миски со страшным звоном разлетелись по всей кухне. «Держись крепче». — Так-так-так. Что у нас здесь? Вот тут Трэвис дëрнулся уже по-настоящему и обжëг пальцы. Сигарета упала на подоконник, а с него покатилась на пол. Поймать не успел: пришлось из-за всех сил вытянуть руку и шарить по десятилетиями не чищенной плитке. Только пожара не хватало. — Эй, у окна, что за возня? Вышли все! — Здесь только я, мистер Шаффер, сэр. Запихнув окурок в оконную раму, Трэвис откинул со спины жалюзи, соскочил и пытливо всмотрелся в лицо замдиректора. Последнее место, где его можно было бы ждать — отданное под технические нужды дальнее крыло. Видимо, если человек натаскан на вынюхивание нечистого, это из него ничем не вытравишь. — Фелпс, значит. Опять за старое? А ты, как там тебя… — Томас Глэдвин, сэр! — Да хоть Гудвин, к чëртовой бабушке. От вас, юноши, несëт, как от шакалов. А ну, дыхни! Трэвис поднял бровь, когда соучастник преступления без заминки подул в седое лицо напротив. Пазл сложился, стоило тому перейти к следующей жертве. — Ах ты, мразь! Ну всë, не жить тебе! — он был готов наброситься на него прямо там, при свидетелях, но тяжёлая рука схватила его под локоть и потащила на себя. — Прикуси-ка свой гнусный язык, мальчишка, — свирепо прохрипел Шаффер, всасывая воздух вокруг вырывающегося Фелпса. Нарисовавшаяся мгновениями позже удовлетворëнная улыбка выдала всё наперёд. Трэвис в кровь закусил щëку. Как же он ненавидел быть обведëнным вокруг пальца, особенно — ловко обведëнным! — Думаешь, я тебя не достану, а? Глэдвин? Думаешь, ты в безопасности? Я ж теперь не успокоюсь, пока не вколочу тебя вот в этот самый пол, который мне пришлось из-за тебя лапать, тупая ты срань! — Кстати, об этом, — перекрикнул зам, другой рукой подталкивая побледневшего Тома к двери. — Ещё раз увижу тебя хоть в одной драке — вылетишь из школы на неделю! Усëк? 7. Что самое обидное — он действительно взялся за ум и перестал давать волю рукам. А потом шайка Фишера опять испортила ему жизнь, будто получала от этого неописуемое удовольствие. Он не то что никого не ударил — он был пострадавшим, но факт этот никого не интересовал. — Не говорите отцу, пожалуйста. Пожалуйста. Не говорите. Он меня убьёт. Секретарь без какого-либо намëка на жалость буравил его взглядом из-под прямоугольных половинок очков. Его рожа умоляла соединить себя со стеной, как в инструкции «поверните до щелчка». — Я могу позвонить вашей матери, если это имеет принципиальное значение. Трэвис неглубоко вздохнул. Нога истерично зашлась в тряске под столом. Положение было катастрофическое, и он не имел ни малейшего понятия, как будет выпутываться на этот раз. — Нет, нет. Это то же самое. Она всë передаст ему. — В таком случае, об исключении стоит сообщить напрямую отцу. Трэвис вскочил из кресла, с детским каким-то отчаянием крикнул, перегнувшись через стол: — Нет, погодите! Я сейчас! Он рванул из кабинета и во весь дух понëсся на первый этаж к своему шкафчику. Чуть не промахнулся, с трудом затормозил — каблуки взвизгнули. Дверца ударилась о стену. Вытащил сумку. Руки не слушались. Он вывалил всë прямо на пол. На него оглядывались, пара человек шушукалась, но плевать: он запихнул находку в нагрудный карман и взбежал вверх по лестнице. — Вот, — в лëгких свистело, как у асматика, — здесь сто тридцать. Это всë, что у меня есть. Пожалуйста, не сообщайте отцу. Секретарь задвинул очки на переносицу, тупо вытаращился на связанную резинкой стопку купюр. Поднял взгляд на Трэвиса, вновь перевёл на деньги, поднял снова. — Ну, что я могу сказать? Мистер Фелпс, если поставленный вопрос является вопросом жизни и смерти… — Является, сэр, ещë как. Не сомневайтесь. Пожалуйста, только в этот раз. Тот пожевал губами ещë немного перед тем, как сдаться. Он спешно, как-то по-мышиному выхватил стопку из посыревшей ладони Трэвиса, а затем спрятал в затëртый бумажник, не переставая озираться по сторонам. — Я вас услышал, мистер Фелпс. Можете быть свободны. Не пытаясь скрыть облегчение, Трэвис выпустил застоявшийся воздух из груди и утëр лоб рукавом. Уже в коридоре сползти по стене ему помешало лишь соображение, что брошенную внизу сумку всë же стоит забрать. 