Альбукерке. 1989. Старшая школа Хайленд.
За окном шумно, крики и возня мешают сконцентрироваться на задаче. Масамунэ то и дело отвлекается, когда ему кажется, что он слышит знакомые голоса. В общем гаме их сложно выделить, но это необходимо: иногда шум перерастает из обычного в агрессивный, а вот это уже требует его реакции. Вопрос "кого бьют?" для него так же актуален и вечен, как и те вопросы, что поднимают в своих работах Сэлинджер и Фицжеральд. Он относится к нисэй — японцам, чьи родители иммигрировали в другую страну. Сам он по праву рождения считается американцем, но в Нью-Мексико никого не интересуют его документы. Узкоглазый, джап и обезьяна — обычные эпитеты для него. Альбукерке наводнён всеми расами и национальностями: латиносы, негры, японцы, белые. Последние доминируют, несмотря ни на какой перевес в численности со стороны мексиканцев. Белые заправляют в правительстве, в полиции, в больницах и школах. Белые. Куда бы ты ни сунулся, везде главные — белые. Столетия истории заселения Америки ничего не изменили: как и в Старом свете, так и в Новом заправляют они. Масамунэ никогда не был в Японии и не знает, как может быть по-другому, но отец, упрямо сопротивляющийся господству европейцев, рассказывал, что дома они встречаются реже и ведут себя куда тише. Поймав себя на том, что мысли его улетели далеко от учебной задачи, Масамунэ усилием воли возвращает себя к ней. Жаль, окно закрыть нельзя, получилось бы лучше учиться. В ушах звенит ледяной голос отца: "Тебе всегда что-то да мешает, да?" Его тон непререкаем, он пресекает любые возможные споры и недовольства. Если отец решил, что Масамунэ недостаточно хорошо старается, чтобы закончить школу с лучшими оценками, значит, так и есть. Задача снова ускользает из внимания, мозг никак не хочет её решать. Вопреки всем стереотипам, у Масамунэ серьёзные проблемы с математикой. Иногда, как сейчас, он просто не понимает, что от него хотят. Цифры не складываются в единую систему и не имеют никакого смысла. Решение кажется просто невозможным. Масамунэ закрывает уши руками и ещё раз смотрит на уравнение. Он проходит по каждой цифре, по каждому символу сначала. Первое. Понять, какого типа уравнение. Второе. Вспомнить, какие решения у него есть. Третье. — Масамунэ! — дверь приоткрывается, в проёме показывается растрёпанная голова запыхавшегося Кадзу. — Быстро. Такао бьют. Отбросив тетрадь в сторону и оставив рюкзак в классе, Масамунэ вскакивает на ноги и бежит за Кадзу. Об учёбе сейчас не может быть и речи. В квадратном дворе школы — толпа. Кто-то машет руками, кто-то улюлюкает, в воздухе витает жажда крови. Животные. Масамунэ сходу врубается в общую потасовку, особо не разбираясь, кто свой, а кто чужой. Белой макушки не видно, Кадзу маячит сбоку, значит, все, кто стоит на ногах — чужие.Альбукерке. 2000 год. Пустырь.
