Поглощение

Она была мертва — окончательно и бесповоротно. Ее сердце не билось, мозг давно погиб, кровь больше не текла по ее сосудам: скапливалась в венах и артериях, постепенно густея. Всё, что напоминало о том, что когда-то она была жива — тепло ее все еще свежего, пусть и сломанного, тела. Больше она не откроет глаза, не заплачет, не назовет его ласково по старому имени, не выставит вперед руку, в попытках оказать сопротивление, не посмотрит на него со всей яростью, обидой и грустью, которая у нее вообще имелась. Мертва. И теперь Генри понимал значение этого слова полностью: так, как и было задумано. Больше не Генри, теперь уже Векна, открыл рот или то, что от него осталось, рассматривая труп Элевен. Он высунул язык — длинный черный огрызок, напоминающий старый бараний рог: острый, словно вьющийся, как мокрая темная прядь, прилипшая ко лбу мертвой Элевен. Провел им по тому, что когда-то было его верхней губой, а теперь являло собой закрученное скопление серой, твердой плоти чуть ниже дыры на месте его носа. — Мне даже немного жаль, — он повторил в очередной раз эту глупую фразу голосом, похожим отдаленно на тот, что был у него раньше, обращаясь теперь к пустоте, потому что никто его больше не слышал. — Что всё так закончилось, Элевен. Она была переломана, но не так, как ее друзья — Генри был относительно ласков, неосознанно конечно, и подарил ей одну из самых безболезненных смертей в своей особой карьере. Хотя смотреть на это обезображенное тело все равно было не слишком приятно: вывернутая шея, нелепо болтавшаяся на ней голова; уже засохшие уродливые шлейфы крови изо рта и глаз, выглядящие в глубоком свете красного небо даже как-то почти нереально. Обе ее руки были распороты: правая — хуже, смотреть тошно, похожа на веревку, потому что технически костей в ней и не осталось: они превратились в пыль, как после ядерного взрыва, и теперь правая рука представляла собой нечто кровавое и рваное, почти полое внутри. С левой дела чуть-чуть получше, во всяком случае, кости в ней еще имелись, но выглядело все равно жутко. Больше всего повезло туловищу — оно вообще оказалось нетронутым, хотя Векна и не мог ручаться в том, что не сломал Элевен случайно пару ребер, например тогда, когда сбрасывал ее с высоты третьего этажа. В любом случае, она это заслужила. Векна прошелся по Элевен взглядом с ног до головы — внимательно, не упуская ни единой мелочи, потому это была его, возможно, лучшая работа. Магнум опус. А еще потому что ему действительно жгло в том месте, где у него когда-то было сердце, а сейчас не было ничего: только металлически-склизкая, вязкая серая плоть. Он не врал Элевен: ни тогда, ни сейчас. Ему действительно было жаль — жаль до боли в груди, потому что, о, он хотел, мечтал о том, чтобы они сделали все «это» вместе, и до сих пор отголоски этого горячего желания играли на острых струнах его… чего-то, потому что души у Генри уже давно не было. Ну, уже поздно — ничего не вернуть, ничего не изменить. Они оба сделали свой выбор — и кому-то повезло, а кому-то не слишком. С другой стороны… Векна задумался, вперившись пустыми и почти слепыми осколками голубых глаз в раззявленный рот Элевен. Он слегка склонил голову набок и сделал, почти механически, один шаг в направлении мертвой девушки. Он захотел ее коснуться. Не Векна, даже не Первый, именно Генри. Последний раз — потрогать ее, пока она еще теплая, запомнить навечно ощущения ее кожи на сожженных подушечках пальцев. Просто одно невинное прикосновение — разве он этого не заслужил? Это будет его метка победителя на ее бледном умерщвленном теле. Генри прислушался к окружению: тишина мертвая, обласканная: та, которую он со временем невероятно полюбил. Но сейчас эта всеобъемлющая пустота отчего-то его расстраивала. Совсем