Путь к алтарю

      Глаша сидела на кухне и лепила пельмени. Традиционного рождественско-новогоднего блюда должно было быть много, кроме того, они бы не пропали, будучи замороженными и висящими за окном, а еще можно было уговорить мать сварить их и до Рождества — все равно же пост никто не соблюдает. Работа шла медленно, Глаша постоянно отвлекалась на свои мысли, всячески ругала Филатова, потом вспоминала, что ее, в общем-то, никто не заставлял лепить эти пельмени, а она сама вызвалась, чтобы не сидеть без дела, и снова цепляла ложкой фарш или раскатывала сочни.       Время от времени в памяти девушки всплывали слова матери о том, что уголовников никто не любит или высказывания Никиты о том, что «каторга — это нет человека».       — Да вы все просто одурели… — шептала Глаша, вытирая слезы плечом. — Ладно Филатов, который отомстить захотел и донес именно в полицию, но вы-то зачем так?       Первая партия пельменей была окончена. В идеале нужно было их заморозить, чтобы с чистой совестью лепить новые на этих же досках.       — Мама! — позвала Глаша. — Первые готовы. Сейчас, пока эти морозятся, налеплю вторых и сварим прямо сегодня.       — Хорошо, — к некоторому удивлению Глаши, ответила Машунька.       Глаша не ожидала, что мать так легко согласится на пельмени именно сегодня. Однако это придало девушке сил и она уже гораздо быстрее начала лепить вторую партию.       — Мама, — Глаша решила продолжить вчерашний разговор. — А давай еще немного поговорим. Ты только не бей, что бы я ни сказала…       — Хорошо, Глаша, — произнесла Машунька, огорчившись от того, что с ней уже второй день начинают беседы с просьбой обойтись без рукоприкладства.       Казалось, дочь чуть повеселела, после пельменей должна была повеселеть еще больше, поэтому в надежде, что скоро Глаша все поймет, Машунька согласилась на очередной разговор.       — А почему они все обижают меня? — спросила Глаша. — Нет, мы уже вчера обсудили, что могло быть хуже, но почему они видят здесь только уголовку?       — Потому что это уголовка и есть, — вздохнула Машунька. — Потому что если первый раз ты пришла с каким-то непонятным мотивом и ножом под юбкой, то второй раз ты отомстила одной за предательство, а второму за похищение и побои. Вопрос: где здесь политика, кроме того, что второй служит в жандармерии? Так он мог служить и коллежским асессором, грубо говоря.       Глаша явно расстроилась. В своих мыслях дело было именно местью царю в виде его приспешника за то, как этот царь обидел Глашу руками Филатова.       — Начальница с классной дамой тебя жалеют по дурости и малолетству, — продолжила Машунька. — Не отчисляют за преступление, не говорю уже о всякой другой мелочи, вроде скандалов с классной дамой или драки с Варнецкой. Понимают, что Филатов — не образец поведения, закрывают глаза на многое. А ты была готова убить двух человек.       — Двух человек? — сперва переспросила Глаша, а потом вспомнила про Софи.       Вдруг девушке стало жутко: она могла и вправду попасть в Софи, которая не сделала ничего настолько плохого, чтобы поплатиться за это жизнью.       — Так аффект же был, — ответила Глаша. — Вторая под руку попалась.       — Хоть мне не ври, — сказала Машунька. — При аффекте заранее не знают, что будут искать оружие в чужом доме.       — Я же промахнулась, — поспешила успокоить себя Глаша. — Потому что плохо целилась, потому что аффект был.       — Потому что ты впервые в жизни этот револьвер в руках держала, — ответила Машунька. — Потому и промахнулась.       — Ну все, — обиделась Глаша. — Запри, как ты говорила, проклятую уголовницу в чулане на недельку, а потом просто под домашний арест переведи. Зачем Иркутск и судимость, если можно дома тюрьму создать!       — Глашка, вот договоришься же, запру тебя где-нибудь, а пельмени сама съем, — сказала Машунька.       Не вникая, насколько реальной могла быть эта угроза или мать произнесла подобное просто так, Глаша решила не развивать тему.       Пельмени были давным-давно съедены, а новые партии заморожены. Глаша смотрела, как мать домывает доски и стол, а потом спросила:       — Так, значит, нет ни единой надежды, что ко мне будут относиться как к несчастной политической, которая пострадала от проклятой царской власти?       — Ни единой, — ответила Машунька. — Глаша, Филатов — идиот, тварь бессердечная, племенной конь, дурак, у которого нет ни капли совести. Ну или самая капля — в полубреду согласился на примирение с тобой. Но нам и не нужно искать оправдания поступкам Филатова, пошел он к чертовой матери! Ты обо мне хоть подумай! Меня пожалей, я уголовников сроду не любила! А тут вижу уголовку своими глазами… Глашенька, да у тебя же сколько недоуголовных поступков! Кабинет начальницы, склад мануфактуры, Филатов с Софи… Не будь хоть ты скотиной всей в отца!       — Я не скотина, — обиделась Глаша.       — Вот и не будь ей, — сказала Машунька. — Сделай выводы, пересмотри свое поведение, подождем, пока все забудется, и живи спокойно дальше. Правильно живи. Зачем просто так строить из себя жертву проклятой царской власти? Да и вообще, зачем быть жертвой проклятой царской власти? Не нужно это!       Слушать очередные обвинения в свой адрес не хотелось. Глаша вытерла доски, поставила их сушиться, а потом отправилась к себе в комнату.       Глаша смотрела в окно и не могла не согласиться с тем, что часть слов матери вполне правдивы.       — Приплыли, уголовница Глашка, — прошептала девушка.       От этой мысли стало донельзя мерзко, а осознание того, что она могла и вправду убить Софи, пугало.       Под честное слово, что она не натворит ничего снова, Глаша вышла на улицу и, подумав, пошла в гимназию.       С легкой надеждой, что начальница еще не успела уйти, несмотря на послеобеденное время, Глаша пришла в кабинет Зои. Увидев там и Асю, девушка выдохнула с облегчением: не придется повторять одно и то же дважды, кроме того, при классной даме находиться у начальницы было как-то спокойнее.       — Мадам, прошу прощения, что отвлекаю, — начала Глаша. — Я пришла ради того, чтобы сказать, что сожалею о том, что, не подумав, повела себя, будто какая-то уголовница.       «Куда мне до политических, даже такого уровня, как ты», — эту вторую часть фразы девушка подумала, но не произнесла вслух.       — Хорошо, мадемуазель Гусельникова, я поняла вас, — ответила Зоя. — Посидите дома, отдохните, а с нового года снова выходите на учебу, как ни в чем не бывало.       Решив пока что не говорить о том, что ей, возможно, лучше учиться дома самостоятельно и прийти в гимназию только на экзамены, Глаша вышла из кабинета.       Глаша вернулась домой. Мысли о том, что она нехорошо поступила с Софи, не отпускали.       «Извиняться, не извиняться? — подумала Глаша. — Так-то в полиции уже извинялась. А вдруг она подумала, что это все было неискренне, а ради проформы? Так оно и было ради проформы, это сейчас мне что-то жалко да жутко стало… Я ведь и убить могла…»       Однако то, что переступать дом Филатовых — это заведомо проигрышная идея, которая в лучшем случае просто приведет к скандалу, Глаша хорошо понимала. Поэтому, подумав, девушка взяла лист бумаги и начала писать.       «Софи, здравствуйте!       Приношу вам самые искренние, самые сердечные извинения в своем поступке. Я это говорила и лично в полиции, но решила написать это письмо на случай, если вы полагаете, что в полиции я была неискренна с вами. Я сожалею о том, что могла вас убить и, честно говоря, пыталась вас убить. Этому поступку не может быть оправдания. Не надеюсь, что вы простите меня, но хочу, чтобы вы знали, что я очень сожалею о произошедшем.       А. Гусельникова».       Глаша решила, что завтра же отнесет это письмо и бросит в почтовый ящик Софи, после чего немного успокоилась.       Софи, получив подобное послание, опешила.       — Дима, — с некоторым удивлением произнесла девушка, подойдя к брату. — А тебе ничего подобного не приходило?       Филатов бегло прочитал строчки и ответил:       — Нет, Софи, мне ничего подобного не приходило. По-видимому, мать заставила Гусельникову написать хотя бы одно письмо.       — Или мадемуазель сама пожелала его написать, — сказала Софи.       — Софи, милая сестра, выбрось эту ерунду в печку и не забивай свою хорошенькую головку всякими глупостями, — произнес Дмитрий. — Надеюсь, ты же больше не питаешь иллюзий по поводу мадемуазели?       — Мне и жаль мадемуазель, которая сейчас явно сидит где-то под замком и, возможно, даже на Рождество не будет прощена, но я понимаю, что она сама в этом виновата, — ответила Софи.       — Софи, sœur, не думай лишнего, — сказал Филатов. — Если мать наказала мадемуазель, как мне обещала, это уже будет большое достижение.       Ответ от Софи, который девушка усиленно старалась написать жестче, чем она думает на самом деле, Глаша прочитала уже этим вечером.       «Здравствуйте, Аглая!       От всей души надеюсь, что свое письмо вы писали, запертая в кладовке на хлебе и воде, с трудом найдя или выпросив у своей maman бумагу и чернила. Вы совершенно правы, вашему поступку и желанию меня убить не может быть оправдания. Я поступила по-христиански, самолично предложив вам пойти на примирение, больше мне сказать вам нечего.       С. Филатова».       Глаша отбросила это письмо в сторону и с возмущением воскликнула:       — Тебе разлюбезнейший Димочка такой текст надиктовал! Ты же без него ничего сделать не можешь! Да не дождешься, я это письмо под пельмешки с маслицем писала да пряничками заедала!       Машунька, услышав имя, которое явно относилось только к одному человеку, сразу же пришла к дочери.       — Глаша, тебе спокойно жить надоело? — чуть возмущенно спросила женщина. — Что опять тебе от Филатова надо?       — Написала Софье покаянное письмо и вот что получила в ответ! — Глаша подняла бумагу и отдала ее матери.       — А ты, видать, хотела, чтобы в этом письме было что-нибудь вроде: «Не переживайте, Глаша, все это ерунда, в меня каждый день стреляют, это даже забавно», — ответила Машунька, прочитав текст. — Все, Глаша, забудь этих людей и мимо их дома не ходи! А то знаю я, придешь еще спрашивать, почему не пришло ответное письмо с немедленным прощением.       — Вот даже и не думала, — сказала Глаша. — Написала, моя совесть чиста, я сказала, что сожалею, что была неправа, что могла убить, и все. Пусть дальше живет, как хочет. Как там она говорила, расстались как чужие люди? Вот и прекрасно! Чужие люди друг другу не пишут и не говорят, как правильно масло мазать.       Девушка вздохнула и подумала:       «Пытался бы кто в меня стрелять — в ответ бы самым наиотборнейшим матом обложила, быть может, и лично не поленилась для этого сходить».