— Ну что, ты принёс, Снежинка? — скалится Гонсалес. Такао знает эту улыбку. Более того, он знает, как быстро он может стереть её с этой неприятной рожи. Такао знает и то, что Гонсалес сушит зубы совершенно напрасно, и что дни его сочтены. — Принёс тебе свежие вести, амиго, — почти ласково усмехается в ответ Такао. Оскал Гонсалеса немного тускнеет. — Скажи своим ребятам, что в старом городе вы больше не торгуете. — И кто же разносит такие херовые вести, Снежинка? — Гонсалес хохочет, обнажая золотые зубы, но за показательно беззаботным смехом Такао, как зверь, чует слабость. Кажется, до самоуверенного латиноса начинает доходить, что не стоило приходить самому. — Я, Хорхе, — от улыбки Такао пустыни Нью-Мексико могут превратиться в ледяной склеп, но до Гонсалеса не доходит, и он продолжает смеяться. На краю пустыря появляются двое ребят Такао, и Гонсалес разочарованно присвистывает. — Малыш Такао не может справиться сам? — небрежно спрашивает он. — Силы неравны, амиго, — Такао мягко улыбается. — Ты знаешь, сколько в Нью-Мексико латиносов? Почти половина. А азиатов всего три-четыре процента. Я и не надеялся убедить тебя одним лишь своим красноречием. Гонсалес с коротким выдохом выхватывает пушку из-под ремня штанов. Такао приседает, пропуская пулю над своей головой. — Ебаная узкоглазая бесто… — договорить Гонсалес не успевает, потому что его зубы встречаются с обрезком трубы, которую Такао поднимает с земли. Раздается отвратительный хруст ломающейся челюсти, и Такао пинком выбивает пистолет из руки незадачливого латиноса. С другой стороны уже бегут члены банды Гонсалеса, но Такао и его ребята быстрее. Такао не достает собственное оружие, он лишь подхватывает чужую пушку и приставляет ее к затылку своего оппонента. — Стойте… Стойте, — невнятно хрипит Гонсалес, — не стреляйте. Тем же обрезком трубы Такао бьет по его ногам, и Гонсалес, поскуливая, падает на колени. В его затылок по-прежнему упирается ствол. — Стоять, — негромко приказывает латиносам Такао. — Сейчас вы разворачиваетесь и сваливаете обратно в дыру, из которой вылезли, и тогда ваш босс остаётся в живых. Ай-яй-яй, Хорхе, ты что, тоже не можешь справиться сам? Члены Монте-Флорес переводят растерянные взгляды со своего главаря на Такао. От перестрелки с азиатами их удерживает взгляд Гонсалеса, в котором плещется животный ужас. — Условия такие: ты убираешь своих людей из старого города, иначе семья будет искать твои останки по всей пустыне, — говорит Такао, когда латиносы нехотя разворачиваются и уходят к своим машинам. — А если взыграет гордыня, то помни, что я знаю, в какой школе учится малышка Альба. — Сукин ты сын, — хрипит Гонсалес, но Такао видит, что угроза подействовала: своей младшей сестренкой он рисковать не станет.Альбукерке, 1980 год, Качайна Хиллз
Из дома Такао старается не высовываться, равно как и попадаться отцу на глаза. Его опять избили, и отец лишь презрительно бросил «слабак», бросая пачку парацетамола. Заплывший глаз почти не открывается, а разбитая губа кровоточит, стоит открыть рот. Такао всего семь, но он уже знает, что такое «не прижиться». Дети подозрительно косятся на слишком бледного одноклассника с белыми волосами, а долбаный Родригес, который жрет за троих и уже весит чуть ли не вдвое больше Такао, явно решил, что у него новая груша для битья. Когда Такао вдвоём с Масамунэ, его задирают не так сильно — опасаются его решительного товарища. Но Масамунэ выглядит так же, как и его родители, и родители самого Такао, и ещё много японцев вокруг. Такао не