дети мертвой валирии

К моменту, когда Рейнира заходит в комнату, Деймон, добиравшийся сюда коротким путем, уже несколько минут сидит в кресле, сложив одну безобразно длинную ногу на другую, настолько же безобразно длинную. От вида ее улыбки, предназначенной стоящему за дверью телохранителю, во рту становится кисло. Сплюнул бы эту желчь, да жалко антикварный ковер. Да и лицо, в общем-то, тоже кислым становится — неприятно ведет челюстью. В вытянутой по подлокотнику руке лежит второе главное сокровище Короны, когда первое — едва ли менее ценное, — входит в свои комнаты. — Помнишь легенды? Крылья Белериона Черного Ужаса были так велики, что тень их накрывала целые города, когда Эйгон Завоеватель летел от Штормовых земель в земли Севера, — Деймон разворачивает запястье по кругу, скорлупа причудливо блестит под лучами светильников. — Впрочем, в его времена города были в десять раз меньше. — Конечно, — Рейнира улыбается ему, так отличающемуся от обстановки, в которой находится, но так гармонично в неё вписавшемуся. — Великий и ужасный Балерион, самый большой из когда-либо живших, — она проходит мимо него в гардероб, чтобы снять это ужасное платье. Вид Деймона с яйцом в руках напоминает ей о старых спорах с отцом: Визерис в драконов не верил. — И все таки... Она выходит, по пути вытягивая волосы из-под ворота накинутого поверх пижамы халата, и садится спиной к нему у туалетного столика, намереваясь очистить лицо от макияжа. — Мне всегда было интересно: как Таргариены, сбежавшие из жаркого Эссоса спасаясь от Рока Валирии, не только пересекли Узкое море без драконов, но и прошли по Вестеросу до самых северных земель, умудрившись посадить короля Старков на колени без капли пролитой крови? — Она бросает взгляд на зеркало, разглядывая в нем отражение дяди. — Неужели они были такими же харизматичными красавчиками как ты, дядя? Деймон смотрит на ее лицо, отражающееся в большом зеркале над туалетным столом. — Или такими же бесстыдными льстецами как ты, моя дорогая племянница, — правая бровь слегка ползет вверх. Он переводит взгляд обратно на трофей, артефакт или очень хорошую подделку, в своей ладони. Когда Бейлон подарил ему это яйцо, сказав, что грядут времена, когда оно снова понадобится Таргариенам, ему показалось, что отец говорил про возвращение Короне силы — последние десятилетия власть их семьи слабла, и никакие династические браки не могли то остановить, — но сегодня ему думается, что старый король мог бредить сказками о Холодной ночи. Зачем еще нужны огнедышащие змеи? — Твой отец думает, что это неправильная интерпретация. Что Эйгон Завоеватель был набожным человеком и считал, что объединить Вестерос ему помогли боги Древней Валирии, и велел так и отразить это в летописях. Не зря ведь большая часть драконов звалась именами валирийского пантеона. То есть, страх в сердца крестьян вселял не Балерион Черный Ужас, а меч Эйгона, благословленный древним богом смерти, — Деймон задумчиво ведет коротким ногтем по скорлупе. Не осыпается, твердая как камень. — Откуда тогда в валирийском, существовавшем до Завоевания, столько слов и обрядов, связанных с драконами? — вопрос, впрочем, не ожидает ответа. Деймон снова смотрит на Рейниру, чуть склонив голову к плечу. — Думаешь, он действительно не пролил крови? В это мне верится труднее, чем в существование драконов. — Люди склонны верить в богов, нежели в драконов, — Рейнира пожимает плечами и выдыхает, втирая в уже чистое лицо какой-то крем. Пальцы проходятся по едва, но все же заметным теперь синякам на шее. Она поворачивается на стуле и смотрит теперь на него прямо. Драконье яйцо в его руках, казалось, цепляется за каждую толику света, чтобы её отразить. — Тридцать тысяч свирепых Северян — почти одна треть населения Вестероса в те времена — не та потеря, которую можно скрыть, — она улыбается цепочке мыслей, окончательную из которых он должен был понять сам. — Зачем еще было оставлять Старков Хранителями Севера? Таргариены уничтожили каждый великий Дом, что осмелился поднять на них меч. — Я не говорю о тысячах. Но слова о капле крови едва ли были больше литературного преувеличения, — Рассуждать о прошлом было легко — оно дошло до настоящих дней полулегендой. Кто знает, трахал ли Эйгон обеих сестер и были ли они его сестрами на самом деле, жили ли на холме Рейнис драконы, вселяли ли ужас в сердца подданых их черепа, разложенные в тронном зале, или это все — лишь красивая сказка? История их рода полна огромных пробелов и тайн, которые Деймон стремился раскрыть большую часть жизни. Рейнира поднимается с местa и подходит ближе, опуская пальцы на блестящую чешую яйца. Оно очень долго хранилось под стеклом, уже давно не чувствовало жара огня. — Когда-то яйца хранились