8. Гизмо плотоядно облизывается, и все они взвывают. Тодд снимает очки, чтобы закрыть лицо ладонью, Эш откидывается на стуле, поднеся сложенные пистолетом пальцы к виску, Ларри в сопровождении яростной жестикуляции что-то доказывает коту. И только Салли ласково треплет его между ушами. — Приносишь деньги в семью, Гизмо. Если так дальше пойдёт, сегодня на ужин будут омары. — Ты как его дрессировал? — выстанывает девушка. Карты соскальзывают с её коленок на пол, добавляя к невообразимому хаосу, в который за вечер перерос привычный творческий беспорядок в спальне Ларри. — Как кот вообще может играть в настолки? Размеренно, но с явными бесовскими нотками в интонации Сал поясняет: — В том и суть, я ничего с ним не делал. Иногда таланту нужно дать созреть на свежем воздухе. — У меня лично зреет только аневризма, — бурчит Тодд, и остальные прыскают, хотя трагичное выражение на его лице усугубляется. Ларри дотягивается до мольберта, стаскивает с подставки обрывок тряпицы и под всеобщее «о нет» и «пошла жара!» обвязывает ею лоб на манер Сталлоне, а потом окунает пальцы в краску и одним движением полосует под глазами. — За мной, бойцы! Отыграемся у кошака! Подвал сотрясает ликование. 9. Когда у всех на щеках припечатаны перламутровые сердечком пятна от помады Эшли, которая ушла первой, а в карманах — кроме как у Сала, разумеется — ни цента, они расходятся по своим номерам. Вслед за привычным звонком лифта привычно разъезжаются двери, но открывшееся за ними зрелище вынуждает как следует проморгаться. Сутуло привалившись к стене, напротив таблички «четыреста два» возвышается Трэвис Фелпс собственной персоной. И вид у него, мягко говоря, паршивый, о чём свидетельствует разбитый рот и кровоподтëк на половину лица. Салли не боится, но рассмотрел бы вариант ночёвки у Ларри, если бы язык его не опередил: — Откуда ты знаешь, где я?.. Тот отлепляется от стены и ковыляет ближе, закатив глаза. «Хромает», — мимолëтно зарубается в сознании. — Это я здесь живу всю жизнь, Фишер. Не ты. Зайти-то дашь? И разве можно упрекнуть его в долге перед тем, кто так отчаянно старается сжить его со свету, всегда вгрызаясь в протянутую руку? Вот уж вряд ли. Однако какое-то неуловимое изменение — может, впервые открывшаяся истина, что один из самых доставучих задир школы всего лишь жалкий, потрёпанный мальчишка — заставляет сдаться и провернуть ключ в скважине. На остаток вечера Трэвис будет его гостем. 10. — Таким образом, функция абсолютного значения возвращает модуль числа. — Гм. В голову уложилось, если уж перекладывать на математический язык, процентов двадцать от всего сказанного одноклассником. Но ему хватает. Трэвис не гонится за звездой, а усилия предпочитает направлять лишь туда, куда сам считает нужным. До него вдруг доходит, что всё это время он пялился либо в тетрадь, либо в замок пальцев. Поднятому взору предстаёт комната, вовсю кричащая о том, что её хозяин — рациональный чистоплюй. Обжита она не намного больше, чем его собственная — то есть свободна настолько, что слышно эхо. Каждая вещь расставлена в геометрических пропорциях, все постеры вывешены в выверенно равном расстоянии друг от друга. Фелпс горько вздëргивает уголок губ. Вопрос «откуда синяки?» долетает до него очень издалека. То ли его настолько разморило теплом — уютом, — то ли успел простудиться и открылся жар, но столь тщательно отрепетированное «тебя ебëт?» в итоге звучит подозрительно похоже на «подрался». «Что ты делаешь?!» — взвизгивает рассудок. «Зачем ты перед ним оправдываешься?» А ему нечего на это ответить. Трэвис думает, что он пошутит. Сочиняет миллион колкостей на ответ вроде «С асфальтоукладчиком? Кто победил?» Думает, что он отвернëтся в сторону и замолчит. Возможно, посмеётся над ним. Уже меньше похоже на Фишера, но вероятность никогда не равна нулю. Тогда, может, он познакомил бы его маску со своим кулаком. Но тот делает нечто принципиально иное: подсаживается ближе, смотрит ему в глаза и говорит едва слышно: — Можно взглянуть? 