немного. Она давила на остатки его разума, оседала в ушах абсолютным ничем и, кажется, вызывала странную, фантомную головную боль. Подошел: осторожно, очень медленно, словно будучи еще не до конца уверенным в своем решении. Оставлял за собой глубокие следы и непривычный шум: отголоски шагов. Генри еще раз посмотрел на тело Элевен — очевидно, мертва: не дышит, не шевелится, не делает вообще ничего. И больше не сможет, так? Поэтому что бы Генри с ней не сделал, вряд ли она будет возражать. Больше он не увидит отвращение к своему новому телу (и себе в частности) на ее грязном лице. Потому он присел, кое-как перебирая своими закостенелыми конечностями, прямо на землю близ трупа Элевен. Теперь он мог еще лучше разглядеть выражение ужаса и боли, застывшее на ее лице. Еще лучше разглядеть засохшую кровь на ее теле и одежде, разглядеть остатки ее костей, выдернутых из мяса, как акулий плавник из воды. А еще разглядеть ее голое тело в красной темноте. Ее одежда была порвана — настолько, что через солидного размера дыры проглядывалась вся нагота Элевен. Генри отлично мог видеть эти небольшие площади обнаженной кожи: худой живот, выступающие ребра, контуры бедер. Это было совсем не важно — так Генри подумал изначально, но почему-то совсем не мог отвести взгляд от кожи цвета парного молока. Наверняка еще теплой — определенно теплой, и чтобы удостовериться, своей наполовину живой рукой Векна… или скорее Генри коснулся живота Элевен самыми кончиками пальцев. Действительно, насколько он мог судить, она еще теплая. Неудивительно: он убил ее всего c десяток минут назад. Самую последнюю свою помеху. Такую теплую и сладкую, вожделенную помеху… Генри отогнал от себя навязчивые мысли. Ненадолго, потому что ему захотелось большего тогда, когда он приметил в выражении мертвого лица Элевен что-то такое, что напоминало ему о прошлом: смятение. Неопределенность. Страх. Все равно никто его теперь не осудит, и потому он пальцами полез через рваную дыру в кофте выше: подбирался к сломанным ребрам, гладил их, надавливая, на неровную рельефность. Такая горячая, такая нежная глаженная кожа. Векна почувствовал, как у него значительно ускорилось дыхание, а еще почувствовал, что что-то, бывшее у него вместо сердца, забилось с такой силой, что отдавалось громким эхом в ушах. Словно переместилось из грудной клетки прямо в горло, а то и сразу в череп — настолько это было громко. Непривычно — так, что захотелось отшатнуться. Но продолжать хотелось сильнее и Генри, продолжая гладить Элевен по животу и ребрам, очертил грязными пальцами круги на ее коже, нажимая как можно сильнее, чтобы ощутить полу-мертвой рукой хоть что-то. В конце концов, полез к ее груди нагло. Шарить под одеждой, что слепые глаза под веками, было неудобно, потому Генри порвал другой рукой кофту до конца. Теперь он мог видеть торс Элевен полностью — и он разглядывал жадно, упивался ее отвратительным телом, потому что теперь только ему позволена такая честь. Мертвая Элевен теперь принадлежит ни Богу, ни этой земле, а ему — Генри: наконец принадлежит ему. Уродливая и кровавая, бледная и мертвая, зато целиком и полностью его. Не то чтобы его разум когда-либо волновали такие собственнические чувства по отношению к ней, но сегодня ему позволено все — даже такая мерзкая нелепость. Ее кожа была горячей — сначала теплой, теперь горячей, как будто он ладонью упирался не на мягкую девичью грудь, а на поверхность солнца. Это было удивительно, и так приятно. Возбуждающе. Ощущение владения кем-то, владения именно ей, Элевен, его доминантная позиция. Это заводило — кружило вертолетами в слепых глазах. И он гладил ее по груди со всей оставшейся нежностью, разглядывал ее уродливое тело. И думал о том, что теперь имеет над ней полную, абсолютную власть. А значит