Другу, чья душа, как и моя, продолжая быть живой, наполнена смертью
(На черно-красном шарфе разбросаны различные предметы — позолоченный ключ, ракушки, стеклянный шарик, пуговица, сточенный карандаш, спичечный коробок, ветки засушенных растений и цветов, и проч.)***
Я не любил передвигать предметы в моей комнате, и потому протирал пыль влажной тряпкой вокруг них, не сдвигая с места. В особенные редкие дни я, напротив, нарочно вынимал большую часть своих сокровищ из шкафов, полок, коробок и ящиков, чтобы полюбоваться их сущностью или предаться воспоминаниям. В такие перестановочные дни я находил множество вещей, приводивших меня в восторг или оказывающихся полезными мне на данный момент, о которых я уже позабыл за сроком их давности. Старым предметам определялись новые места в коробках, ящиках, на полках и присваивалась новая система сортировки. Я считал это моментом редчайшего наслаждения, священным действом, но ни один знакомый мне человек не разделял со мной этого восторга перебирания вещей. Мне казалось, одним из наибольших проявлений расположения и близости к кому-то с моей стороны — дать осуществить тоже священное действие копания в моих сокровищах со мной или под моим присмотром. Но я видел, что тем людям, кто редкие разы бывал в моих гостях, это было совершенно скучно и неинтересно. Они говорили слова, а не постигали душу вещей. Они мельком пробегали взглядом по тому, что я доставал для них на свет из глубин комнаты, не вглядываясь в форму и не желая узнать тайны и истории. Также мельком они пролистывали подсовываемые им в руки мои книги, не заинтересовавшись образами и сплетением дорогих мне слов. Любовью к предметам было лишь одно из первых многих моих чувств, что я не мог и не могу разделить ни с одним живущим знакомым мне человеком. В моей коллекции были две морские ракушки разного размера. В каждой из них играла своя собственная мелодия, если приложить их к уху. Это была музыка из снов, чьи осколки застряли в извилинах морских раковин, и теперь я мог всегда наслаждаться их сказочными мелодиями. В плетеной шкатулке хранился большой железный ключ, покрытый позолотой, стершийся от времени неровными кусками, сквозь которые просвечивал металл. Раньше это был ключ от длинного узкого деревянного шкафа в коридоре, с одним широким пространством внизу и несколькими маленькими полками сверху. На верхних полках хранились сахар, соль и крупы, а на нижней я прятался, когда был ребенком. Замок у шкафа был сломан, не знаю, зачем ключ продолжал неизменно торчать из скважины шкафа, ведь его поворот в ней ни к чему не приводил. Однажды я вынул полностью ключ из скважины и унес его к себе. С тех пор я умею открывать им дверь в иной мир и царство сновидений. Этим ключом я могу отпирать дверь и обратно в обычный мир, и им же в царстве грез запирается моя обитель. Среди своей вселенной образов, звуков, формы, фактуры, прикосновений к поверхностям и познаниям механизмов я обнаружил два типа вещей, которые не только обладали силой, смыслом, красотой или внешним обликом — они были, в отличие от прочих, наполнены жизнью. Это были книги и музыкальные записи. Другие предметы оставались в сущности своей объектами мертвыми, даже если их касались осколки снов, наделяя удивительными свойствами, или если таковыми особенными их делали для меня мои собственные эмоции и воспоминания о них. Обнаруженные же мной вещи хранили в себе эмоции, чувства и мысли других людей. Так я впервые столкнулся с жизнью. Она текла через шорох слов на бумажных страницах и пение звуков на проигрывателе. Я читал много раз подряд одни и те же самые строчки из книги, и слушал снова и снова одни и те же музыкальные записи, чтобы вновь и вновь снова чувствовать то, что они мне через себя передавали. Но в моей голове не проходило параллелей между этими творениями и создавшими их творцами. Производимое непосредственно настоящими окружающими людьми в их словах и поведении не отличалось той аккуратной, трепетной, глубокой красотой чувств. Это были эмоции и жизнь, запертые в предметах и даруемые предметами. У моей матери была заводная музыкальная