вполне понимает, что такое «японцы». Очевидно, это люди одной нации, с одинаковым разрезом глаз и цветом волос. Если так рассуждать, то Такао не японец, потому что его глаза прозрачно-голубые, а волосы белые; даже кожа не такая оливковая, как у остальных «японцев» или «латиносов». Дедушка Чонган объясняет Такао, кто такие альбиносы, но объяснение какое-то дурацкое, потому что никак не подходит к реальной жизни. В реальной жизни быть альбиносом — значит быть настолько другим, что можно не ходить в школу, если Масамунэ свалился с гриппом и не пришёл на занятия. Именно об этом думает Такао, мрачно прикладывая кусок замороженного фарша к опухшему лицу. Отец выглядит ещё более озлобленным, чем обычно, и Такао старается не попадаться ему на глаза. Единственное, что он может противопоставить враждебному миру — свой ум, поэтому Такао садится за учебники, стараясь не тревожить разбитое лицо. Ни о какой медицинской помощи речь не идёт, Такао знает, что страховки у них нет. Возможно, стоило позвонить дедушке Чонгану — он бы дал одну из своих волшебных мазей, от которой синяки желтеют и исчезают буквально за пару дней… Мысли Такао прерывает звонок в дверь. Отец с тяжелым вздохом идёт открывать, и Такао решает притаиться на лестнице. — Мистер Наито? — в дверях стоят двое полицейских. Такао чувствует, как под футболку заползает холодными пальцами страх. В их районе визит копов в такое позднее (да и в любое другое) время не может сулить ничего хорошего. — Чего надо? — неприветливо бросает отец. — Мы здесь по поводу миссис Наито, вашей… — говорит тот, что выглядит старше. — Моей суки-жены, я знаю, — отец его обрывает. — Думал, вы позже до меня доберётесь, мой отец ещё не приехал, с сыном сидеть некому. Такао вжимает голову в плечи, когда отец машет рукой в его сторону. Мать он не видел последние несколько лет и особо не печалится по этому поводу: отец говорит, что она шлюха и употребляет наркотики. Именно наркотики стали причиной, по которой отец выставил ее за дверь. Такао видит, как относятся мамы к его одноклассникам, заботятся, защищают. Мать Такао никогда его не защищала и называла выродком, без неё дышать стало легче. — То есть вы не будете отрицать, что… — Нет, зачем? — отец снова не даёт копу договорить. — Это я ее убил. И убил бы ещё раз, если бы мог. Полицейские потрясённо выдыхают — обычно местные сопротивляются намного дольше, буквально на прошлой неделе застрелили Хесуса, жившего через четыре дома от них. «Придурок сопротивлялся при задержании», сказал тогда отец. Хесус торговал наркотой и употреблял сам, видимо поэтому и попался. На отца надевают наручники и выводят, с Такао остаётся младший полицейский. — Не повезло тебе, малец, — сочувственно кивает он Такао, — это батя тебя так? — Нет, — коротко отвечает Такао, — это в школе. Полицейский с любопытством оглядывает его белые волосы, но вопросов не задаёт — видно, понимает, что с такой бесцветной внешностью жизнь среди цветных не похожа на сахар. — Вот вырастешь, и это будет твоей изюминкой, — наверное, коп пытается его подбодрить, но Такао нет до него никакого дела. Без матери он жил нормально; теперь, кажется, придётся жить и без отца. Дедушка Чонган приезжает через час, и Такао утыкается в его рубашку, пропахшую лекарственными травами. — Ну что ты, что ты… — бормочет, осторожно гладит по волосам, — не забирайте его, я оформлю опеку. Последние слова явно адресованы не Такао, но от них становится легче — кажется, его не отправят в приют.Нью-Мексико, 1999 год, колледж искусств и науки.
