Сквозь кожу

Руки у него пахли спиртом и хлоркой, как у не знающего ни продыху ни жалости к себе единственного доктора в городе. Пахли степной пряностью, будто кожа стала землёй и бьются изнутри ростки жгучей твири. Пахли солдатской уверенностью, врачебной осторожностью, исидоровским уроком. Таков был Рубин. Руки у него пахли воровским жульничеством и горькой выпивкой из стаматинских подвалов. Пахли едким табаком в бледных шрамах, оставленных поцелуями ножей по огрубевшим ладоням. Пахли порохом выцветших веснушек на тыльной стороне, разбрызганных отзвуком выстрела в полуночной подворотне, где перезвон монет из чужого кармана в когтистой лапе. Таков был Гриф. Оба гибелью воняли — крутящиеся в бесконечной веренице свиданий со смертью. Кровью пропахли, насквозь ею пропитались. Нелюбовь Города и Уклада обрели — стиснутые двумя мирами; вынужденные прятаться в лабиринте складов. Гриф байки напевает, развалившись на поломанных коробках. Простецкие прибаутки хриплым голосом — и Стах чувствует, как его кожа снова земля, как кровь в зёрна обращается, а сердце в ритм напевам Грифа стучит, выталкивает наружу, сквозь поры, тонкие стебли чёрной твири. Кружат ростки в ладони по линии жизни и тянутся к глухому голосу. Стах всю осень желанию противиться. Препарирует чаще, швы с закрытыми глазами накладывает, подолгу слушает жалобы раненых — тех же молодцев Грифа — вслушивается в хлюпанье липкой крови и вопли на операционном столе. В степи пропадает, вникая беззвучному шёпоту трав, говору недружелюбных чужаку одонгов и сладкому пению Невест, лелеющих взошедшие ростки. Они тянут к себе жизнь, кровь земли, но не Стаха. Покинув город, затерявшись в бескрайней степи, куда ни грохот заводов, ни скрежет складов не доносится, смотрит на рыжеющую по сентябрю траву — и Грифа вспоминает. Берега Жилки льдом покрываются. Стах складывает локти на забор возле прозекторской и щурится от яркого снега — серая осень уступила первенство зиме. Стах смотрит на воду, покрытую тонкой прозрачной корочкой. На другой берег, где недавно выпавший снег уже обратился в грязь заводским дымом. Слышит детские визги, радостный смех, предчувствует, как скоро ему простуды излечивать вперемешку с переломами. В прозекторской стало холоднее. Цветение закончилось — степь погрузилась в спячку. А под ладонями по-прежнему бьётся тяга. Норовит открыть воровскую дверь и притронуться хоть бы самым кончиком пальца к рыжим вихрам. — То ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет,— Гриф рядом пристраивается, любовно на Жилку поглядывая,— растает аль нет, что думаешь? — Уже таял. Этот надолго,— Рубин пальцы с трудом поджимает. Еле гнуться, но это от холода... От холода. Тонкая пластина льда реку заточила теперь без отступлений. Стах уверен, что не растает, но сомневается, что к заморозкам оттаял сам. — На складах то наших зимой страшно будет, ой как страшно,— Гриф встревоженно вздыхает, но как ни Рубину знать, что разбойничья каста одета надёжнее любого зажиточного горожанина. Уж найдут вот что завернуться, не оробеют. — Руки у тебя, дохтур, краснючие. Кровь от холода наружу лезет. Ловкие пальцы Грифа хватают ладони Стаха и зажимают в жаре. Мозолистые пальцы накрывают костяшки. Кожа сквозь беспалые перчатки греет и успокаивает вечно озабоченное сердце. — Нутро чье пылкое, тот и зимой не коченеет. Ты у нас, братец, глыбой держишься, вот и мерзнешь легко. Немногословный Стах совсем речи лишился. Смешались пряные травы с табаком, хлорка с выпивкой, всё в одно — в смерть, в кровь, в тепло и. что-то ещё. — В берлоге твоей даже летом холодно. Вместо приюта Ларочки не побрезгуешь моим гнездом? Без хлеба и койка-место не оставлю. Пальцы то отморозишь, кто нас врачевать будет? Кто молодчиков моих штопать станет? Уж не столичный ли змий? Что думаешь, старина? — Спасибо,— выдыхает Стах облачко пара, давно уж отвернувшись от красот речушки и только на Грифа всё глядя. Улыбкой на улыбку, теплом на тепло. Всю осень воевал, а оно само накрыло. Как город укрылся чистым снегом, так Стах погрузился в щемящую нежность, разлитую над диафрагмой. Подпитываясь нежными соками, дикие стебли опутали его рёбра, сквозь предсердия проросли и незаметные глазу запутались в бандитских ладонях. У Рубина — единственного доктора на весь город — множество причин быть благодарным Грифу — отьявленному вору и негодяю.