может делать все, что захочет, например… Генри положил вторую руку, вернее, лапу или около того, Элевен на грудь. И расчетливо, медленно и очень осторожно, порезал ее по молочной плоти острым когтем. Красное сразу брызнуло ему на пальцы-обрубки, растеклось по плоти Элевен, раскрашивая белое в красное. Ее кровь, великолепно смотрящаяся на контрасте с бледной кожей, была такая вязкая, густая, и было ее так много, так много… Что не было смысла или желания сдерживаться. Генри слегка поменял свою позицию, — собственное грузное тело слушалось с задержкой, — и прильнул ртом к девичьему торчащему соску. Ее кровь проникла в рот — и Векна жадно присосался к груди так, как младенцы присасываются к груди своей матери. Он вылизывал своим языком женскую кожу — слизывал каждую капельку крови и очень-очень хотел почувствовать ее вкус еще явственнее, чем ощущал сейчас. Это было, наверное, невозможно. Вкусы притупились, язык — грязный обрубок, являл собой тень себя прежнего. Векну это разозлило: от эмоций он сомкнул челюсть, пеньками зубов скусив кусок мяса с груди Элевен. Склизкий и мягкий — уже бледный и не очень теплый. Кусок ее манящей плоти. В «остатки» носа вдарил запах парного мяса, и Генри попытался отшатнуться, но когда кровь вновь брызнула на язык, смешавшись своим металлическим с молочным мясным, только сильнее приник к телу Элевен. Боже, он так давно не ощущал вкусы, потому что ему казалось, что его вкусовые рецепторы давно обмерли, были сожжены и расплавлены, как и большая часть остального его тела. Возможно, это наваждение: шутка разума от излишнего возбуждения. Но только сейчас он ощутил вкус полностью, почти так же, как в его прежней жизни, и потому ему было все равно, даже если это всего лишь слишком реалистичная иллюзия. Такого Генри не планирован. Но уже без разницы: он имеет полное право осквернять труп Элевен как угодно и сколько угодно. Тем более когда в рот сразу, мясом и кровью, попало такое сладкое. Сладкое ли? Генри было трудно сказать. То, чем он занимался было не питанием, не трапезой, а поглощением: поглощением Элевен целиком и без остатка. До самой последней капли крови. Потому вкус дело, наверное, десятое. Единственная проблема заключалась в том, что он никак не мог почувствовать Элевен полностью: даже с точки зрения мужчины. Генри теперь трудно было назвать не только человеком, но и мужчиной: от его репродуктивной системы не осталось даже намека. Не то чтобы его это расстраивало. Наоборот: избавление от этого гадства между ног в основном устраивало Генри. Еще один шаг в отдалении от «человеческого». Но этот раз был исключением. Генри никогда не задумывался над тем, желал ли он Элевен как женщину. В лаборатории она была ребенком — откровенно, это возможно и не стало бы ему препятствием, потому что его понимание здоровых человеческих взаимоотношений было искривлено и потеряно, но его мысли в любом случае были заняты совершено другим. Тогда он был заинтересован в первую очередь в ее силе, и ничего другое его не волновало. В будущем, если бы она согласилась пойти с ним, их отношения может и перешли бы к чему-то интимному. Но ни тогда, ни, как ему казалось, сейчас, он не воспринимал ее как девушку. Но она выросла. Вытянулась. Стала красивей и величественней — из гадкого утенка превратилась в прекрасного лебедя. Стала сильнее. Пусть ей это и не помогло.       И сейчас, когда Генри пробовал плоть Элевен на вкус, он невероятно сильно, почти иррационально, захотел ей овладеть: мертвой и сломанной. Отвратительной. Оскверненной. Только он не мог. И все, что ему оставалась — имитация. Это было желание словно извне: звериное, дикое и первобытное. Поставить красное выжженное клеймо на ее нелепом тельце. Генри укусил Элевен за вывернутую ключицу — багровое мигом расплылось на поверхности кожи, окрасило противный сероватый в яркое — и это было замечательно красиво. Удовлетворяло что-то в самой глубине Генри. Одной такой метки мало. Еще одна и еще — метка за меткой, до тех пор, пока все тело Элевен не станет красным, как небо над их головами. Не столько из мести, сколько из-за общей неудовлетворенности и чего-то еще — другого малопонятного чувства в его груди: рвал теперь ее кожу, рвал ее одежду. Кусал зубами-пилами, причмокивая, за шею, вылизывал: помечал едкой слюной с вкраплениями красного, как мазки гуаши на сюрреалистической картине. Раз за разом. До тех пор, пока Элевен не превратится в обрывок — в красный клочок, в что-то несущественное. Только так он мог показать свое на нее право. Или нет. Векна остановился тогда, когда слишком увлекся чужим телом и, не заметив, уткнулся зубами в лобок Элевен. Он погрузил клыки в ее плоть через одежду — на пару миллиметров, а потом резко замер, содрогнулся. Кровь уже успела брызнуть и запачкать ее чресла, но это не помешало Генри понять, что, пожалуй, он может сделать с Элевен еще кое-что. Разорвал зубами остатки одежды на ее ногах: металлический замочек джинсов неприятно звякнул во рту, и Векна поспешил выплюнуть его и остатки ткани подальше. Он был точь-в-точь грязный голодный пес, склоненный в припадке над чем-то, уже только отдаленно похожим на человеческое тело, рвущий и поглощающий. Пальцем своей почти-человеческой руки Векна провел по окровавленному белью Элевен; остановился на мягкой впадинке где-то в середине. Продавил ткань — сразу ощутил, пусть и слабо, нечто влажное. Не кровь — другое. Дыхание перехватило. Тело дернулось. В миг стянул, — в этот раз рвать не стал, — ее белье. И сразу, как можно быстрее, раздвинул ее ноги и уткнулся лицом прямо в промежность. О, этот запах. Своей глубокой дырой на лице, являвшейся глупой пародией на нос, он ощутил липкий аромат женского естества: трудно описываемый, странный и резкий, но пробуждающий в нем древнее, инстинктивное и отвратительное. Нахлынуло густое марево дикого желания: прокатилось по всему телу кудлатой волной, взволновало остатки человеческого в Генри — это сигнал к действию. Если бы не густой туман в голове Векны, овладевший им тогда, когда ему на язык капнула первая капля крови Элевен, он бы скривился от самого себя. Захотелось бы расцарапать свое новое тело в кровь, взвыть от ненависти к самому себе же и откусить язык — уничтожить грязный порок, убить остатки прошлого и людского даже в таких сугубо формальных знаках. Но уже поздно — и язык Генри уже слабо очерчивает неясные символы между ног у Элевен. Он впился когтями в ее бедра, — распорол нежную кожу до очередных струек крови, — в попытке развести их как можно дальше, чтобы явить своему взору каждую влажную складку, каждую клеточку ее промежности. Как можно шире — как можно яснее. Он шел своим черным языком везде: целовал лобок с россыпью шелковистых волос, вылизывал ее влажную плоть сверху, снизу — куда только мог дотянуться. Заводил неуверенно язык прямо во влагалище, пытался описать словами ощущаемый им вкус. Не получалось. Это было просто что-то, что заставляло его продолжать двигаться своим мерзким, острым языком. Продолжать невнятно мычать, глухо и страшно стонать. Иногда Генри кончиком языка задевал клитор Элевен. Конечно, ни ее тело, ни ее разум, более никак не могли на это реагировать. Она лежала и не шевелилась — не сокращались ее мышцы, не приливала кровь к щекам, ничего. Тишина и пустота. Ее кожа уже успела остыть, однако внизу Элевен была еще теплой. Достаточно теплой, чтобы Генри мог собирать с упоением и мычанием все ее отвратительные тухлые соки. Будто бы это могло заставить ее ожить. Заставить ее принять его сторону. Генри оторвал от нее свой язык только