— Мисс Накамура… Я правильно произношу? — секретарь очень милая и наверняка не пытается задеть, но ее фамилия не настолько трудна в произношении, чтобы лишний раз уточнять. — Можно просто Мэй, спасибо, — Мэй приходится приложить усилие, чтобы не закатить глаза. — Хорошо, Мэй, — секретарь солнечно улыбается и наверняка думает, что на ее лице не отразилось облегчение, — средний балл в четыре и три десятых это великолепный результат, и ваш танец поразил комиссию… Как давно вы танцуете? — Всю жизнь, — извиняющийся тон этой девицы не даёт расслабиться. Она поступила или нет? — Дело в том, что наш колледж уже набрал учащихся из национальных меньшинств, и эта квота закрыта. Но мы будем очень рады видеть вас по нашему стандартному контракту. Более того, комиссия настолько впечатлена, что мы готовы предоставить вам скидку в тридцать процентов на обучение… Дальше Мэй не слушает. Побелевшими губами она механически произносит «благодарю, мне нужно подумать» и выходит из колледжа. Единственный раз, когда ее принадлежность к «нацменьшинствам» могла сыграть ей на руку, не выгорел. В автобусе до дома Мэй бессмысленно пялится в окно. Поступление в колледж было единственным шансом вырваться из серости и убогого окружения. Мэй старалась изо всех сил. Но часто оказывается, что изо всех сил — недостаточно, даже если ты живешь в обнимку с учебниками, приходишь танцевать в студию к шести утра, а по ночам бегаешь с подносами и стаканами для посетителей забегаловки. Колледж искусств и науки должен был стать первой ступенью на пути к мечте, но не стал. Дома отец по одному взгляду понимает, что не вышло. — Не получилось, — Мэй тускло улыбается, не желая еще больше расстраивать его. — Мое место занимает какой-нибудь индеец. Или латинос. Хотя мне дали скидку на обучение. На этих словах Ичиро Накамура оживляется. — Значит, не все потеряно! Я могу устроиться на еще одну работу, возьмем кредит… Мэй замечает знакомый лихорадочный блеск в глазах отца. Точно так же он смотрел, когда старался добыть денег на лечение матери Мэй. Та умирала болезненно и мучительно. Страховки не хватало, и Ичиро даже пошел на преступление, подделав документы и получив компенсацию за своего, уже к тому моменту умершего, отца. Рак сожрал двадцать тысяч долларов и не подавился, а мама умерла все равно. — Не надо, пап, — Мэй мягко касается его руки, — я сама, ладно? Я взрослая, заработаю. Тебе пора пожить для себя. Отец беспомощно улыбается в ответ. — И что ты будешь делать? Пахать официанткой, чтобы оплатить колледж? — Почему официанткой? — Мэй сохраняет невозмутимость. Не надо ему знать, как именно Мэй планирует зарабатывать на достижение своей цели. — Я буду танцевать. Возможно, давать уроки. В Иллинойсе было намного проще — там огромный пласт из японцев, и среди своих было легко. Но маме был нужен теплый и сухой климат, и они перебрались туда, где было достаточно дешевое жилье. Сейчас все связи потеряны, и бросать отца — единственного, кто у нее остался, — совершенно не хочется. Но искать другое жилье все равно придется, иначе придется объяснять, почему она уходит на работу вечером, а приходит под утро. Мэй не соврала в самом главном: она действительно будет танцевать. Но на каком-нибудь бурлеске много не заработать, ей нужно место, где деньги будут приходить не только в виде еженедельного чека, но и падать прямо в трусики.Альбукерке, 1991 год, Качайна Хиллз
— Ты хорошо подумал? — мать говорит мягко и осторожно. Отец, в отличие от неё, не скрывает раздражения: — Ни хрена он не подумал, Итимару! Наш сын — полицейский! Масамунэ опускает голову ниже, но от своего решения отказываться не собирается. — Это важно для меня, отец, — он говорит тихо, но твёрдо, и указывает на чек, лежащий между ними. — К тому же, в полицейской школе обучение дешевле, и вы сможете переехать в нормальный район, денег хватит на все. Отец обрушивает кулак на стол. — Следующий Араи будет не врачом, не юристом, а копом? И ты решил, что я дам на это деньги? — Если нет, я пойду в армию сразу, минуя обучение в школе полиции, — Масамунэ почти шепчет. Инстинктивно он все ещё ждёт, что тяжелая отцовская рука может опуститься и на его голову, хотя он уже вырос выше и шире в плечах. — Спасать жизни можно не