11. Он слабо касается скулы. До сих пор словно наяву ощущает, как смоченная перекисью вата ходит по коже, чувствует жжение во всех мелких ранках. И хмурится, но не от боли, а из-за непонимания. «Дашь руки?» — фантомный отзвук голоса Сала. «У тебя, наверное, разбиты костяшки.» Трэвис очень быстро и мельком думает, что мог бы расплакаться, как девчонка, просто потому, что у него спросили разрешение. Дома ему своим телом не распоряжаться. Он чуть ли не пинками как можно скорее загоняет эту мысль в самую дальнюю часть черепа. — Не переусердствуй, а, — шипит невесть кому посреди пустынного коридора. Фелпс уже одной ногой за порогом подъездной двери, когда позади что-то мягко стукается об ковролин. И без того тусклые лампы мигают, пока он отряхивает сантиметровый слой пыли с маленькой кожаной обложки — что он там просил, святую воду? Провалиться ему на месте, если здесь хочется задержаться хоть на минуту. Он на ходу прячет блокнот под куртку, твёрдо намереваясь принести домой. Пусть и сам не знает, зачем. 12. Он всегда приступает с нижнего ремня. И всегда делает это перед зеркалом. Салфетка из микрофибры, пара капель антисептика. Детский шампунь — для уставившегося акрилом зрачка. Сквозняк облизывает босые ноги, влага перекрашивает волосы почти что в чёрный. Сал улыбается зеркалу. Сначала застенчиво, потом бешено, поджав веки. Так же резко, как начал, отпускает мышцы. Проворачивает всё то же, но с другими эмоциями — хмурится, скалится, ломает брови, словно готов заплакать. Потрясëнно раскрывает рот, ни на секунду не забывая о том, что дюжина зубов не настоящая. Он боялся бояться. Закрывал глаза и уши, лишь бы не напороться на осознание: рано или поздно чувства атрофируются. Жестокая правда, но что уж сделаешь. Тут либо смириться, либо бежать от неё, сколько хватит сил, зная, что непременно собьëшься с пути. Сал отдавал предпочтение последнему. До этого дня. Вода мотает счëтчики, а он в сотый раз прокручивает в голове рассказ Тодда, которого к нему направил Ларри, не может остановиться. Радио… Чарльз. Человек не просто пропал: его вычеркнуло из памяти остальных, будто и не было никогда. Возможна ли более страшная участь? Пожалуй, только в пророчестве Мэг. «Слишком поздно.» Кожу ладони подсвечивает оранжевым баночка антидепрессантов. Они держат на плаву. Они сохраняют привычное и понятное «я». Быть может, они уже и стали его «я». Он глубоко, но судорожно вдыхает, как ныряльщик на краю вышки. Когда дверь за ним закрывается, упаковка уже покоится на дне мусорного ведра. 13. — Утырок оскорбляет мою мать, тебя, меня, а ты ему сопли утираешь и комплименты отвешиваешь? Разумеется, ему уже всё донесли. Права злиться на вездесущие языки у Сала нет — не попрëт же он против истины. Да и кто вообще находит школьный туалет подходящим местом для откровенничания? Его самый близкий друг стоит перед ним во весь рост. Скрестил руки и смотрит горько, обиженно, уязвленно, но только не зло. В груди больно ухает, как будто кто-то закинул здоровенный булыжник в клетку рëбер. — Это было не так, Ларри, — начинает он. Впервые за долгое время поднимает голову внутренний голос: «Серьёзно? Более жалкой отговорки не нашёл?» — Ты бы понял, если бы видел его тогда. Я просто пытался его отвлечь. — Ну как, получилось? — мало в каком вопросе найдётся столько яда, что хватило бы на промышленное производство, но с этим Ларри справляется на отлично. — Вроде того. Не особо. — Он не двинул тебе только потому, что фонтан из носа мешал, не соображаешь, что ли? Сал упрямо мотает головой, так, что хвостики бьют по маске. Оба вздыхают. Ларри отворачивается с пустым лицом. — В тебе много сюрпризов, Сал, — хрипло отвешивает он. — Прости. Они больше не возвращаются к этому разговору. 