Всё из прикрас, жизнь — маракас

Шуршит, стучит, перемывает кости пурга, — нужно замести все фантастические бока, — неаккуратно, неосторожно зашивается крестом мечтательный, сонно-синий лес: и хвост Чешира медленно индевеет, льдинки звенят перед входом в укромное, но продуваемое дупло, — звенит, как растревоженное в самой глубине большое-большое ухо: мочку оплетают муравьиные династии и прикрепленные к скрытым под плотными облаками, многослойными небесами и перелётными головастыми птицами лианы. Из плюща и листьев с голубоватым отливом, приглядись, путник, может морские камушки укажут тебе дорогу домой. Поспорь с удачей на собственный хвост, обмотай мерцающую лиану вокруг ноги, обопрись, подтянись, окажешься или в подземной ловушке с крысиными зубами-серпами, или над садом, полным крашеных роз, краска не из крови редких деревьев, а настой цветного порошка и вязких недр болот, — кособоко, неэтично, возмутительно режет цветочный хмель. Сыпет, засыплет, засыпает: и заросшее льдом ярко-лазурное море, оно колется солью, как кислотой, из него прыгают полетай-рыбы, играют с солнцем и оголяют острейшие хрящи, глаза примеряют кусочки неба — то сиреневая завеса, то рыжеватый вихрь, то непроглядный чернильный тупик, по такому рисуют белым и колтуны гончих с севера, и тонкие ногти огромнейших ящериц. Только загорелые стопы, прыткие ладони, сорви-головы не отправляются спать, они просыпаются — льдистый ветер громыхает в окнах, яро роняет кареты и жжёт влажные носы лошадей, — ступни в ботинки, ушибы под повязки, и шерстяные головы оплавляются слякотью, и проскальзывает по накатанной дорожке плотный картон, и обнажаются сетчатые жёлтые крылья, как бумеранги, разрывающиеся во тьме, в тупике, фонари. Каждая улочка прикладывает палец ко рту: не спугни, не сморгни, повнимательней лови: каждую толстобокую бледную тучку, каждого заснеженного мальца, каждую потерянную перчатку, чем толще и пушистый пряжа, тем быстрее, тем скорее, — всё в стране ждут снега, от друзей короны до маленьких округлых домиков, — фонарщик поджигает промасленную ткань, и шершавые животы перчаток пахнут огнём, он ждёт снега как второго себя, как дальний-дальний корабль, плывущей через века, через года, по бесконечно глубокому океану, кем-то отдаленно знакомым, а может быть, напоминающим, помнящим товарища на борту, фонарщик умеет вязать корабельные узлы и слышит трепет парусных сердец в выстиранном и вывешенном белье. От королевских голов до беглых патлатых затылков, подручный мальчик ловок, умён, но очень хитёр, Террант грозит нашпигованной игольницей, подручный брызжет смехом, и первенцем снега на коленях: это и первая вода, и мокрые тряпки, и просушка ботинок, матушкины причитания и горячий, малиновый, хрустящий мелочью косточек, чай. Террант выполняет двойной заказ — первый: изящное, чуть утеплённое кашне, с серебристыми линиями, скромным теснением, — для выхода Мираны в праздник Первого зимнего дня. Второй — шапка с опущенными ушками, тонкими тесёмками, и небольшой нашивкой цилиндра, — пожалуй, слишком пушистая, но сестра любит тепло и уют, её именины несутся семимильными шагами, — Террант мастерски прячет макет и выбранную ткань, когда сестрица проскальзывает протереть пыль. Рыжие косы, проблеск озёрных глаз и румяных щек, сестра всегда пахнет яблоком, хрустящей выпечкой, дожидающейся в духовке, — запах крадётся между фонарей и припорошённых елей, к тайным переулкам и заковыристым улочкам. В закуток под шумок, здесь наряжают гирляндами окна и крепят ёлочные венки на двери, хвоя щекочет нос, — от мелких шаловливых гоблинов, у них в каждой кисте по ловкому пауку, стащат и масло, и сыр. И страшные козы с полым ртом просмотрят до смерти, растянут прямоугольный зрачок прямо посреди лба, поминальная лента и узкое, как челюсть, «бе-е!» — если не прикрепить поблескивающие шнурки к окну. Здесь живут самые сладкие девочки-близняшки, в свое время съевшие столько варенья из пирожных начинок, сахарной пастилы и крендельков, что ходят теперь слипшиеся в один большой сахарный ком, карамелизированная бровь, зад в хрустких кристалликах, даже они ждут снега и бросаются ему в лицо — снег в щёки, снег в шею, так зароются, что среди льдинок не найдёшь. С затылков подручных лягушеголовых свешиваются жёлтые помпоны и прошамканные пылью полосы — они и в песчаную, горячую, земляную, и в снежную, ледяную бурю доставят ящики с часами в пол, с часами-коробками и циферблатом в виде головы кукушки, — пахнет опилками и гладкой фанерой. Помпон отмечает, что этот район большой поклонник времени, берет энергично кивает и съезжает в сугроб. И застывшие во времени цветы элегантно прикреплены к шляпке, гремят монетным звоном главные стрелки, и громоздкие люстры, фужеры, дамы подкрашивают водянистые глаза и отправляются на фуршеты, или в простой театр, — сбитый паркет и бархат кресел, сцену занимают белолицые принцы и мокроглазые красавицы в чулках цвета свежайших сливок, скрывающих голубовато-белковые, тянущиеся дрожащие перепонки. Театр