только в операционной. Решение пойти работать в полицию зрело давно. По каким бы причинам родители ни переехали именно в Альбукерке, прошлого уже не изменить — Масамунэ вырос в одном из самых криминальных городов США. Штаты — настоящая мясорубка для всех наций. На севере, западе и востоке господствуют белые, но здесь, совсем рядом с мексиканской границей, они все равны. Равны в том, насколько херово живётся всем. Масамунэ повезло закончить одну из лучших школ в Альбукерке, но район, в котором она находится… Не раз и не два ему приходилось отстаивать свою позицию кулаками. А уж сколько раз ему приходилось оттаскивать Такао на себе к дедушке Чонгану, просто потому что Такао отличается ещё сильнее, Масамунэ даже не считал. Копов в Альбукерке не жалуют, но он должен хотя бы попытаться это изменить. Стать врачом? Смешно. Конечно, в родной Японии, в которой Масамунэ даже ни разу не был, это почетно и престижно, вот отец и бесится. Но скольких Масамунэ сможет спасти? Тех, у кого есть страховка, и она покрывает все расходы? Или латать таких, как Такао — а Масамунэ не сомневается, что Такао не встанет по одну сторону закона с ним, и ждать копов у своих дверей? Если Масамунэ станет полицейским, то сможет помогать тем, кому реально нужна помощь в данный момент, не разделяя людей на цвет кожи и уровень дохода. — Ладно, — отец вздыхает, но Масамунэ, научившийся различать малейшие оттенки недовольства в его голосе, чувствует в этом вздохе смирение и… удовлетворение? — Возможно, это первый твой мужской поступок. Будет тебе академия.Альбукерке, 1991 год, Качайна Хиллз
Такао сидит за столом и задумчиво смотрит на чек номиналом в двадцать тысяч долларов, лежащий перед ним. Двадцать кусков — гигантская сумма, которая позволит оплатить обучение почти в любом колледже. Или свалить из ублюдского района и перестать бесконечно оглядываться, независимо от времени суток. Или… — Откуда такие деньги, дед? — спрашивает он у Чонгана. — Компенсация от нашего прекрасного демократического государства, — тот лишь машет рукой, — оплата моей эвакуации в сороковых. В школе об этом не рассказывали, но Такао живет с живым участником тех событий. В сорок первом Чонган жил на западном побережье, когда случился Перл-Харбор. После него для всех японцев в Америке начался ад — их вытаскивали из собственных домов (эвакуировали, как с презрительной усмешкой говорит Чонган) и свозили в концентрационные лагеря. Тогда Чонган был подростком, тогда же потерял собственных родителей. Про жизнь в лагере он никогда не рассказывал — Такао лишь видел, как его глаза подергиваются пленкой болезненных воспоминаний. С тех пор Чонган всей душой ненавидит латиносов. На вопрос Такао, почему же он тогда переехал именно в Альбукерке, дед неизменно отвечал “все равно куда, лишь бы подальше от западного побережья”. — Ты закончил школу, можешь считать этот чек подъемными деньгами, — говорит Чонган и подчеркивает, — мне наплевать, на что пойдут эти деньги. В этом Такао как раз и не сомневается. Раз за разом оплачивая штрафы Такао или забирая его из участка, Чонган никогда его не ругал. Он настолько не верит в систему, что совершенно лоялен ко всему, чем занимается внук. Такао размышляет. С одной стороны, можно пойти в любой колледж в любом из штатов, его средний балл это позволяет. Но для чего? Еще несколько лет наблюдать косые взгляды, которые теперь уже одногруппники будут бросать на его светлые глаза или белые волосы? Дальше терпеть насмешки и издевки, которых он по горло наслушался в школе, но теперь не иметь возможности ответить, потому что это будет грозить отчислением? Либо он может вложить эти деньги в партию превосходной дури, от которой вот уже несколько месяцев говорят на улицах… Дед будто читает его мысли. — Чем бы ты не решил заниматься, у меня есть условие, — говорит Чонган, — никогда не работай с латиносами. Такао ухмыляется. Деда даже нельзя назвать расистом — он ненавидит все расы одинаково, просто с латиносами у него особые счеты: в сороковых дом, из которого выселили их семью, заняли именно мексиканцы. — Обижаешь, дед, — перед Такао уже разворачиваются планы и схемы будущих действий, — азиатов в Альбукерке более чем достаточно для того, чем я планирую заниматься.