о двух богах

легкая ткань расшитых одежд трепыхалась на ветру, вилась и изгибалась, словно умелая танцовщица, привлекающая внимание своего лучшего зрителя. однако не она была тем, что притягивало взгляд Сусаноо. он наблюдал за змеем, скрытым за сотней масок, хитро прятавшимся среди людей, подражая их привычкам, манере речи так, чтобы никто не смог усомниться в его я. однако зная, что искать, можно отметить, что кожа змея слишком бледна для человека; словно незапятнанный мастером фарфор она сияла своей легкой прозрачностью, помогая слиться с окружающим миром. в глазах – клинки, тщательно запрятанные в хитро улыбающемся изгибе. и лицо. лицо змея, казалось, затмевало луну, а цветы отворачивались, прятались стыдливо в низкой траве, не смея даже размышлять о состязании. от ярости до насмешки – за каждой эмоцией на этом лице было приятно наблюдать – так же, как приятно наблюдать за восходом солнца или падением первого снега. это завораживало, гипнотизировало и разоруживало. так Орочи за красотой сравнимой с небесами прятал злую суть. однако сейчас надменный бог шел среди рисовых полей под недовольством стихии и, казалось, совершенно не обращал внимания на промокающие ноги и низы ханьфу. Сусаноо такой невозмутимости даже позавидовал – сам он чувствовал себя достаточно нелепо, чтобы время от времени раздраженно фыркать и ругаться, когда ноги снова скользили по мокрой земле. в который раз теряя равновесие, чудом избегая встречи с грязью, Сусаноо раздраженно спрашивает: — нам было так необходимо идти пешком? Орочи обернулся и одарил бога лишь насмешливом взглядом: — не ты ли говорил, что любишь людей? — как это вообще связано ты- закончить фразу не получилось: ноги разъехались при следущем шаге, и если бы не моментально оказавшийся рядом змей, подхвативший Сусаноо, он закончил бы свое путешествие прямо здесь. и сейчас злой и мокрый с ног до головы Орочи прижимал уставшего даже для злости Сусаноо и тихо посмеивался в его макушку. — Сусаноо, — змей жарко выдохнул, — я хочу тебе кое что-то рассказать, Сусаноо... так что слушай меня как откровение. и Орочи, смеясь, начинает свой рассказ – теперь, идя нога в ногу с Сусаноо, он поведал о соцветиях людей, которых встречал не раз за те годы, что провел на земле, и серость неба аккомпанировала его смутной истории. он рассказал про рабочих, которые с первой упавшей капли росы спешили на такие же поля как то, по которому они идут сейчас; про сироток с пыльных улиц; про самых милых певчих среди грязи распутства. он рассказал истории, которые услышал и от них — знал ли ты, Сусаноо, как много историй о змеях сочинили люди? — Орочи спрашивает, но ответа не ищет – лишь смотрит, как ветер гнет ростки ближе к земле и замирает, что-то вспоминая, и лишь странная мягкость в его лице удивляет Сусаноо. — я расскажу тебе их все. и они продолжают путь. Орочи рассказывает так, что слушать не отрываясь его можно годами, поэтому Сусаноо не перебивает. маленькие капли дождя, опадающие с неба, сияли драгоценными камнями вокруг двух божеств, которые все быстрее шли по полям, словно подгоняемые ветром историй. они скользили по грязи, поскальзывались, смеялись, становясь все громче – словно впервые по настоящему заявляли о своих правах на мир. — спой мне, Сусаноо, — хрипит злой бог с улыбкой, и кажется в этот миг он настоящим. у Орочи в глазах нож без стали, а на щеках – майский рассвет. он промокший, даже кажется, что совсем немного запыхавшийся – быть может не от усталости, а от чувств. и выглядит он сейчас горой, заслонившей солнце, и смотрит Сусаноо на нее, не заглядывая назад. Сусаноо петь не умеет – никогда не приходилось, но он берет побольше воздуха и заходится в стихах, неумело растягивая звуки. он поет то, что услышал от людей на рынке, поет стихи увиденных когда-то выступлений: про красные утесы что-то и белую цаплю, спускавшуюся к осенней воде; смеясь, он поет про восток и запад, наверняка что-то напутав в словах, и следит за звездами на ночном небе, сияющими в глазах злого бога, самого на себя не похожего. в груди ластятся, мурлычат словно старая кошка чувства – такие легкие, словно совсем ничем не отягощенные, и Сусаноо позволяет себе поверить в это. два бога бегут, смеясь, шутя и напевая, сквозь, поля, деревни, улицы; бегут куда-то, и люди смотрят на них, улыбаются им вслед, потому что посмотри, дочка, смотри внимательно: вот так выглядит влюбленность – глубокая и безусловная, такая чистая и яркая привлекающая к себе зрителей своей красотой. они бегут, пока не падают возле статуи грубой, неотесанной – такой, которую дорабатывать и дорабатывать мастерам, и Сусаноо узнает в ней себя и, смеясь, спрашивает: — это ты хотел мне показать? но Орочи молчит, с колен не поднимаясь, и смотрит только на статую, словно забыв, что оригинал рядом с ним, и хрипит уставше, словно не смеялся только что, а кричал от боли. — я ненавижу людей, Сусаноо, — злой бог качает головой, — ты бы знал, как много твоих статуй их руками сотворенные я увидел за те годы, что скитался. Орочи смеется и прикрывает глаза, надежно пряча звезды. — куда ни пойду – везде твое лицо, и всегда от твоих статуй меня прогоняли. Сусаноо, люди так слабы, что научились чувствовать малейшую опасность, а я –самая большая из них. Сусаноо как на такие откровения реагировать не знает, поэтому молчит и лишь садится рядом, разделяя Орочи от статуи, словно совсем немножко где-то глубоко внутри ревнуя к грубому камню и просто смотрит, ожидая, не торопя и принимая заранее все то, чем с ним поделится злой бог. — они просили у тебя рассудить грешников, Сусаноо, они искали справедливости и освобождения, поэтому там, стоя рядом с тобой, я проклинал их снова и снова, — Орочи, открыв глаза, кажется, бросается на него беззубым тигром, расстроенно кусая, не оставляя ран, — так рассуди меня. меня, Сусаноо, великий такамагахарский палач, прямо сейчас суди меня со всей строгостью и в этот раз я обещаю, что позволю тебе исполнить приговор. и смеется так же, как смеялся в прошлые часы – словно смирился с чем-то, словно заранее принял свою смерть. а Сусаноо злится. злится, потому что давно все решил и показал – казалось бы, что генералу предпочел колесницу, а это не увидели. не поняли. и Сусаноо красиво говорить не умеет, разъяснять свои чувства – тем более; его этому, как и пению, не учили, но практика показала, что учиться лучше с опозданием, чем не учиться вообще. поэтому он думает немного, стихи перебирая, и наконец находит тот, чьими строками смог бы объяснить. в стихах печально плачут о расставании, о мыслях, только об одном и о луне, одиноко восходящей, к которой он сам стремится и мечтает окунуться в ее свет. в истории грустят о сотне дней тоскливых, когда луна за небосклоном пряталась одна. но Сусаноо без стыда добавляет пару строчек, как обещание, что за луной он будет гнаться беспрерывно, не обращая внимание на то, что говорят. Сусаноо не поет, ведь Сусано просит о приговоре, но последнюю строчку он тянет сладко сладко. потому что победа над злым богом наконец была совершена. лицо Орочи живое, настоящее, такое удивленное и неверящее. так что Сусаноо понимает, что маска фарфоровая разломалась пополам.