тогда, когда понял, что Элевен начинает остывать уже и внизу. Головой дернул назад и выдохнул — осмотрел теперь ее слюнявый, мокрый низ. Это было невероятно красиво — вся эта картина в целом: его мертвая Элевен, распятая и оскверненная теперь, что святая великомученица. Ее кожа — контраст: бледное с красным, иногда синим: синяки. Ее тело, мышцы, конечности — сплошной вывернутый ад: как в страшном сне, кошмаре. Она была сломана и грязна. Генри никогда и подумать не мог, что дойдет до таких зверств. Он не считал себя извергом. Излишняя, неадекватная жестокость — это для ненавистных им людей. Но то, что он делал сейчас… Впрочем, какая разница? Это был ритуал. Ритуал поглощения, обусловленный его забытой любовью; не обидой и не ненавистью, а самыми чистыми и глубокими чувствами, которые вообще могут быть. Специально для Элевен: он сольется с ней в одно целое, примет ее внутрь себя, чтобы никогда больше с ней не расстаться и не потерять. Потому что она — величественный хищник, пусть и растерявший все свои зубы, пусть и выбравший неправильный путь. И чтобы окончательно закрепить их слияние, Генри вытащил из своего склизкого складчатого рукава козырь. Его щупальца — такая же часть его, как и остальное тело. Пронизанные насквозь нервными окончаниями — липкие и влажные. Не такая уж и плохая замена для члена. Перед тем, как сделать запланированное, Генри неуверенно прижался губами к приоткрытому рту Элевен, проник внутрь языком. Если бы Генри был человеком, то от холода и зловонного трупного запаха, его бы сразу затошнило. Но он не был — потому целовал еще все глубже, и глубже, будто планируя залезть языком прямо в ее глотку, а то и ниже: к самому сердцу, прогрызая себе туннели сквозь мясо. Он перевозбудился, все его тело напряглось: он, по привычке, оставил на боках Элевен несколько красных полос своими когтями, но этого было мало, потому он, не слишком это контролируя, зацепился зубами за набухший язык Эл и ловко, с глухим стоном, откусил его. Сразу оторвался, как ошпаренный, от чужого рта. Векна выглядел теперь как бешеный красноглазый зверь: изо рта у него нелепо свесился холодный и бледный кусок чужого языка, слабо подрагивающий на ветрах нового мира. Первое его побуждение — выплюнуть, а потом… потом он задумался, что ему следует принимать Элевен полностью. Даже если она так и не смогла принять его. Мясо было по структуре жестким, упругим. А еще очень холодным. Отвратительно в обычной ситуации. В его же — великолепный, утонченный вкус пустоты. Настолько, что когда он проглотил пережеванный язык, сразу захотелось еще — но это было бы лишним. Генри прижался губами к щеке Элевен во влажном почти-поцелуе, а после, отстранившись и постаравшись принять удобную позицию, подвел свои узловатые щупальца к ее уже раскрытым ногам. Он что-то невнятно промычал, когда кончиком щупальца вошел в ее еле-теплое нутро. Глаза рефлекторно закрылись, из скованного горла вырвался стон. Это было, конечно, не то: ненастоящий акт совокупления. Но имитация крайне качественная. Во всяком случае, тело Генри испытывало схожие ощущения. Легкий холодок и покалывание в щупальцах, передаваемое в мозг чувством эйфории и удовлетворения. Ему не хватало давления. Мягкие стенки Элевен, по ощущениям похожие на влажное нёбо во рту, не обхватывали щупальца полностью, не сжимали их. Это было напоминаем о том, что ее тело все еще безжизненно. И вследствие полностью расслабленно. Несмотря на то, что никто не мог ему помешать, Генри все равно медлил. Он смаковал непривычные, пока еще легкие ощущения, и пытался отдаться моменту, представить эту ситуацию по-другому. Ему была противна мысль о возвращении к прежнему человеческому облику, но почему-то по-другому он не мог представить нормальный секс с Элевен. Она бы слабо мычала в