14. Трэвис сдерживает зевоту. Растирает глаза, глотает ещё газировки, и продолжает читать чужие записи. Бледный луч фонаря выхватывает листы из кромешной тьмы. 13 июня 1988 Я устал писать. В голове пусто. Приходится думать над каждым предложением. Тяжело. Дальше следует россыпь точек на несколько строк. Сегодня ничего не произошло, всë то же, что и вчера. Дк. Зимбардо рано или поздно спросил бы записи. Ему не нравилось, когда я пропускал дни. Ладно. Здесь скукожившаяся большим бурым пятном бумага. Почерк обрамляет его полукругом. Гизмо совсем зарос, шерсть в глаза лезет. Надо его постричь. Только у меня никогда нормально не получается. Может, в этот раз случится чудо. Корм заканчивается. Папа сказал, на старый денег нет. Я не знаю, где он берет деньги. Наверное, уже нигде. Он почти не выходит из дома. Я пойду работать сам. Хочу помочь. Уборщиком в ночную смену или вроде того. Не уверен, как убедить их, что мне есть четырнадцать, но как-нибудь выкручусь. Джейн говорила, коричневая краска помогает выглядеть старше. Может, размазать немного по маске? Взгляд застревает на слове «маска». Ясно, как Божий день: автор дневника — младшая версия Салли-кромсали. Трэвис трёт переносицу и перекидывает сразу несколько листов вперëд. …очень холодно. Света нет. В холодильнике только бутылки и чеснок. Кажется, я буду ненавидеть чеснок до конца жизни. Я хочу перебить все эти бутылки и уйти. Этот дом убивает меня. Я его ненавижу… Он жуёт губами, сильнее сжимая кофту на предплечье. …это была последняя таблетка. Зато у меня больше не будут трястись руки. Записи обрываются. Трэвис пропускает страницы до конца. С оборотной стороны и почему-то вверх ногами начинается более ровный почерк чëрными чернилами. 17 марта 1989 Не знаю, что на меня нашло. Досталось от отца. Кажется, я им проигрываю. Они будут изготавливать новый протез месяц. Сегодня снимали мерки. Я никогда больше не позволю себе ничего подобного. Целый месяц. Господи. Как потом быть в школе? 4 апреля 1989 По-настоящему сожалею, что разбил протез. Сидеть дома невыносимо. Не представляю, как протяну месяц. 11 апреля 1989 Они смогли прислать его раньше. Не нашел в инструментах напильник для бока. Напоминание. 13 апреля 1989 Надеюсь, не развалится, иначе папа убьет, и будет прав. Подклеил изнутри лентой, но никак не привыкну. Думаю, придется отлепить. Из хорошего — неизношенные ремни. Плохо — щелкают на всю комнату. 28 апреля 1989 Гизмо стало лучше. Мне больше нечего продать, поэтому буду надеяться, что шов нормально зарастет. 11 мая 1990 Он забрал ленту. Теперь волосы собирать нечем. Приходится брать резинки для денег. Это еще ничего, а вот кеды без шнурков болтаются. Трэвис со стуком захлопывает блокнот. Буквально ничто из записей не имеет смысла, а всë больше только походит на набор слов. Фонарик отправляется под матрас, блокнот — под ковёр за кроватью, а сам он с непонятным ожесточением ложится лицом к стене. Долго рассматривает фигуры в потёртостях обоев, скребёт одну пальцем. Он засыпает только за полночь. 15. Следующим же утром он ловит его за школой. Весьма удачно, что сегодня тот в одиночестве. — Нахрена ты мне свой дневник подкинул? Разжалобить пытаешься? Салли выворачивает руку из его хватки, и на миг он теряется, не привыкший к грубому противодействию от того, кого считал ниже себя. Когда свет ложится на его лицо, обычно сокрытые тенью глаза впервые на его памяти обретают черты. Левый смотрит в самую душу; правый, пронзённый шрамом — бессмысленно устремлён вдаль. Под веками всполохами красного и фиолетового залегли синяки. — Трэвис… Я без понятия, о чём ты говоришь, и никогда в жизни не вëл дневников, — бесцветно роняет он. И Фелпс снимается с ручника, выходит из ступора. Чувствует жгучий прилив злобы. На себя, за то, что так часто и невовремя вырубается в последние дни. На Фишера — за то, что рыпается. На всех и каждого. На целый мир. Он сокращает дистанцию до считанных сантиметров. — Я сорву с тебя твою маску, слышишь? — шепчет, склоняясь над ним. — Помяни моё слово, я до тебя доберусь. И тогда… Он касается подушечками пальцев подобия щеки, а на деле — тонкой пластины из нержавеющей стали. Сал стряхивает его руку. Он не хочет знать, что будет тогда.