шкатулка. Если повернуть несколько раз маленький ключик, на крышке начинала крутиться крошечная пластмассовая балерина, под ней вращался круг с нарисованными красными полосками и звучала тихая, нежная, как звон колокольчиков музыка. Я мог часами смотреть на балерину и слушать звуки шкатулки, снова и снова заводя её. В ней была добрая сила, прогонявшая дурные сны и населяющих их диких существ. Однажды мне в наследство достался поношенный зеленый свитер, ощутимо пахнущий затхлостью и плесенью, от долгого лежания в старом сыром деревянном доме. Когда-то давно свитер носил мой двоюродный брат. Он был первым, и одним из немногих, реальным физическим человеком, на время воплотившимся в моей жизни, и пробудившим во мне возможный интерес от общения с материальными людьми. Брат рассказал мне, что знаком с мужчиной-патологоанатомом, который хранил у себя огромную галерею фотографий трупов со своей работы, классифицировал их по типам повреждений, а слитую в морге кровь уносил в стеклянных банках домой, чтобы потом поливать ей у себя на даче грядки с помидорами. Я многие годы постоянно носил этот зеленый свитер, со временем выветривший запах плесени, и отказывался надевать любую другую одежду кроме него, хотя он был мне великоват, и его длинные рукава полностью закрывали ладони, если я их не подворачивал. Я увлекся нахождением и рассматриванием фотографий мертвецов. Любого пола и возраста, меня завораживали их заостренные лица, гротескно и изящно застывшие позы и всё сопутствующее похоронам окружавшее их грандиозное траурное облачение. Также я находил фотографии тел с вскрытий и судебно-медицинских экспертиз, подолгу разглядывал искореженные, покалеченные, разрезанные тела и оторванные конечности. Мне было интересно, мне захватывало дух. Зачарованно я смотрел видео о работе врачей в моргах, как легко и умело разрезают они ножом грудную клетку, а затем взвешивают изъятые сердце и желудок, как отпиливают крышку черепа и извлекают из его полости мозг. Я смотрел передачи о расследованиях убийств ради документальных кадров с брошенными в реку утопленниками, с повещенными в квартирах, с расчлененными в подвалах жертвами. И мечтал, как я сам изучаю подобные места преступления и рассматриваю повреждения на убитых людях для установления истины. Но я не стал ни врачом, ни криминалистом, ни судмедэкспертом, а стал человеком совершенной иной области. При том, что мечты мои и интересы нисколько не изменились, оставшись странным хобби, связанным со смертями и сопутствующей смерти литературой. Любопытство исследователя вещественности обращало в моем понимание всё мертвое в такие же вещи, как и любой уже изначально не живой предмет, скрывающий в себе тайну, ответы на вопросы или очарование формы. Я пару раз бывал на похоронах родственников, но мне ни разу не удавалось увидеть покойника. Почтить приглашали уже засыпанную землей могилу с надгробием. Мне нравились кладбища, их атмосфера покоя давящей вечности и смотрящего сквозь столетия времени. По кладбищам я гулял, делая вид, что пришел наведать здесь кого-то почившего, совершенно без цели, созерцая виды и наслаждаясь мощенными дорожками, цветами и деревьями среди могил. Мир состоял из множества осколков и врывающихся в мой разум кусочков окружающего пространства. Я видел тонкие трещинки на мраморной плите, видел округлые белые шляпки поганок с краю могильной ограды, видел ползущего по горшку с цветами слизня и сидящую на краю камня улитку. Ярким огненным пятном кленовый лист лежал на черной земле, один в квадрате темного пространства. Бутон розы, видимо упавший с чьего-то букета валялся у края дорожки, в песке. Я подцепил его пальцами и насадил на стальной край ближайшей от меня ограды. С памятников на меня смотрели даты, имена и фотографии незнакомых мне людей. Я вглядывался в их лица и представлял себе их трупы, лежащие в глубине почвы у моих ног. Самое чистое и безграничное счастье — телу стать единым с природой, стать перегноем и почвой для растительности, жизнью трав, а душе моей навсегда отправиться бродить по царству снов, яркому и ясному. Мой ключ позволял