его руках, дрожала бы, как перед своей смертью, дергалась от каждого его теплого прикосновения. Повторяла из раза в раз его имя шепотом, с лаской и доверием. Когда он раздевал ее, она бы невнятно бормотала что-то несуразное, а он бы улыбался и гладил ее ключицы, касался ее губ в мягких поцелуях. Когда он бы тронул ее «там», она бы от страха затряслась, но он бы уверил ее, что все в полном порядке. «Все хорошо», — повторял бы до тех пор, пока она не позволила бы ему себя ощутить. И, о, как же бы она стонала и плакала, когда он стал бы ей овладевать. Мягко и аккуратно — но ей все равно было бы странно и страшно. Он бы целовал ее слезы и долго-долго успокаивал сладкими, невнятными речами. А в конце, он, пожалуй, позволил бы себе излиться в нее. Чтобы у нее из влагалища вытекала его густая белая сперма, пачкая простыни и вводя несчастную, запыхавшуюся Элевен в замешательство. Хотя, конечно, такой шаг бы не привел ни к чему хорошему. Но если это всего лишь глупые фантазии, какая к черту разница? Всю свою злость и ненависть к ней он уже истратил тогда, когда убивал ее. Сейчас не осталось ничего. Отблески старого желания быть вместе с ней и глубокое возбуждение — не более. Потому Генри ввел щупальце глубже, почти наяву ощущая, как с его лба струится пот. Ощущая, как по щупальцам бегут остатки тепла Элевен, ощущая мягкость стенок ее влагалища, ощущая ее полностью. Так, как и хотел. Все еще имитация. Он склонился над Элевен аккуратно, сунул ей рот, заполненный кровью, два пальца своей «человеческой» руки. Мало — протолкнулся туда еще глубже, чуть ли не всей ладонью, одновременно толкаясь щупальцем внутрь ее влагалища. Выдохнул, промычал ее имя в каком-то почти настоящем, живом возбуждении. Весь дернулся, сотрясся всем телом, когда щупальцем вошел, кажется, до самого конца Элевен: уперся его кончиком в еще одну мягкую стенку. Он опустил свой взгляд — увидел, как по пульсирующему щупальцу тянется красное: кровь. Не то чтобы он удивился тому, что повредил Элевен. Его щупальца были не только склизкими, но еще неправильными по структуре, неровными. Твердыми. А еще, может, слишком большими по диаметру. Даже для полностью раскрытого, расслабленного влагалища мертвой Эл. Сделал несколько пробных слабых фрикций. Тело отозвалось сладострастной истомой, возбуждение заставило расцарапать пальцами рот Элевен изнутри. Он резко вытащил свои пальцы из ее рта, склонился пред ее лоном. Высунул язык и, абсолютно дико, провел им по своему же щупальцу, слизывая кровь Элевен и остатки ее естественной смазки. Ее кровь, все еще теплая, вязкая, с металлическим послевкусием, для Генри, пожалуй, была лучше любого нектара. Для него — ихор. Вместе с этим, толкался щупальцем теперь, не заботясь, грубо и резко — по всей длине, вызывая во всем своем теле такие ощущения, что описать становилось трудно. Рвал ее оскверненное тело полностью — портил даже внизу. Крови вытекало все больше, и все больше ее попадало Генри на язык. Все сильнее он ощущал Элевен так, как и всегда мечтал. Глубже и глубже. В ослепших глазах потемнело, картинка задрожала. Векна мычал и стонал, руками впиваясь в кожу на бедрах Элевен — разрывал ее плоть на полосы, пачкал кровью землю. Он призвал еще одно щупальце, стараясь не потеряться в контроле сразу за двумя, вытянул его в полную длину, и втиснул его в открытый, податливый рот Элевен. У нее не было языка, а еще в ее рту холодно, но все еще влажно, потому Генри, для полноты ощущений, проталкивался щупальцами еще и в ее глотку. Так глубоко, что, казалось, задевал аж пищевод. Толкался, фрикция за фрикцией, рвал ее влагалище, ее горло и ее бедра, упивался ее кровью и трупным холодом. Смаковал ощущения, браковал ее труп. Делал ее частью собственного извращенного разума и тела. Все смешалось в