рядом, — говорит зачем-то, и тут же возвращается к своей мысли. — Ты знал, что под старым замком Старков до сих сохранилась крипта? Говорят, в самые холодные зимы они выживали благодаря горячим источникам, протекающими глубоко под Винтерфеллом, а в крипте было теплее всего. — Рейнира улыбается, поднимая к нему взгляд, — а после битвы на Пламенном Поле, если верить хроникам, Рейнис оставалась на Севере в течении недели, пока не отбыла в Дорн, где погибла ее Мераксес. Второй по размеру дракон за всю историю, — она склоняет голову, снова рассматривая текстуру яйца и их руки, лежащие на нём. — Удивительно, что в своем возрасте она ни разу не делала кладок. — Думаешь, оно оттуда? Кладка Мераксес? — в его глазах отражается блеск скорлупы — Тогда ему больше тысячи лет, — он приподнимает яйцо выше, как будто собираясь разглядеть в нем просвет на фоне светильника, и переводит взгляд на Рейниру. — Прижми ладонь, — он накрывает тонкие пальцы Рейниры своими. — Чувствуешь магию Древней Валирии или ювелирную подделку короля-пройдохи, который не знал, как еще удержать влияние? — Может быть, — она снова пожимает плечами, прислушиваясь к ощущениям между прохладной ладонью Деймона и еле заметной теплотой яйца. — Насколько реально пробудить тысячелетнее яйцо? — Глупым кажется даже думать об этом; представлять, что когда-нибудь над Королевской Гаванью снова [или нет] раскроются крылья настоящего дракона. Рейнира прикусывает щеку изнутри — всё равно думает. — Оно кажется мне теплым, — она поглаживает твердую текстуру пальцами, не отрывая от него взгляд. — Но не снаружи. Может, это просто самоубеждение, но оно как-будто теплое глубоко внутри. Ты не чувствуешь? — Примерно настолько же, насколько реально в принципе возродить дракона, — Это все детский лепет, конечно, и взрослые мужчины не должны искать в тысячелетнем камне тепла мифического существа, но Деймон все равно прислушивается к ощущениям. Может, когда много думаешь о чем-то, можешь и свои чувства обмануть. — Может быть, — он вторит племяннице и передает яйцо в ее бережные руки. В конце-концов, теперь оно принадлежит именно ей. — Не узнаешь, пока не осмелишься рискнуть, — Рейнира стоит перед ним в пижаме с остатками крема на лице, и этот рудимент древности в ее ладонях выглядит нелепо, но эклектично. — Если получится, будешь первой драконьей наездницей, летающей наперегонки с самолетами. — И последней, — она поднимает брови в неутешительном жесте. Наврятли где-то еще завалялось яйцо с драконом другого пола. Она прижимает яйцо к груди, туда, где стучит сердце, и обхватывает его обеими руками. — Думаешь, огня камина будет достаточно? — Она бросает недоверчивый взгляд к холодному сейчас строению. Всё это ощущалось больше как сон. — Дело не в температуре пламени, иначе в хрониках не говорилось бы про непроклюнувшиеся яйца, — Деймон следит за тем, куда падает взгляд принцессы, задумчиво ведет костяшками пальцев по худому бедру, так удобно расположенному в ореоле досягаемости его рук, прослеживая путь собственного касания взглядом. — Если оно предназначено тебе, твоя Сиракс откликнется, — имя запомнил — слушал внимательно, как и всегда, даже когда Рейнира вместо осмысленных предложений лепетала что-то на своем детском языке, рассказывая ему о том, как прошел ее день, не использовав ни одного знакомого ему слова. — Хочешь, чтобы я разжег его? — Я хочу сделать это сама, — Рейнира мягко улыбается, прежде чем перехватить яйцо в объятьях и сесть с ним у камина. В первую очередь она брызгает на уже лежащие в камине угли розжиг, потом поджигает их. Она терпеливо ждёт, поглаживая яйцо и немного переживая: глупо получится, если оно там расплавится. Когда угли начинают потрескивать, краснея, она кладёт на них яйцо — и слышится знакомый деликатный стук в дверь. — Заберешь мой пирог? — Ей не хочется отвлекаться. Она аккуратно выстраивает над Сиракс шалаш из сухих поленьев и еще долго пыхтит, пытаясь поджечь и их; выходит не очень. Вряд ли Бейлон Таргариен думал о том, что магию Древней Валирии будут возрождать в камине принцессьих покоев за сладким пирогом, но он мог бы оставить более четкие инструкции, а не тратить все свое время на Визериса, оставляя Деймона самостоятельно разбираться с вызовами. В глазах стража не прочитать эмоций, тот лишь на мгновение замирает, когда дверь ему открывает не принцесса. Деймон Стронгу ничего не говорит, только окидывает взглядом снова. Действительно, от чего-то похож на домашнего цербера. Когда всё же получается, Рейнира касается яйца, осторожно просунув в огонь ладонь — чувствует его жар, но яйцо как-будто не теплеет. — Наверное, нужно много времени? — Она неуверенно поднимается и отходит обратно к кровати, стараясь не смотреть в огонь. — Ему