отправляться мне в самые удивительные места во снах, но каждый раз из снов я возвращался обратно в явь, как бы не желал обратного. Я знал, что остаться там могу только, приняв объятья вечного сна. Бесповоротное решение. Либо тот мир, либо этот. Я ходил по грани. Остановившись под одним из деревьев, пробивающих корнями камни или около увитой плющом ограды, я представлял своё мертвое тело, гниющее здесь среди листвы, сквозь плоть которого пробиваются ростки новых цветов и стебли юных растений, и на душе у меня становилось сладко. Камни мощеных дорожек приятно постукивали под каблуками ботинок. Слышали ли закопанные там внизу мертвецы стук шагов о каменную плитку над своими головами? Аромат прелых листьев переполняет легкие. Он ничем не хуже аромата листьев и сушеных ягод, что я завариваю в чай. Я раскладываю чаи по банкам и коробкам, а листья деревьев — в страницы старых учебников. Почти любые цветки, листья и ягоды можно использовать для создания пригодной заварки, храня их в определенных условиях — иван-чай, календулу, ромашку, мяту, смородину… Они ферментируются, уплотненные и плотно скрученные слоями в стеклянных банках. Мне известны мастера, умеющие сохранять в таких же банках органы, части тел, целиком тушки мелких птиц и животных. Они превращают погибших существ в искусство. В лесу я порой находил мертвых птиц. Одна плавала в луже воды кверху брюхом, начавшая гнить, а органы её превращались в кашицу. Я просто прошел мимо тогда, не зная, что мертвые вещи можно консервировать от разложения. Прелые листья не забрать с собой и не высушить в книге. Я зачерпываю рукой горсть и подношу к лицу, чтобы вдохнуть их аромат. Рука намокает от коричневатой влажной грязи. Листья размякли в пальцах. Запах свежий, чистый и хрустящий, в воздухе стоит легкий морозец. Скоро пойдет первый снег. От холода у меня начинает щипать нос, я отряхиваю руки от сока мокрой листвы и беру направление в сторону дома. Прелый запах всё ещё держится в моей памяти и моих ноздрях, а в груди начинает колыхаться колющее ощущение зарождающейся болезни. Оно расползается и разъедает изнутри, его черные пальцы скребут внутри ребер. У меня промокли ноги и в ботинке хлюпает вода. В тепле острые когти разжимают моё горло. Я грею ноги у батареи, а на кровать ложусь прямо в пальто и шарфе, которые так и не стал снимать. Прикосновения теплых и мягких рук посторонних людей ко мне вызывало омерзение, как столкновение с чем-то живым, инородным мне, как падающие на меня теплые кишки какого-нибудь только что выпотрошенного осьминога или морского существа, но фактура шершавой ткани была на удивление приятна. Она хранила прохладный покой и нежную тишину. Широкий шершавый воротник прикасается к моей коже, мягкие пушистые края шарфа всё ещё пахнут гниющими растениями. Озноб сменяется сильнейшим возбуждением от запаха природного тления, касания к моей голой коже тканей собственной верхней одежды и болезненного надрыва в легких. Твердое мыло создает на руках пену и пахнет дегтем. Я могу по несколько минут стоять и тщательно намыливать, а потом смывать мыло с рук. Вовсе не потому, что я боюсь микробов или из-за некого пристрастия к чистоте; это один из вещественных процессов, нравящийся мне самим процессом. Как сортировать свои вещи. Как гладить страницы книг, приникая к бумаге. Как помешивать ложечкой, а затем выпивать чай. Как гулять по мощенным дорожках, осенним паркам и кладбищам. Как примерять на голое тело и трогать на себе свою верхнюю одежду, пальто и шарфы. Как пенится на руках мыло, как оно пахнет, как размокает. Иногда я высыпаю стиральные порошки в пальцы или тру дегтярное мыло ради того, чтобы ощутить их запах, что бы он наполнил меня и въелся в кожу. Противовес ему — аромат гнили листвы, горьких полевых трав, плесени и пепла. Я переполняюсь ими, дышу или, состою из них. Мыло перебивает аромат, оставляя меня пустым и чистым, оболочкой за которой не учуять истиной души. Новые увлечения — лампы и открытки. Купил несколько различных настольных ламп разных фасонов и альбом, в который теперь вкладываю карточки. Я собирал изображения насекомых