Путь к алтарю

      Близился Новый год. Глаша посмотрела на пустое место в комнате, которое обыкновенно занимала елка, и спросила Машуньку:       — Мама, а в этом году Рождество без елки?       — И без подарков, — произнесла женщина. — В этот раз тебя на Рождество просто на каторгу не отправили — уже можно радоваться.       — Нехорошо так, — ответила Глаша. — Уже елку пора покупать.       — Глаша, вот нет, чтобы радоваться, что не отправляю тебя работать, хотя Филатов больше содержание не платит, елку и подарков ей надо, — сказала Машунька. — Можешь порадоваться, что все деньги сразу не потребовал, иначе сидели бы с тобой на хлебе и картошке, работая от зари до зари.       — Так-то елку и подарки без филатовских денег всегда ставили, — произнесла Глаша. — На филатовские деньги только обновки справляли.       — А теперь до замужества будешь все, что справили, носить, — ответила Машунька. — Потому что если он и впоследствии деньги платить не будет, когда долг закончится, я требовать не пойду. Да и, если так копнуть, он и по суду может сказать, что все, тем, кто его желал убить, он больше платить не будет, и что-то мне подсказывает, что суд встанет на его сторону.       — Елочку надо, — вздохнула Глаша. — С шоколадными конфетами, леденцами, пряничками и яблоками. И подарочков.       — Кто же против, Глаша, заработай, — сказала Машунька.       — Мама, — начала Глаша. — Ты же сейчас зарабатываешь столько, сколько раньше. Раньше и елочки были, и подарки. А что изменилось сейчас? За Филатова обижаешься? Так на то оно и Рождество, чтобы прощать других!       — Глаша, — ответила женщина. — Хоть начальница была готова тебя бесплатно защищать в суде, она потратила на все эти походы по полициям сколько-то времени. Ее отблагодарить надо было. Тебе передачки в тюрьму кто носил? На какие деньги покупал? Хотелось же как-то подсластить жизнь перед каторгой. Ну или ссылкой. А последние филатовские деньги сохранить пыталась, чтобы тебе было на что жить первое время в ссылке…       — Мама! — воскликнула Глаша. — Ладно Филатов-то, черти бы его взяли, ты-то как могла думать о худшем?       — Глаша, мы с начальницей просто понимали, что, скорее всего, будет, — сказала Машунька. — Да, начальница надеялась на суд присяжных, писала речь, чтобы на жалость надавить и к милосердию призвать. Но где уверенность в том, что присяжные бы оправдали? А без присяжных ты сама слышала, что было бы. Иркутск… Мне бы пришлось туда тоже ехать, чтобы ты одна там в ссылке не была. Я же помню, каково это: приехал черт знает куда, явился в полицию, что приехал, тебе намекнули, у кого можно снять угол и этот кто-то — ставленник полиции, который будет все о тебе доносить вплоть до того, чем питаешься, а уж что когда сказал — так тем более… А дальше что? Жить-то на что-то надо, как-то на себя зарабатывать. Ладно, когда с хозяйкой договоришься, что она тебе дает угол, а ты в благодарность за это ей что-то будешь делать, а она тебя кормить, так можно же и не договориться! Да и вообще, жить совсем без денег как-то тяжко. А так бы вдвоем проще было что-то придумать…       — Зачем же ты так, мама? — Глаша почти что расплакалась. — Сама бы как-нибудь съездила. А может, и ехать бы не пришлось.       — Глашка, скажи уже честно, — произнесла Машунька. — Ты бы какую позицию на суде заняла?       — «Стреляла в сатрапа, чтобы сатрапов было меньше», — ответила Глаша.       — Значит, тюрьма в Иркутске и потом запрет на выезд, — Машунька расплакалась. — А если вспомнить, что политическая каторга — это просто барак посреди поля, из которого отпускают погулять по окрестностям под честное слово вернуться вовремя и в котором надо самой себе еду готовить, то еще хуже, чем на политическую каторгу бы отправил… Разве что потом разрешение на выезд просить не надо было бы, как после каторги.       — Мама, да что ты… — опешила Глаша. — Всё, дело уже прошлое, всё обошлось, я пообещала больше никогда… Как-нибудь можно будет съездить в лес и наломать еловых веток, чтобы как у людей все было, откроем мою заначку и леденцов купим, чтобы ветки были не голые… Ты какой-нибудь работы мне поищешь, каких-нибудь текстов, чтобы на подарки подзаработать. И будет у нас Рождество, как у приличных людей, а не босяков каких-то.       