clandestine meetings

      Пит больше не узнаёт себя. Он смотрит на своё отражение, его глаза спускаются по изгибу шеи к плечу и груди. Там повсюду метки, калейдоскоп цветов и форм, возникновение которых он всё ещё помнит и чувствует. Телесные следы для него не чужды. Сколько себя знает, его тело было усеяно ими. Но нынешние — другие… впервые в своей жизни он о них просил, о них умолял.       Если бы кто-нибудь попросил его объяснить, как он до такого докатился, как сумел развалить свой кропотливо созданный образ идеального, счастливого, профессионального телохранителя… что ж, он бы не смог.       Пит не всегда имел контроль над собой, над своей жизнью. Поначалу он был лишь марионеткой, которую за ниточки дёргал жестокий отец, которую безжалостными руками разрывал на куски, а Пит собственными собирал воедино. Бывали ночи, когда они тряслись настолько сильно, что он был не уверен, сможет ли, не причинив при этом большего вреда, всё исправить. Именно так он научился изолировать части себя, запирать то, что делало его уязвимым. С болью он справлялся, боль была заземлением, его кровь, окрашивающая одежду, была рутиной. Но эмоции, эмоции были совершенно иной историей. Он рано усвоил, что ничего хорошего из того, чтобы позволить эмоциям и желаниям взять верх, никогда не выйдет. Пит годами наблюдал за тем, как жертвой эмоций становилась его мать, которую, пока её тело покрывалось синяками и шрамами, заживо сжирала любовь к его отцу. А Пит упрашивал, умолял её уйти, просто уйти и совсем не обязательно забирать его с собой, но она осталась. Осталась, потому что любила отца больше, чем когда-либо любила себя, может, любила даже больше, чем любила Пита. Эта любовь в конечном итоге её и убила. Поэтому, решив избежать участи своей мамы, он убежал.       Ему было семнадцать, у него не было ни денег, ни вещей, не было ничего, кроме кулаков. О, но что только он мог ими вытворять. Вот так Чан и нашёл его, выигравшего свой одиннадцатый бой подряд, с заплывшим глазом, с разбитыми и ободранными костяшками пальцев, но улыбающегося болеющей за него толпе. Он улыбался одобрительно кивающим ему главарям. Улыбался бармену, вложившему в его руку пиво и похлопавшему его по плечу. Он улыбался, улыбался, улыбался. Никто ведь не станет задавать вопросов, если ты улыбаешься. Печаль подмывает к интересу, улыбка — его сдерживает.       — Сколько тебе лет, пацан? — спросил Чан, подав бармену знак принести Питу ещё выпивки.       — Это важно?       — Думаю, нет. Но всё равно хочу знать.       — Почему? — спросил Пит. Будучи не глупым, соображал, что случайные незнакомцы, задающие вопросы, редко приводят к добру.       — Потому что слишком молодо выглядишь для того, кто каждые выходные позволяет до крови себя избивать.       — Видел бы ты другого парня, — ухмыльнулся Пит.       — О, поверь мне, я видел, — произнёс тот, опираясь на барную стойку и разглядывая помещение. — И всё-таки здесь твои навыки тратятся впустую. Рано или поздно кому-нибудь надоест, что ты вытираешь этими любителями пол, и тебе без колебаний пустят пулю в лоб, — он звучал так беспечно, будто проговаривал это на ежедневной основе. У Пита закрадывалось подозрение, что он вполне мог бы.       Он осмотрел мужчину с ног до головы, осмотрел отглаженный костюм, белую рубашку и приличную обувь. Его внешний вид был крайне далёк от внешнего вида других людей в баре, но гармонично вписаться ему всё же как-то удалось, никто и краем глаза на него не покосился.       — Мне семнадцать, — ответил Пит, украсив это своей лучшей улыбкой. Чан наклонил голову, словно Пит был сюрреалистичной картиной, смысл которой он пытался расшифровать, и неторопливо растянул губы в ухмылке.       К моменту, когда Питу стукнуло восемнадцать, он был настоящим добросовестным телохранителем. Быстро освоился с тренировками, завоевал уважение, поднялся по карьерной лестнице и заслужил доверие. Впервые в своей жизни он был доволен.       Так что, если бы его спросили, как он докатился до того, что лжёт каждому человеку на своём пути, своим боссам, коллегам, людям, которых называет друзьями, как докатился до того, что предаёт их, предаёт самого себя, не узнаёт собственное, блять, отражение в зеркале… он даже не знал бы, с чего начать.       Телефон, которого у него быть не должно, издаёт звук пришедшего сообщения, вырывая его из круговорота мыслей.       [голоден?]       Узел в животе затягивается туже, этот узел живёт в нём так долго, что он уже и не вспомнит, каковó без него. Он снова переключает взгляд на зеркало, поднимает руку к шее и смотрит, как его пальцы проходятся и надавливают на синяки, оставленные рукой чуть больше его. Глаза смыкаются, губы — размыкаются, боль заземляет его. Он обдумывает варианты, пока медленно разжимаются пальцы и соскальзывают вниз к мраморной стойке.       Вариант первый: он наденет трико и ляжет в постель, завтрашняя смена рано, а ему после целого дня беготни за Танкхуном не помешал бы отдых. Тот сегодня был в своём особенном настроении, не усиживался подолгу на одном месте, чуть ли из кожи вон не лез — Питу такое было знакомо.       Вариант второй: он наденет штаны и толстовку, натянет на голову капюшон и последует по привычному маршруту на выход, туда, где припаркован мотоцикл. Его встретят ухмылкой, оценят неспешным взглядом, поднимут к его шее ладонь и нажмут на выцветший засос, с его глазами пересекутся другими, полными похоти, прежде чем сунут ему в руки шлем, и он заберётся на сиденье мотоцикла. Водитель обернётся через плечо, посмотрит на него и спросит: «какие-нибудь пожелания?», будто бы Питу не насрать, в каком захудалом гадюшнике они проведут ночь. Он ответит: «просто езжай, Вегас», обхватит предплечьями его талию, даст запаху заполнить органы чувств, закроет глаза и позволит мозгу отключиться.       Пит — рациональный человек. Он знает, что только один из этих вариантов осуществим. Знает, что один из этих вариантов лишь глубже вкопает его в яму, которую он сам же себе и вырыл. Знает, что должен выключить телефон, достать сим-карту, разбить её вдребезги и сжечь то, что уцелело. Он знает. Знает. Знает.       Он хватает телефон, открывает сообщение и пялится. Затем печатает ответ из одного слова, бросает мобильный обратно на стойку и достаёт из шкафа чёрную толстовку.       [очень.]