же надо прогреться, так? — Зря считаешь меня экспертом по выращиванию драконов, — он ставит пирог на деревянной подложке на столик у постели принцессы, чуть отодвинув ночной светильник, и кидает взгляд в огонь. Треск поленьев заполняет комнату вместе с теплым светом, но языки пламени словно бы огибают яйцо. Деймон находит худую ладонь Рейниры и обнимает ее своей в жесте теплом и поддерживающем. — Если мы не просто так уничтожаем древнее сокровище и символ, держащий интерес к угасающей династии, яйцу тысяча лет, Рейнира. Возможно, ему понадобится чуть больше пары секунд, чтобы вылупиться. Огонь привлекает внимание, а точнее — этот почти юношеский азарт. Скепсиса в нем пополам с неясным желанием верить в магию. Может быть потому, что, в таком случае, кровосмешение, бывшее основой их династии все это время, окажется не болезнью, а тягой, продиктованной богами более древними, чем Семеро, от последователей которых Таргариены и скрывали истинную природу своих браков последние столетия. Когда драконы вымерли — если вообще жили, — сохранять власть в оппозиции к устоям Вестероса, должно быть, стало сложно. От того Цитадель и стала богатеть, загадочным образом обретая деньги, филиалы и все, что мейстерам вздумается, сразу после династических свадеб. — Допустим, — она пожимает плечами, сжимая его руку в ответ, а затем садится кровать, поджав под себя ноги. Все, что от них могло зависеть, они сделали. Теперь она может только убить время, пока время не убило её. — Пирог лимонный, — она даже радуется, вдыхая над ним. Когда-то их готовили здесь каждый день — это был любимый десерт её матери. — Я готова с тобой поделиться, если ты хорошо попросишь, — она поднимает глаза к Деймону и уголки губ прыгают вверх, выдавая искорку веселья. Эймма просила подавать этот пирог к каждому празднеству и к любому его визиту, и, глядя на Рейниру, вдыхающую аромат выпечки сейчас, Деймон узнает в ней черты ее матери. Густые прямые волосы и аккуратная линия носа, к примеру. Знает ли она, что ее бабушка по материнской линии была Таргариен, но летописи помнят ее под именем Аррен? — Хорошо попрошу? — Деймон слегка вскидывает бровь, сжимая губы в подобии кривой улыбки. — На колени встать предлагаешь ради кусочка еды? О, подданные полюбят тебя на троне, Рейнира Жестокая. — Ты только что остался без пирога, Деймон, — она улыбается в ответ, бросая очередной взгляд на яйцо, и вдруг вспоминает — когда-то у этого же камина Деймон уже называл её жестокой. Рейнира помнит свои ладони на его глазах и заверения — дедушка Джейхейрис отвернётся. Она отворачивается сама и приступает к еде, игнорируя тревожные мысли и безумное желание вдохнуть кокса. Последние дни она практически полностью перешла на сладкое, но ей кажется, что в этой войне она рано или поздно проиграет. — Не смотри, — советует, когда замечает его взгляды, обращенные к камину. Об этом она знает больше остальных. — Когда очень сильно во что-то веришь, разочаровываться — ужасно. В таком случае, хорошо, что Деймон давно перестал верить во что-то кроме себя. — Это не вера, а интерес, — он снова садится в кресло и устраивает руки на подлокотниках, сложив замком длинные пальцы. Смотрит в огонь, едва отражающийся всполохами в его глазах. — Твой дед под конец жизни грезил о возрождении величия дома. Прошло двадцать лет, — дальнейшие рассуждения вполне можно признать изменой Короне, потому Деймон опускает их. Визерис не был плохим королем, но великим — тоже. Вестерос развивался вне зависимости от его решений, земли обретали все больше автономии, Дорн уже десять лет идет к отделению — южная кровь кипит, поднимаются протесты и мятежи, а Корона не осмеливается подавлять их. — Бейлон думал, что яйцо поможет. Вручил его мне перед тем, как разочаровался окончательно. Драконов я не вернул, как видишь, зато попал в рехаб и пропустил его похороны, — Деймон переводит взгляд на Рейниру более внимательный, чем стоило бы. — Может, ты — тот Таргариен, что вернет Королевству единство. Если, конечно, научишься есть, — он трет пальцем собственную щеку, демонстрируя, где Рейнире стоит вытереть сахарную посыпку. — С чего ты взял, что это я? — Рейнира отставляет тарелку и смущенно проходится ладонью по щеке, смахивая посыпку. — Никто не верил сильнее твоего отца. И он отдал это яйцо тебе. — Она подтягивается на кровать и ложится на бок, чтобы хорошо его видеть. Жжение внутри не проходит, но она упрямо продолжает его игнорировать, рассматривая узоры на резьбе кровати. — У тебя было двадцать лет, чтобы положить его в огонь. Зачем отдал мне? — Мне не снились драконы, — Деймон едва заметно пожимает плечами, скользит взглядом по изящным изгибам тела Рейниры, выделенным спускающейся к кровати одеждой. — И я всегда хотел, чтобы ты знала о своей исключительности. Единственное в мире яйцо дракона было неплохим подспорьем для таких мыслей, — он пересаживается с кресла на край чужой безобразно большой постели и кладет ладонь на скрытое под пижамой теплое бедро. — Надо было давно отдать его тебе. Рейнира касается его руки на ткани пижамных шорт — большой и теплой, а потом только улыбается, глядя снизу вверх. — А если это неправда, и оно плавится там прямо сейчас? Что тогда? — Она не поднимается, остаётся на месте больше без намека на улыбку. — Ты снова уедешь? — Она поджимает губы, но не отворачивается, намереваясь быть прямой и требуя от него того же. Каждый раз, когда он ненадолго приезжал в замок, она смотрела вот этими большими глазами, в которых утонуть легче легкого, да так выразительно, что говорить не надо было — понимал, о чем хочет спросить. Деймон чуть хмурит брови, сводя их к переносице и сжимает в пальцах ткань ее шорт, растирает теплое бедро, раздумывая. — Я хотел бы остаться,— он гладит большим пальцем нежную кожу под задравшейся от его касаний тканью, вглядываясь в собственную ласку. Этот вопрос Рейниры лег на плечи тяжелым грузом. Деймон привык следовать своим путем и исполнять свои же желания, но не знал, как притворить в жизнь то единственное, что терзало долгие годы. — Но ты знаешь, что не могу, — Деймон поворачивает ладонь и сжимает ей худые пальцы Рейниры, коснувшиеся его руки, проводит по ним подушечкой и ребром собственного большого. — У двора появятся вопросы. У твоего отца появятся вопросы, честный ответ на которые ослабит власть семьи еще сильнее. Сегодня Корона не в том положении, чтобы быть над законами. Нужно уметь ждать. Она вытягивает ладонь из его и садится у изголовья постели, отворачиваясь к камину. Рейнира не ждала, что он останется — только просила, надеясь на чудо и оттягивая момент. Но тянуть больше было некуда — об этом как нельзя точно напоминал треск дерева в камине. — Ты хотя бы собирался попрощаться? Или хотел исчезнуть, как в прошлый раз? — Нечестно и жестоко, но ей некого больше винить. Рейнира опускает ладони на собственные колени и смотрит на него: такого обаятельного и до замирания сердца родного. Она как будто всегда знала — ей его не получить, но хотела от этого только больше. — Жестоко было возвращаться, Деймон. — Знаю, — он медлит, глядя в ее напряженные плечи, оставив без комментария укол, который, в общем-то, заслужил целиком и полностью. Тогда он думал, что поступает правильно — сразу после того, как совершил самый неправильный поступок в своей жизни. Все еще остается самым неправильным, даже после загадочной смерти Реи Ройс. Он поступает с ней жестоко из года в год. Любого, кто посмел бы так же, сломал бы напополам, а сам себе не может не простить. Рейнира — хуже любого наркотика, от ее тяги не спастись, закрывшись в клинике, и, конечно же, легко в своих безумных чувствах винить маленькую девочку, складывая с себя ответственность за совершенные непростительные вещи. — Ты спрашивала, почему я убил свою жену, — Деймон поднимает взгляд в ее глаза, говорящие красноречивее любых обвинений. — Она сказала, что знает, почему я уехал из Гавани. И, действительно, оказалась права. Рея Ройс должна была умереть, чтобы Отрада Королевства не потеряла любовь подданных. Ты — последняя Таргариен, которую они не ненавидят. — Её смертью ты исправлял свои ошибки, — прерывает, крепче сжимая на коленях ладони. Крови Реи Ройс на них места не было — ни тогда, ни сейчас. — Не мои. Мне не нужна была ничья любовь, кроме твоей. — Тень сожаления ложится на лицо: не было никакой не-Рейниры, которой она себя обманывала — был только он, ее семиконечная звезда, заменившая собой каждого из старых и новых богов. И была она, безнадёжно наивная и до конца верящая в добрые концы злых историй. На виски давит навязчивое желание, она злится из-за своей тяги к наркотику или чувствует её, потому что злится? — Расскажи немного о своих планах: ты планировал вернуться еще через четыре года, когда я буду замужем? Носить ребенка от другого мужчины? Это приятно — из скуки трахать принцессу раз в четыре года? Иногда Рейнира ведет себя мудро, заставляя его забыть, что она все еще ребенок с амбициями и надеждами, не разбившимися о реальность мира. А иногда — как сейчас, — напоминает, что ее юное сердце хрупче тончайшего стекла. Колени стучат о дерево пола, когда Деймон встает на них перед ней и берет за сжавшиеся ладони крепко, не давая их вырвать. Единственная, перед кем готов склоняться — и не только потому, что виноват. Он упирает локоть в постель, а лоб — в ладонь принцессы, которую поднял в воздух своей. Закрывает глаза тревожно, хмуря светлые брови, прислоняется к ней как молящийся в крипте — к рукам Старицы. Но Семеро — не его боги. Его боги мертвы, его боги — в яйце в камине, в памяти крови, бегущей по венам. Рейнира зовет его стариком, но ему пыли пройденных лет не хватает, чтобы найти выход. Он тоже не знает, что делает, и спросить не у кого. — Когда ты станешь женой другого мужчины, я потеряю рассудок, Рейнира, — мог бы сказать, что виноват перед ней, что не должен был возвращаться, не должен был совращать — только кому сегодня помогут эти слова? Деймон шумно выдыхает в ее колени, после чего поднимает взгляд на нее снизу вверх, как редко бывает. Когда — не если — прямо даёт ей понять, что он не верит. И этого всё равно недостаточно, чтобы она перестала. Рейнира смотрит на него, на мужчину, которому ничего не стоило забрать её сердце, и не может найти в себе ни капли обиды. Жалкая. — Встань, — она пытается вытянуть руку и встречает его взгляд, когда не выходит. — Хватит, Деймон, пожалуйста. — Если Сиракс так и суждено остаться её сном, плодом фантазии, как и ему — оставить её, то она не хочет тратить драгоценные часы на ссоры. Рейнира слабо улыбается, спуская ноги с постели и едва касаясь ступнями его колен. Она обнимает руками его шею и касается подбородком лба. — Эта ночь должна была быть другой. Деймон находит покой в запахе и тепле ее шеи, притирается к ним носом и щекой, обдавая собственным дыханием. Видеть, как Рейнира растет и знать, что она никогда не станет его, было пыткой, но та, на которую он обрек их двоих, поддавшись искушению собственных желаний, гораздо страшнее. История с яйцом для него была больше квестом, развлечением, чтобы пощекотать нервы, красивым жестом, который вряд ли бы выгорел. Если драконы и были, они умерли вместе с магией, и в настоящем мире с готовящимся восстанием дорнийцев сражаются налаживанием поставок оружия тирошшским террористам. — Еще может быть, — он ведет прохладным кончиком носа по теплой шее, пахнущей впитавшимся кремом, мажет губами по линии аккуратной челюсти, положив ладонь на худое предплечье. Деймон слаб перед ней — давно пора было это признать. — Да, — выдыхает, подставляясь под его касания. — Может. — И ей правда хотелось бы, чтобы этого было достаточно. Но есть в ней кое-что, что оказывается сильнее. И у неё нет сил, чтобы обсуждать это с ним. — Я сейчас, — она целует его в лоб, прежде чем встать и исчезнуть за дверью ванной. Там она поднимается с ногами на крышку унитаза и какое-то время шарит руками над рамой зеркала — у наркомана всегда есть что-то на черный день. Рейнира стряхивает прямо на бортик ванной: здесь меньше, чем обычно, но должно хватить. Вдох рваный и приходится повторить еще раз, чтобы ничего не оставлять: она жмурится, чувствуя слабость в коленях, и стекает на пол. В голову закрадывается привычное ощущение спокойной эйфории. И он знает. Сам там был. Деймон смотрит ей вслед с четким, горьким, кислым ощущением на корне языка, в плечах: Рейнира идет его дорогой, а этот путь врагу не пожелаешь. Он кидает взгляд на дверь, ведущую из комнат в коридор, где у входа верным псом стоит Стронг. Дверь открывается. Та, что в ванную комнату. Деймон поднимает ее с пола, взяв за худую талию, — легкая, как дамская сумочка, — и усаживает на столик у ванной, скидывая на пол бесконечные тюбики, бомбочки для купания и Неведомый знает, что еще там у девушек около ванных лежит. Он поднимает руки к ее светлому лицу, ощупывает его, вглядываясь в глаза с расширенными зрачками озлобленно, хотя не Рейниру ненавидит — себя. — Такой эта ночь должна была быть? — а в голосе уже не злоба, но печаль горького осознания. Накричать бы на нее, да чем поможет? Деймон зол, расстроен и виноват, и от злости не ругает — целует почти отчаянно. А она даже не слышит, как открывается дверь: после долгого перерыва её берет как в первый раз — поэтому только глупо улыбается, когда он поднимает её. Рейнира запрокидывает голову, избегая его рук, хотя оттолкнуть даже не пытается. Только отвечает почти инстинктивно, когда чувствует его губы на своих. Подтягивается к его плечам, вдыхает через нос, втягивая его запах — все тот же лесной пожар в морозный день. Воздух заканчивается, и она отрывается от него, опаляя подбородок тяжелым дыханием. — Тебе же нравится, — Рейнира смеётся, сцеловывая напряжение с его шеи. Скулы сводит, а зубы едва не скрипят от ее ответа, под ее касаниями. Деймон впивается рукой в край стола так, что, не будь тот из цельного куска дерева — уже проломился бы. Мог бы многое сказать по поводу конечной точки маршрута, которым Рейнира идет, убегая от проблем с помощь порошка, да только сам был там же и знает, что в приход неверные слова могут с ума свести. Потому он выбирает иное. Выдыхает шумно, кладет ладонь на худую шею Рейниры, поднимает выше к челюсти, сжимает пальцами, заставляя поднять к себе подбородок. — Ты мне не нравишься, Рейнира, — шепчет у самых губ. — Я люблю тебя. Надеюсь, сейчас ты в состоянии понять смысл этих слов, — Деймон отпускает ее лицо и кладет ладони на худую талию, дергает на себя, притягивая, забирается пальцами под тонкую пижаму и халат, чтобы пройтись пальцами по худым ребрам. — И я люблю тебя, — Ее признание ядом по груди плывет, электрическими угрями. Рейнира безмятежно улыбается, но в глазах — пустота, рассматривающая его лицо. Низкие брови, глубоко посаженные глаза. Она касается большим пальцем крыльев носа и ведет линию к тонкой линии губ, нижнюю из которых слегка оттягивает вниз, чтобы выдохнуть в рот в поцелуе. Опускает ладони к плечам и с нажимом проводит по груди вниз — его твердое, крепкое тело поднимает её едва ли не выше, чем наркотик в крови. — В следующий раз, когда ты вернешься, тебе уже будет больше сорока, — она трется лбом о его скулы, ластясь, — ты еще будешь любить меня? Вбила себе в голову эти четыре года, глупая. Деймон, впрочем, не хочет сейчас говорить об этом — такие темы во время прихода могут и паническую атаку вызвать. Рейнире повезло, если этично вообще говорить о везении, что он пережил наркозависимость и знает, как о ней позаботиться. — Всегда буду, — не обещание, не клятва — признание в слабости. Он целует ее бледное лицо у кончика светлой брови, на виске и у скулы, посередине щеки, у челюсти, опускаясь нежностью к шее. — Тебя нельзя разлюбить, Отрада Королевства, — Деймон скользит теплом ладоней по ее спине, по изгибам тонкой талии к бедрам. — Раз посмотришь, и проклят навечно, — целует шею, ключицы, шепчет в них: — Или благословлен. — А я бы хотела, — признаётся, не открывая глаз. — Хотела бы тебя разлюбить. — И это он тоже понимает. С тех пор, как увидел в Рейнире девушку, а не ребенка. Она выгибается под его руками, прижимаясь ближе к груди, ладони вытягивают рубашку из-под ремня, чтобы дотянуться до голой кожи. — Ты бы женился еще раз, а я бы вышла замуж за какого-нибудь скучного лорда, которому изменяла бы с Харви. — Рейнира касается рельефного торса, мажет губами по его подбородку, чувствуя легкое головокружение. — Мы оба были бы счастливы. — Еще успеешь, — изменять лорду-мужу или быть счастливой — смотря как карты лягут. Деймон подхватывает Рейниру под бедра, снова поднимая. Она легкая до безобразия, перекинуть через плечо и украсть — раз плюнуть. Мог бы сделать это уже столько раз, и ни разу не осмелился. Только и может, что воровать ее, пробираясь в покои преступником. Ему не нравится, куда Рейнира ведет этот сеанс мазохизма, начавшийся с приема наркотика, а потому Деймон занимает ее прекрасный рот требовательным поцелуем, от которого нельзя отказаться, когда несет ее на постель. Так вышло, что на ней они редко оказывались, и, раз все сводится ее максимализмом к последним часам, стоит сделать все правильно. Она обхватывает его ногами и не отпускает, даже когда они опускаются на кровать — пуговицы его рубашки расходятся под её торопливыми пальцами и она стягивает её, оглаживая покатые плечи. Он не бросает, но бережно укладывает ее на матрас самым дорогим сокровищем — важнее того, что греется в пламени камина. Деймон и раздевает ее бережно, опуская края халата к плечам, которые покрывает влажными поцелуями, пропитанными теплом. У них не будет брачной ночи — не те времена, — и Рейнира не подарит ему ребенка, но сегодня он целует ее так, будто их благословили боги. — Ты мне тоже снился, — еще одно признание в перерывах между поцелуями. — Я чувствовала вкус твоей крови на своих губах, — Рейнира проводит большим пальцем по середине его нижней губы, а потом касается этим же пальцем лба, вспоминая, как это было. — И я была счастлива, пока не открывала глаза. Новый поцелуй — она тянется к ремню, подгоняемая треском дров: ей отчего-то кажется, что она куда-то не успевает, и эта паранойя только усиливается под действием веществ. Она находит его ладонь, сплетает пальцы, как в детстве: раньше она ходила за Деймоном по пятам, пока ему наконец не пришлось смириться с её компанией. Еще будучи маленькой девочкой Рейнира всегда отдавала предпочтение ему, как любимому родственнику — а потом уже никого важнее не осталось. После смерти матери даже отец отказывался говорить с ней: то ли из чувства вины, то ли из врожденной упрямости, то ли еще из чего. Был только он. — Что мы делали? — ложится хриплым полушепотом в нежную шею, а, когда ее пальцы тянутся к ремню, Деймон поднимает голову, вытягиваясь на руке, чтобы не мешать. Смотрит на лицо с глазами закрытыми будто от страха — сложно не провести параллели с рассказом. — В твоем сне, — поясняет, когда наклоняется снова. Зеркалит ее касание к свому лицу, но губами — мажет ими меж светлых бровей, сжимая ее ладонь ответным касанием. Он все еще держит ее худую руку, когда опускается ниже, поднимает низ топа пижамы, чтобы нежным поцелуем прижаться меж ребер, вдыхая запах теплой чистой кожи. Она под губами дрожит во время дыхания, и от этого ощущения в груди что-то щемит. Деймон целует снова, покрывая касаниями впалый живот. — Горели, — Рейнира втягивает живот под его губами, касается свободной рукой белых волос, — мы горели вместе. Больно так, что он зажмуривается. И вот они оба не видят друг друга — только касаниями. Эти сны — будто из другой жизни, были не иначе чем шуткой развращенного разума, что бился, пытаясь выдумать себе оправдание, единый аргумент, что-нибудь, что позволило бы ей отнестись к себе хотя бы с малой долей понимания. Величие Таргариенов — теперь звучит почти смешно — тоже наверняка было придумано самими Таргариенами, но если их тела — плод инцеста более древнего, чем стены за которыми они прячутся, нельзя ли было ожидать, что и они окажутся насквозь больны? — Этот сон я бы хотел посмотреть, — Деймон целует не каждую клеточку юного тела, но словно к тому стремится, когда стягивает с Рейниры пижамные шорты рывками, потому что касается губами и надбедренных косточек и самих бедер и даже коленей. Действительно, поклоняющийся искреннее, чем в септах, он целует внутреннюю сторону бедра племянницы, когда разводит ее колени в стороны, устраиваясь меж них, гладит мягкую кожу, касаясь ее как чего-то близкого к святости. Рейнира открывает глаза, пытаясь сконцентрироваться на настоящем: зрачки прыгают, не желая фокусироваться, но она чувствует его между ног — горячего и нежного, готового искренне её любить. И выдыхает, опуская по обыкновению холодную ступню на его плечо, ведет до надплечья, находя опору. — Тебе не нужны сны, дядя, — она поднимает руки над головой, проходится пальцами по резьбе спинки кровати, пытаясь найти что-то, за что можно зацепиться. — Я и так принадлежу тебе. Умудряется ранить даже сейчас — могла бы и сжалиться хоть на мгновение. Жестока, как и говорил ранее — не ошибся. И прекраснее всего, что он когда-либо видел. Не зря бежал от нее, спасаясь и спасая. Деймон льнет кончиком прохладного носа меж ее нижних губ, где тепло и влажно. Он целует, вылизывает, ловит каждый выдох, каждое движение ног на своих плечах, держит Рейниру за бедра сильными руками, но не сжимает — сегодня никаких синяков. Она и так принадлежит ему. По-крайней мере сегодня — еще принадлежит. Его язык внизу неожиданно её смущает; и смущение это пробивается через толстый слой не так давно накрывшей эйфории — Рейнира краснеет, будто сама не отсасывала ему, пока он вёл машину, но поделать с собой ничего не может, только упирается сильнее в его плечи, удерживая тело на кровати только благодаря его рукам. — Уверен, что хочешь сделать это так? — Ему довести её до оргазма дело вовсе не хитрое, она уже чувствует, как пульсирует у него на языке, дышит рвано, боясь смотреть вниз. Он мажет влажным кончиком носа по внутренней стороне ее теплого бедра, когда отстраняется, жарко выдыхая. Мог бы, действительно, закончить так, встречая лицом ее удовольствие, но Рейнира удивительным образом передала ему этот свой юношеский фатализм. — Сегодня я хочу сделать это так, как хочешь ты, — целует кожу рядом с собственной щекой тепло и любовно, притирается к ней скулой. — Посмотри на меня, — Деймон ведет ладонью от ее бедра к животу, чуть щекочет меж ребер, обращая на себя внимание и так. — Молви волю, принцесса. У Рейниры желаний много — не все из них он мог бы позволить себе исполнить. Она слушается, смотрит на него и тело тут же покрывается мелкой дрожью от вида его лица между ее ног и влажных от ее возбуждения губ. Рейнира накрывает его руку своей и настойчиво тянет к себе. — Займись со мной любовью, дядя, — валирийский сходит с губ как-будто даже неосознанно, царапая небо твердыми согласными. Пожалуй, единственный приказ короны, который он был бы счастлив исполнить. Правда, делает это не сразу — сначала отнимает руку, снимая вытянутую Рейнирой из-под ремня рубашку, и только потом нависает над ней, заключая в клетку меж собой и постелью. Деймон целует ее, делясь сладким вкусом ее собственной влажности, когда ведёт рукой от ее боков к бедру, тянет на себя, прижимая, прижимаясь ещё заключённым в брюки пахом меж разведенных ног, когда вспоминает, о чем Рейнира просила. Теперь, когда он знает, почему, ее желание имеет ещё больший вес. — На какой полке? — Не нужно, — Рейнира мягко улыбается, не сразу отследив его мысль. — Была утром у своего мейстера и перешла на таблетки, — она притягивает его ближе, касаясь лбом лба, и приглаживает волосы. Смотрит в глаза, отмечая, что сегодня они как-будто светлее, чем обычно. — Сегодня я хочу тебя всего, Деймон. Это было немного страшно и вместе с тем волнующе — если опустить её первый раз, когда всё вышло случайно, секс без презерватива в её жизни был табуирован. Правила нарушал разве что сам Деймон, но даже он никогда не изливался находясь в ней. Но вместо приятного предвкушения в его голову ударяет мысль о том, что Рейниру будут касаться другие мужчины — как он. Брать её, как он, брать, вместо него, и Деймон давит эту ярость там же, где она зарождается. Он смотрит в ее глаза, что с такого расстояния почти невозможно — все расплывчато, но все равно смотрит, молча кивает на будоражащее кровь разрешение. Шумно выдыхает в ее губы, которые тут же целует, ослабляя ширинку — с ремнем Рейнира разобралась ещё в ванной. Когда Деймон входит в нее, все остальное в миг становится не важным. Только Рейнира в его руках, вокруг него — только она имеет значение. Всегда была только она. Если [когда] все закончится, он будет скучать по этому — по дому. Он сдавленно мычит в ее губы от этого теплого, тесного удовольствия, и не медлит, не изводит, как обычно — толкается сразу, глубоко, интенсивно, чувствуя, как от этих движений колышется маленькая грудь под его собственной. И это выбивает из неё полу-всхлип полу-стон, который она торопливо глушит в поцелуе. Она двигается навстречу ему — Деймон внутри неё ощущается как что-то завершенное, что-то, к чему всегда стремилось её тело. Каждый изгиб, каждое прикосновение, все до единого выпуклости и впалости сходились, словно чертова мозаика — если это так неправильно, то почему они были созданы такими? Она как-будто снова получает дозу, когда он мычит ей в рот и её рука улавливает вибрации его горла. — Нравится везде быть первым, да? — Слова рвутся, теряются в толчках и стонах, но всё же она никогда не умела лежать под ним молча. — Быть первым в тебе — это высшая привилегия, принцесса, — слова улыбкой ложатся в тонкие губы, Деймон целует их снова, и еще, целует бледный подбородок, когда Рейнира его приподнимает. Даже сейчас, когда они ближе приличного, когда ближе уже буквально некуда, ему ее мало: и касаний, и голоса, и стонов. Деймон водопадом опускает пальцы по теплому животу к гладкому лобку, подушечкой большого накрывает влажный напряженный клитор. Он глубоко внутри нее, на ней, и все равно несправедливо мало — жаден и ненасытен до всего, что касается его родной племянницы. Если боги Валирии смотрят на своих последних детей, они жестоки как драконы, названные в их честь, потому как бездействуют, наблюдая за несправедливостью. Он готов простить им войны и распри, но то, что разделяет его с Рейнирой — не простит. — Есть в этом что-то сакральное, — Деймон вновь ловит ее губы своими, целует прерывисто, позволяя дышать. Он прав, их взаимодействие мало походит на что-то обыденное — Рейнире плакать хочется от около болезненного напряжения, когда он опускает руку вниз. Она сжимается вокруг него, подтягивает колени выше, но не отрывая их от его спины. — Тогда ты должен был бы еще и остаться последним, — Рейнира заводит ладонь ему за шею, пальцы теряются в волосах, сжимаются в отчаянном жесте: не отпускать, не дать отстраниться, не потерять. — Деймон, — стонет куда-то в подбородок в предчувствии оргазма и снова пытается найти его губы. Шуметь, когда за дверями стоит Харвин ей не хочется. — Закончи со мной, Рейнира, — хриплый шепот сквозь сжатые зубы прямо в тонкие губы, ищущие поцелуя. Деймон дарит его и забирает, разделяя с ней отчаяние, которое слишком тяжело нести на хрупких принцессьих плечах. Старая кровать скрипит под сильными толчками, кожа бьется о кожу, и, если Рейнира переживает о чувствах своего фаворита, Деймону доставляет особое удовольствие знать, что тот поставлен на место — то, что отведено придворному псу. Если те боги все же наблюдают за ними, то должны быть горды, благосклонны, потому как дети их крови вернее любых ныне живущих чтят традиции, завещанные предками — Деймон сдавленно выдыхает в тонкие губы, когда изливается внутри Рейниры, по инерции еще продолжая толкаться, чувствуя, как она судорогами сжимается вокруг него. Он опускает лоб в ее худые ключицы, уперевшись в постель локтем, и только когда племянница затихает под ним, поднимает вторую руку, прекращая ее ласкать. Напряженные плечи ходят вверх-вниз под тяжелым дыханием. Они занимались любовью — такова была воля принцессы, — и потому с той же любовью Деймон прижимается губами где-то между ее ключиц и груди в касании теплом и таящем в себе больше чувств, чем можно словами высказать. Тишину комнаты разрушают лишь два тяжелых дыхания и всполохи костра в камине. И треск, который Деймон поначалу воспринимает за поленья. — Слышишь?