пыжится и топится хрусткими сухими брёвнами, подпитывается корой, а снаружи шуршит, воет, и бьёт, — Шатай-болтай бережётся от крупных льдин, свесивших щупальца с витрин и прилавков, такие рассекут не только него, но и любую, кудрявую, слащавую, уже дырявую башку. Дворец высится стеной, обрастает морозным ветром, мутнеет стеклами, редеет ресницами, голый палочный сад заваливает распухшими хлопьями, — сутки бесперебойного небесного плача от чьего-то решения — бесконечное мягкое небо сливается с жёсткой землёй. В коридоры опускается чайный полумрак, всех помешивает ленивой ложкой, совсем немножко: Ирацибета наблюдает за постройками муравьёв, за прихорашиванием туннелей и переносом мельчайших куколок, песок светлеет под цвет сезона, может быть, старается угодить. Мирана разрешает вопросы, смешивает новые расти-булки, таинство рождается в стекле пробирок и шарообразных колб, возится с тесёмками и кринолинами: подправить оборки, расправить корсет, и, когда это всё подберется к краешку горла, закинет кубик желчи, гаденько посмеётся — выйти передохнуть, прогуляться, пройтись, пробежаться: от одних запертых сворок до других, в заплывших оконных глазищах заметить пробегающую тень. Алису подгоняет не ложка, отжимающая лимон в огромной кружке каркаде, а все снежные вихри, которые бывают на чудесной земле: от лёгких шипений до срывающих голову и черепицу с крыш, она приносится с первой заросшей и хрустнувшей под башмаком лужей, с первых сбитых морозцем щек, — Мирана следит за потрескавшимися облаками, за находившимися птицами, скоро грянет, — по приталенным корсетам и тонким серебряным браслетам, точно прилегающим к телу, и шаги пальцев, и массаж подушечками, Террант впускает на порог обезумившую от холода Алису, в одной ночной рубашке, «а у-у нас нескончаемый дождь, только дождь, а тут у-уже снег» трубится в нос. Она без причины, или причина больше самых широких, самых длинных башмаков, грохочет по крышам: гам, бум, бам, Алисе нравится сад, и скрываться в нём, — снег сжимается, как крахмал, под тонкими балетками, — Мирана устремляется в гущу. Гелевый густой туман скрывает пар от дыхания и игривый проблеск глаз, в нём теряются плечи, зубы, кисти, только видна рассечённая губа, — кожа, как гармонь, — «пожалуйста, не обкусывай их», и режет туман диадема. Алиса бережно снимает её, неловкий взгляд, куда же теперь деть жгущийся металл, и медленно выпадающие из идеального зачёса волоски, Мирана дрожит, как просыпающийся вулкан разминает магматические плечи, до треска в зубах, — скусить розоватый ноготок, будто это клубника со сливками, а не блестящая хрусткая пластина, сносящую стены голову удерживает выглаженная принцесса где-то внутри: ты, Мирана, не должна совершать ошибки, ты не можешь их совершить; не выходишь за любые границы, всегда ступаешь расчётливо, правильно, словно идёшь по ступеням, никакого бега и прыжков через предпоследнюю. Мирана затыкает её кислой марлей, и разгибает Алисины пальцы, корона звякает о притоптанный снег, Алиса охает, и опускается, — давай, ниже, ниже, не бойся, ты не замёрзнешь, снег здесь обнимает успокоительным холодом, лепит из себя крылья, даёт полетать, — летай, а я расскажу, кто зажигает первый камин в Стране Чудес. Это так давно, ещё за сотню таких, как мы с Ирацибетой, до мириады ссор, обид и сгнивших в мягкие мешки яблок, это точно старик, — прохладным носом в такое же ухо, и палящее дыхание, и мотыльковая песня, Алиса слушает вполуха, или делает вид, что подключает только половину. Старик о чём-то знает, о чём-то нет, его обожает весь свет, он первым добывает спички и горящие смеси, «сейчас ты очень пышно горишь» — и поглаживайте по брови, и гибкие локоны, Мирана вытекает из границ тел, мел волос сливается со снежной стружкой. Плавящееся горячее сердце шуршит, вверяется в Алисины пальцы и всё здесь из прикрас, жизнь — маракас, хрустит и шепчет, иногда немножко цокает деревянным боком, пальцы по ключице, как по пианино: Алиса её воительница с ликерными волосами и солёными губами, под грудиной, как из дерева, вяжется стон морей, крик идущего ко дну корабля, и отросшие, сплетены второпях, косы. «Замёрзнуть насмерть предпочту только с тобой» — Алиса кружит вокруг неприлично-вишнёвого, выбивающегося из общей белизны уха, и откровения, и сплетни, бесконечно тянущееся колонна, — глаза темнее винограда, горячего шоколада и варёного, тянущегося какао, — веки вынуты из огня — поцелуй, поцелуй же меня, — нужно искусать день, изорвать его клыками, разобрать на косточки и разгрызть хрящи, тогда он протянется вечно, безупречно, и все века будет время только на валяние в снегу. И клубнично-вишневый сироп станет кругами ходить по насту, это никогда не кончится, это растянется на тысячу свитков и надтреснутых листов, — в поросшей ледяными глыбами и заметённой башне фантазии, — нет, реальности, — а кто их различит. И сыпется в приоткрытый Алисин рот не снежные хлопья, а перья лопнувшей перепелки, и стук замерших губ, как лезвие конька по льду шепчет «навечно».