страсти к поглощению. Трудно сказать, сколько это длилось: время больше не идет. Но Генри выдохся: в глазах замылилось, налетела какая-то мутная пелена и он, истощенный, выдохнув имя Элевен в последний раз, завалился рядом с ее трупом, все еще держа щупальца внутри нее. Ни о каком оргазме и речи не шло — имитация не позволяла ощутить ему пик. Но, тем не менее, и этого было вполне достаточно. Вполне удовлетворительно. Он закрыл глаза и даже, кажется, потерял сознание. Он не уверен — такого с ним не происходило еще ни разу в новом теле. В любом случае, когда он очнулся, все было как прежде: его щупальца все еще в ней; а она, искалеченная и переломанная, бледная и окровавленная, так же лежит на этой, пропитавшейся кровью и другими жидкостями, земле. Такая же мертвая. Но еще не до конца его — и Векна, быстро отозвав свои щупальца, принялся исправлять, дрожащими блеклыми зрачками цепляясь за ее все еще манящее тело. Поцеловал, абсолютно в последний раз, Элевен в губы — так нежно, как только мог. И приступил. Сначала он вцепился ей в ключицу — когда его личный ихор попал на язык, оторвал кусок мяса и, не разжевывая, проглотил почти моментально. По телу побежали мурашки, а еще тепло — теперь Элевен хотелось еще сильнее. Но Векна планировал закончить как можно быстрее, потому, откусывая раз за разом все больше ее плоти, он перешел сначала на шею, вырывая зубами трахею, забавно хрустящую на зубах, а потом — тусклую артерию, одарившую его рот огромным количеством исцеляющего, желеобразного кровавого сока. После решил вскрыть ее чрево зубами: прогрыз ее брюхо, сломал с громким режущим звуком ребра до конца, носом уткнулся в склизкие сизые кишки. Растянул их и попробовал на вкус — обычные горькие потроха, которые, тем не менее, все равно вызывали на языке приятные ощущения. Веселее всего было есть ее сердце: давно застывшее, потерявшее былой красный цвет. Зато такое упругое и словно тающее на языке. Символично. Когда он выедал остальные внутренности, то даже почти не обратил внимания на вкус: горькое, склизкое, но все равно такое нужное и родное. Рыхлая печень. Невнятная селезенка. Тонкие легкие. Плотный желудок. Мягкие почки. Сладкая матка. В конце концов, уже отсыревший мозг. Остатки личности Элевен, должно быть, хранились в нем. Теперь и это принадлежало Генри. Поглотить врага и заполучить его лучшие качества — украсть всю ее силу, всю ее величественность и спесь. Как его самый сильный враг, самый способный. Как его отражение и как его главный противник. Более, конечно, почти ничего. Остатки изнасилованного трупа. Он жрал ее долго: перемалывал зубами кости, высасывал вены и артерии, вкушал тухлое мясо, чавкал ее некогда красивыми упругими глазами, пил и пил ее кровь. Его несуществующий желудок, казалось, был совершенно бездонным, потому что к концу трапезы от Элевен не осталось даже костей. Даже хребта. Даже ее одежду он умудрился поглотить. Теперь на этом месте была пустая земля, и больше ничего. Он выжрал ее полностью: поглотил, как и планировал, без остатка. Теперь она принадлежала ему. Или, скорее, являлась им? Генри не думал об этом: в голове гудело, и мысли путались, так, будто он испытывал сильное опьянение. Вряд ли кровь Элевен могла иметь подобные эффекты, но факт — Генри шатало и дергало, как при белой горячке. Больше от его некогда вожделенной девушки не осталось ничего. Ни капельки крови — он поглотил все. И это, пожалуй, было просто прекрасно. Полное слияние: принятие ее внутрь себя. Генри уверенно считал, что для Элевен это — лучший и невероятно милосердный исход. Любовный и ласковый поступок, достойный нового правителя этого мира. Во благо. И более никаких отвратительных человеческих чувств, качеств и побуждений в Генри не осталось; истрачены вместе с телом Элевен.