Хроники семьи Аккерман

По возвращении из Сургута случилось то, что Зоя назвала ренессансом отношений. О причинах его она не задумывалась — просто наслаждалась внезапно окутавшей её любовью. Горячим чаем и конфетами, которые Лёва приносил ей по утрам в постель. Долгими вечерними прогулками. Холодом его пальцев, стягивавших с неё комбинацию. Нежными поцелуями, которыми он покрывал её живот и грудь. Тихим шипением в ответ на то, что она, постанывая и изгибаясь в такт глубоким медленным толчкам, царапала ему спину. Его запахом, его глазами, в которых вновь горели искорки, появлявшиеся когда-то очень давно, в первые их ночи. — Помнишь ту, первую нашу комнату? — шептала она, лёжа у него на плече и выводя пальцами узоры на его обнажённой груди. — Маленькую-маленькую, с жуткими обоями в клеточку и окнами в колодец. — Ты натащила в неё цветов. Сказала, что нужно оживить пространство. И оказалась права — стало уютнее. Особенно вечерами, когда мы зажигали лампу. Я пытался читать, а ты забиралась мне на колени, расстегивала на себе рубашку, — Лёва выдохнул. — Медленно, по одной пуговице. Когда доходила до середины, я забывал, как дышать. Не верилось, что всё твоё теперь и моё тоже. Ну, то есть… — Я поняла, — Зоя поерзала, устраиваясь поудобнее. — Тебе не тяжело? Рука не затекла? — Нет, всё хорошо. Лежи. Они долго молчали, погруженные каждый в свои мысли. За приоткрытым окном занимался бледный рассвет, шумели первые машины, кричали пролетавшие над крышами чайки. Теплый августовский ветер колыхал тюль. Зоя с неудовольствием отметила, что днём наверняка опять будет духота и пекло. — Зой, я тут подумал, — сказал вдруг Лёва, поворошил её волосы. — Мне кажется, время пришло. — Для чего? — Зоя приподнялась на локте. — Ника недавно спросила, почему у нас с ней одинаковые отчества. Знает ведь, что мама родила меня в шестнадцать, что мой отец нас бросил. