Путь к алтарю

      Несмотря на то, что здравый смысл упрямо подсказывал Глаше, что сперва нужно обо всем рассказать матери, девушка вошла в полицейский участок. От волнения, вызванного воспоминаниями о полиции, впоследствии усилившегося воспоминаниями от жандармерии, Глаша расплакалась.       — Господин полицейский, — девушка едва говорила сквозь слезы. — Похитили, избили, еле вырвалась!       Полицейский взглянул на синяки на лице Глаши, на разбитые костяшки пальцев, после чего вызвал врача.       Несмотря на то, что для Глаши это было уже второе освидетельствование врачом, девушка никак не могла успокоиться. Страх того, что ее из полиции отправят в жандармерию за политические высказывания, только усиливался, и только мысль о том, что полиция ловит преступников, а жандармерия пьет кровь несчастных борцов за счастье народа, кое-как успокаивала девушку, не давая окончательно уйти в истерику.       Вскоре врач написал заключение о крайне нестабильном эмоциональном состоянии потерпевшей, вызванным стрессовой ситуацией, и характере избиения.       — Аглая Дмитриевна, — произнес полицейский. — Постарайтесь успокоиться, мне надо допросить вас сейчас.       «А то еще потом забудете половину», — мысленно добавил он.       — Аглая Дмитриевна Гусельникова, дворянка, православная, гимназистка, — начала девушка.       — Я уже вижу, что вы с опытом знакомства с жандармерией, раз по форме отвечаете, но давайте о сути дела поговорим, — сказал полицейский. — Что произошло? Как вас удалось похитить?       — Я пошла к своей тетке, чтобы переговорить даже не знаю о чем, — начала Глаша. — Просто пошла, что дурного в том, чтобы тетку навестить?       — Ничего, — ответил полицейский.       — Мы с ней стояли в саду, — Глаша снова начала плакать. — Ко мне подлетел нападавший. Избил. Запер в каком-то чулане. Я пыталась выбить дверь, потом нашла лаз наверх, вылезла, к вам побежала.       — Что это был за дом? — спросил полицейский. — Опишите нападавшего.       Понимая, что больше молчать ей не получится, Глаша с трудом сказала:       — Филатов Дмитрий Геннадьевич. Дом его и его родни.       В глазах полицейского читалось явное удивление.       — Решением суда я была признана дочерью, — Глаша решила, что лучше не молчать. — Тетка ко мне хорошо относилась, поэтому я посчитала для себя возможным поддерживать с ней отношения.       Отвечая на вопрос за вопросом, Глаша была вынуждена рассказать все, умолчав только о своих репликах о царе и взрыве.       — Аглая Дмитриевна, пусть вас на всякий случай мать заберет, — в конце концов произнес полицейский.       — А нападавший? — спросила Глаша. — А похищение человека?       — Разберемся, — сказал полицейский.       Узнав о том, что Глашу, которая где-то задерживалась, придется забирать из полиции, Машунька была донельзя разозлена. И только когда женщина увидела потрепанный вид дочери и услышала слова полицейского, злость сменилась тревогой.       — Глашка, вот за каким чертом ты вообще туда полезла? — уже больше с жалостью, нежели с возмущением спросила женщина.       — Мне наивно казалось, что с Софи есть о чем разговаривать, — ответила Глаша. — А она оказалась соучастницей. Мама, Софи тоже судить должны!       — Глаша, конечно, подождем, что в полиции скажут, но не будут никого судить, — сказала Машунька. — Гауптвахта — это самое бóльшее, на что можно надеяться…       — Побои, незаконное лишение свободы, соучастие в незаконном лишении свободы, — произнесла Глаша. — Да здесь на обвинительный приговор наберется!       — Полиция не захочет связываться с жандармерией — это раз, — начала Машунька. — Полиция учтет, что это семейно-родственные отношения — это два. Глаша! Да не поможет здесь полиция, она под жандармерией ходит! Им не позволят этим заниматься, да они и сами бы не стали подобным заниматься! Филатовская версия про испорченную дочь, которую он искренне хотел воспитать, но чуть-чуть перестарался. И это, Глаша, не дело Кроненберга [1], когда семилетнюю малютку за кражу чернослива такой же Филатов избил шпицрутеном, а до этого просто регулярно избивал! Здесь копни твою биографию — Филатова в ранг святых возведут, что такая дочь до сих пор на свободе. Так того Кроненберга присяжные оправдали. Потому что адвокат постарался. Мол, папенька воспитывал как умел. Глашка, единственное, что нам остается — так это надеяться, что Филатов еще разочек на губу [2] пойдет.       Все произошло так, как и говорила Машунька: информацию о материалах дела передали в жандармерию, где клятвенно заверили, что с не очень правильным служителем закона обязательно будет проведена работа, поэтому не стоит загружать себя и создавать еще одно дело для производства. Уже наутро следующего дня Филатова вызвал к себе генерал и сказал:       — Хотел в ближайшие месяцы возвращать прежние погоны. Хорошо, что не успел вернуть — не заслужили. Как говорится, прогресс вижу, на этот раз не шомполом, но о признанной дочери усиленно рекомендую забыть. Ее у вас нет, господин подполковник, как вы сами всегда и говорили.       Филатов промолчал.       — Можете идти, — произнес генерал.       Этим же вечером Машунька, придя домой после похода в полицию, сказала дочери:       — Дело не возбуждено, жандармерия пообещала полиции провести необходимую беседу со своим служителем. Филатову не вернули погоны. Тебе советую сделать выводы и забыть не только Филатова, но и ту, которую ты считаешь соучастницей, а раньше — интересной собеседницей.       Незаметно для себя Глаша расплакалась.       — А ты на что надеялась? — спросила Машунька. — На гауптвахту? Я тоже надеялась, но в этот раз фортуна повернулась не к нам лицом… Глаша, не плачь, всякие отбросы общества недостойны твоего внимания! Сделал один раз доброе дело пятнадцать лет назад, поучаствовал в твоем создании — и довольно.       — Мама, я завтра пойду в гимназию, — вытерев слезы, произнесла Глаша. — Дома не смогу сидеть, мысли одолеют.       — Хочешь — иди, — ответила женщина. — Хочешь — отдохни еще несколько дней дома, отлежись, приди в себя.       На следующий день Глаша, придя на учебу чуть раньше, начала пламенную речь, обличающую пороки жандармерии.       — …перед вами стою я, которую избили так, что полиция ни на секунду не сомневалась, что меня похитили разбойники… — проходящий мимо учитель услышал эту реплику, а потом сразу же пошел к Асе.       Несколько обеспокоившись тем, что Глаша может натворить лишнего, молодая женщина сразу же пошла в класс.       — …на что нам такая жандармерия? — доносилось из класса.       Ася вошла в кабинет и сразу же сказала:       — Прекратить митинг. Мадемуазель Гусельникова, пойдемте.       Не говоря ни слова, Глаша вышла в коридор.       — Ваше горе понятно, но чтобы больше митингов в классе я не слышала. Возвращайтесь обратно.       — Oui madame [3], — к удивлению Аси, произнесла Глаша и молча вернулась в класс.       Практически сразу Ася пошла к Зое и рассказала о недавно произошедшем.       — Глашку понимаю, — вздохнула Зоя. — Но как можно было иначе-то поступить? Я о тебе. Никак…       — Можно было обругать, — ответила Ася. — Но я не смогла.       — Жалко, — произнесла Зоя. — Что только Глашка не пережила… А, может, еще дома и мать обругала.       — Не думаю, — предположила Ася. — Машунька бы так не стала делать.       — Да кто его знает, — ответила Зоя.       С трудом дождавшись перемены, Глаша, не обращая внимания на легкие смешки одноклассниц относительно утренней пламенной речи, пошла к начальнице.       — Прошу прощения, мадам, что отвлекаю вас, — начала девушка.       Зоя потеряла дар речи. Первый и последний раз она слышала о подобном от свекрови, когда некая Татьяна решила пойти к директрисе и нажаловаться на классную даму.       — Мадам, только дурак не знает о вашей тяжелой судьбе, — начала Глаша.       «Как резко сменился тон разговора, — подумала Зоя. — То предала, значит, память мужа, то судьба, значит, тяжелая».       — У вас же остались записи супруга, как нужно изготавливать нитроглицерин, — продолжила девушка. — Пожалуйста, сделайте доброе дело, помогите мне получить новые знания!       Зоя опешила от таких слов.       — Мадам, поймите же меня, я даже к учителю не могу подойти — это университетская программа, не гимназическая! — с жаром продолжила Глаша. — А ваш покойный супруг где-то смог получить эти знания! Пожалуйста, помогите мне стать умнее!       — И, без сомнения, вы желаете узнать все это сугубо ради науки, ради теории, — попыталась пошутить Зоя.       — Да вы что, мадам, я пущу знания на благо общества, — Глаша не поняла мысль.       — Гусельникова, — уже гораздо серьезнее сказала Зоя. — Вам не повезет, хоть дело будет уголовным, хоть политическим. Уголовное дело — это вечная каторга без права перейти в разряд исправляющихся. Политическое дело — это высшая мера, при хорошем адвокате — просто длительный срок каторги. Но что-то мне подсказывает, что дело будет именно уголовным — так проще. Идите либо обратно на учебу, либо могу позволить пойти домой и прийти в себя.       — Мадам, прошу вас, дайте мне расчеты вашего покойного супруга, — продолжила Глаша.       — Аглая, вы сошли с ума от горя и жестокого обращения, — ответила Зоя. — Возвращайтесь в класс и продолжайте учиться. Если не хотите учиться, можете отдохнуть сегодня дома.       — Несовершеннолетним нельзя присуждать длительные сроки каторги, — сказала Глаша. — Да, Рысакову не повезло, но там и царь был, а не просто подполковник, и лет ему было девятнадцать, почти что двадцать — практически совершеннолетний. Кроме того, к женщинам больше снисхождения, скажем так.       — С учетом возраста и пола, при хорошем адвокате — десять лет каторги, — произнесла Зоя. — Пять лет на каторге, потом поселение. Испорченная жизнь. Десятки прошений, чтобы дозволили вернуться в город. Надругательство над взглядами, если они после всего этого у вас останутся. Либо нелегальное положение. Вы точно этого себе желаете?       — Во-первых, пусть докажут, — ответила Глаша. — Во-вторых, есть прецедент Веры Засулич.       — Которую на следующий день после оправдательного приговора решили арестовать, поэтому она ушла на нелегальное положение, — уточнила Зоя. — Кроме того, это было до некоторых событий восемьдесят первого года [4].       — Мадам, прошу вас, дайте записи супруга или просто расскажите на словах, как изготавливать нитроглицерин, — снова сказала Глаша.       — Покиньте помещение, мадемуазель, иначе начнете страдать за свои взгляды уже сейчас, оставленная надолго после уроков, — ответила Зоя.       Глаша спешно извинилась за настойчивость и вышла в коридор. В глубине души девушка прекрасно понимала, что вряд ли начальница согласилась бы удовлетворить ее просьбу, но не рискнуть Глаша не могла. Однако если в глубине души девушка понимала, что мало удивилась бы оставлению после уроков или вызову матери в гимназию, такое участливое поведение начальницы немало обрадовало Глашу.       Тем временем Зоя с некоторым ужасом сказала Асе:       — Вызывай Машуньку, и пусть она… Я даже не знаю! Пусть успокаивает свою мечтательницу о мести, пусть дома ее подержит взаперти, чтобы ничего не натворила! О таком не стоит молчать.       — Жалко Глашку, еще и от матери влетит, — вздохнула Ася.       — Да пусть хоть что мать делает, но она же этого Филатова даже не убьет! — воскликнула Зоя. — Она же даже не ранит его! Или сама покалечится со своей бомбой, или не сработает что-то, или бросит не туда, или еще что-нибудь будет! Ну не делают такого в одиночку, Агнесса, у меня пример перед глазами есть! И где этот пример сейчас? Хоть первый, хоть второй… Хотя второй вроде бы не один был.       Зоя расплакалась.       — Как успокоишься, сразу вызову Машуньку, — согласилась Ася. — Поговорим вместе. Больше предостерегая, не обвиняя Глашку, да?       — Да, — согласилась Зоя. [1] дело о домашнем насилии, 1875 год. Окончилось оправдательным вердиктом присяжных и полностью погубленной репутацией подсудимого и адвоката. [2] гауптвахта [3] да, мадам [4] убийство народовольцами Александра II и последующие контрреформы Александра III