Однако Машунька до сих пор была какая-то излишне грустная. Удивившись, Глаша спросила:       — Мама, в чем дело? За босяков обиделась? Так мы с тобой приличные люди по воспитанию, и не столь важно, на что денег пока что хватает, это же не так уж и важно!       — Глашенька, не в босяках дело, — ответила Машунька. — Я все успокоиться не могу, меня одна мысль никак не отпускает: вот где я ошиблась, где недовоспитала, что ты дважды ходила этого идиота убивать! Глаша, ведь много же идиотов в нашей жизни, не бегать же убивать каждого! И тебя ведь именно по уголовному делу вели, была бы уголовная судимость! Я не буду сейчас соловьем щебетать, что политическая судимость — это счастье, но политическая судимость — это зачастую неизбежность нашей жизни, а уголовная — это, конечно, не буду говорить, что вечный позор, но вообще ничего хорошего! Вот что хорошего может быть в уголовной судимости? И за что, самое главное? Пятно на судьбе, потерянные годы жизни, выброшенные непонятно ради чего! Глашка, да чем всем было бы лучше, если бы ты этого Филатова убила? Мне уже сон плохой снился, будто ты с каторги вернулась постаревшая и без зубов… Глашенька, да не стоит Филатов этого! Не стоит он твоих слез!       — И твоих тоже, — произнесла донельзя изумленная Глаша. — Мама, к чему плакать? Прошлое забыли, сами пошли дальше, а с елкой что-нибудь придумаем.       На следующий день Машунька пошла к Дусе, чтобы хоть кому-то выговориться, кто, возможно, ее бы понял.       — Евдокия, — вздохнула Машунька. — У меня замыленный взгляд и матери, и той, которой Глашку жалко. А ты — человек сторонний. Вот скажи мне, что с Глашкой-то дальше делать? Стоять на том, что нет денег, и пусть сама себе на праздник зарабатывает, если так хочется, или не строить из себя бездушную каменюку?       — А деньги-то есть? — спросила Дуся.       — Своих нет, — ответила Машунька. — На Глашку, передачки, адвоката потрачены. Есть филатовское содержание, которое как отнесла в банк, так там и лежит.       — А заначки тоже вскрыты? — произнесла Дуся.       — Заначка не тронута, но без заначек оставаться страшно, — сказала Машунька.       — Если что, филатовские из банка заберешь, — предложила Дуся. — А там потом со временем скопишь заначку заново.       — Так подумать — я же ее сразу же после возвращения выдрала, — произнесла Машунька. — И к чему родительские ошибки повторять? Сперва выдрал, потом неделями дуться…       — Бедная Глашка, — вздохнула Дуся. — Даже мать, которая сама политикой занималась, дома неласково встретила…       — Мать политикой занималась, а Глашка — уголовкой, — ответила Машунька. — За уголовку и была наказана.       — И все равно, жалко Глашку, — произнесла Дуся. — Жизнь пинает, мать дома бьет… Хороший мотив формируется, ничего не сказать.       — Думаешь, мотив формирую? — спросила Машунька. — Вроде, Глашкин странный мотив, которого толком не было, около года назад жандармерия отбила.       — У нее жандармерия отбила желание ругать царя среди тех, кто не оценит, — предположила Дуся. — Это и к лучшему. А мотив-то явно остался.       Пока Машунька жаловалась на судьбу, периодически повторяла, что могла остаться одна или уехать в Сибирь вслед за дочерью, а потом предложила собеседнице сходить в ближайшую лавку и купить какого-нибудь вина и распить его за счастливое освобождение Глаши, сама Глаша проводила время в компании парней и Никиты.       — Вот вы — достойные люди, — говорила Глаша. — А одна гимназисточка, которая раньше со мной дружбу водила, нос воротит, хоть и пытается не показывать этого. Видите ли, нехорошо в папеньку стрелять. Да мне мать уже тысячу раз об этом сказала и даже убедила уже! Нет, я для нее какая-то чудом вернувшаяся с каторги дурочка. А вы не отвернулись от человека в трудную минуту!       — Тебе Никита планировал передать передачку перед отправкой на каторгу, — сказал Игнат, улучшив возможность остаться наедине с Глашей. — Грустил сильно.       — И этот меня уже в своих мыслях в кандалах в Сибирь отправлял! — возмутилась Глаша. — Интересно, есть ли хоть один человек в этом городе, который еще не записал меня в уголовницы?       — Хочешь — походи по улицам и поспрашивай, — ушел от ответа Игнат. — Да, мне кажется, все понимали, что хоть в тюрьму, да точно отправят.       Несколько удивившись от слов Игната, Глаша подошла к Никите и отозвала его в сторону.       — Никита, — произнесла Глаша. — А если бы меня и вправду к тюрьме осудили, ты бы забыл меня со временем, жениться бы потом не захотел, нашел бы другую…       — Глаша, — взволнованно сказал Никита. — Так каторга — это уже все, считай, умер человек. Он же никогда не вернется.       — Они не возвращаются, потому что на поселении заводят семьи и ленятся возвращаться обратно, — ответила Глаша. — Им лень писать прошения и добиваться разрешения на выезд в нашу часть России. Или один уже отбыл свое поселение, а у второго срок гораздо больше. Пока у второго срок закончился — уже дети появились. А ехать с детьми им уже не хочется, это надо все хозяйство перевозить…       — А еще могут прошение не удовлетворить, — произнес Никита. — Я знаю, у нас в селе был мужичок, он жену в пьяном угаре убил, осиротил детей, которых хоть соседи пожалели и к себе забрали, а потом так и не вернулся с каторги. Хотя уже много лет прошло.       — Потому что ему возвращаться некуда и незачем, — сказала Глаша. — Дети выросли, а если не выросли, то просто не захотят его видеть — он их мать убил. Односельцы будут пальцем тыкать. А так живи себе спокойно да живи. Может, вообще там подженился и неплохо живет.       — Но не вернулся же, — ответил Никита. — Все, Глаша, не будем о грустном, ты же больше никуда не собираешься? Ни в тюрьму, ни на каторгу?       — Ты не предаешь, — произнесла Глаша. — Поэтому скажу. Политику оставлять не намерена, разве что и вправду мама права: нужно если что-то и делать, то разумно. А Филатова еще раз убивать не планирую. Это неправильно, нехорошо. Я не уголовница, будто с Сицилии из мафии, которая черт знает где на краю мира расположена.       — Глашенька… — улыбнулся Никита. — Как же я скучал без тебя!       Никита погладил рукой по одной щеке Глаши, потом по второй, а потом обнял и поцеловал в губы.       — Никита, да ты что, — улыбнулась Глаша. — Это аморально, меня мама выдерет, когда узнает.       — Глаша, я очень скучал без тебя, — повторил Никита, но второй раз целовать уже не стал.       — И я, Никита, скучала без тебя, — ответила Глаша.       Девушка вдруг вспомнила Анечку и представила, что именно она ее обняла. На душе стало как-то грустно, однако даже от Анечки этого поцелуя в губы не хотелось.       — Не грусти, Глаша, — сказал Никита. — Если тебе неприятно, я больше не буду.       — Никита, — вдруг произнесла Глаша. — Давай я тебе скажу всю правду, а ты, если захочешь, выгонишь меня отсюда к ребятам и я больше не буду с тобой общаться.       Никита на какое-то время замолчал, а потом ответил:       — Я тебя внимательно слушаю, Глаша.       — Никита, я испорченная душа, как любит говорить Филатов, — произнесла Глаша. — Вот только он это говорит про мои взгляды, но дело в другом… Никиточка, я грешная… Я девочку одну люблю… Чисто платонически, прямо как ты меня.       Никита опешил и, подумав, сказал:       — И замуж не хочешь? Необязательно за меня, может, за кого-нибудь другого.       — За тебя замуж хочу, — улыбнулась Глаша. — Ты же мой самый дорогой друг. Мы будем уважать друг друга, я буду тебя любить как самого дорогого друга. Деток родим.       — Так и люби платонически хоть кого, — ответил Никита. — Моя матушка вообще нашего императора платонически любит, относится к нему с обожанием. Какая разница, кто кого обожает? В институтах благородных девиц тоже всех подряд обожают.       — Ты не обиделся? — обрадованно спросила Глаша. — Никиточка, ты вправду мой самый лучший, самый дорогой, самый чудесный друг!       Девушка обняла Никиту, прижалась щекой к его плечу и сказала:       — Такого хорошего человека как ты, в целом свете не найти.