и растений: фотографии, рисунки, научные классификации. На одной барахолке видел старый снимок с врачом в морге. Жаль, не смог приобрести. В моей комнате всё больше коллекций, от мешочка с пуговицами, до жестяной шкатулки со старыми ключами. Спичечный коробок с мертвой бабочкой, которую я обнаружил раздавленной на автомобильной дороге. И книги, книги. Теперь моё общение существует только в форме букв — поглощаю напечатанные на бумаге строчки вместо того, чтобы слушать речь людей, пишу сам своей рукой редкие письма — вместо того чтобы говорить вслух. Кажется, что я и сам обращаюсь в предмет своей коллекции — холодный, неподвижный, молчаливый, надтреснутый. По изученным мной научным и документальным материалам я знал, что у многих повешенных мужчин кровь приливает к половому органу. Меня живо волновал этот вопрос, и я размышлял о повешенных мертвецах и представлял себя, нашедшим труп висельника. Почему-то я особенно желал увидеть подобное со стороны наблюдателя. В этой фантазии я так и не смог выдумать, каким образом я скрою своё присутствие, если вдруг найду чьё-то тело, а затем сниму его или срежу из веревочной петли, то должен ли при этом я быть в перчатках, и что, если после я просто уйду с места происшествия оставив труп лежать на земле или на полу, будет ли это подозрительным? Какой ход мыслей будет у следователей, которые конечно же найдут труп после меня? Если это было самоубийством, то кто снял потерпевшего из петли после? Если убийство, то не вернулся ли бы настоящий убийца на место своего преступления, застав там меня? Продумывание мельчайших логических подробностей и обстоятельств любой выдумки порой загоняло меня самого в тупик, но без всех этих деталей я не мог сам поверить в свою фантазию, а именно этого я и добивался. Оживить и на мгновение воплотить образ. Зато я всегда мог вообразить себя следователем в лесу или экспертом в лаборатории морга, которому доставили покойника для обследования. Я видел молодых женщин, чьи волосы пышной копной обрамляли заостренные лица с выражением тихого покоя, видел мужчин, с выступавшими зеленоватыми ребрами, видел девочек, будто заснувших, и мальчиков с переломанными руками и ногами. К сожалению, утраченное и пройденное время уже не вернуть, чтобы изменить свой путь и выучиться на новую для себя подобную профессию. Возможно, это и к лучшему, что я не попал на ту работу, что лишний раз подогревала бы мои пристрастия. Может показаться, что самым простым способом по-настоящему и прямо сейчас увидеть, и заполучить желанный труп — самому совершить убийство… Но сколь бы яркими не были фантазии и мечтания о нахождениях мертвецов и встречах с ними, столь же сильно меня отвращала мысль об убийстве человека самому. Жить, быть живым, быть человеком, испытывающим человеческие чувства — всё то чего лишен был я, виделось мне величайшим, неприкосновенным чудом, и ничто не могло оправдать посягательства на него. У толстого слоя пыли, скапливающегося долгие годы, тоже есть свой запах разложения — человеческих частичек кожи и волос. Волосы, отрезанные с головы, омертвевшие, коснувшись пола, привлекали меня как материал. Потирая обрывки своих срезанных волос в пальцах, я думал, как можно изготовить из них художественные кисти или кукольный парик. Ощущение от вещи перерабатывалось в мысль о создании. Я только пользовался и владел мертвым, я восхищался красотой мертвого, но никогда не пытался создать предметов сам. Если мне не дано соприкосновения с живым и живыми, и тем более создавать жизнь самому, то быть может в моих силах будет создавать неживое? Способен ли я хоть на какое-то созидание? Свои отрезанные волосы я в тот день все выбросил, и купил в магазине фарфоровую куклу в голубом платье и шляпе с розами. Куклы прекрасны и идеальны в своем неподвижном вечном совершенстве, с нежными холодными лицами, завитыми кудрями и руками на проволоке. Они были как трупы, но в их более идеальной форме — они никогда не были живы. Любовь к мёртвым и кукольным телам стала моим глубоким и сильным чувством, очередным, которым я не мог поделиться ни с кем из живущих знакомых.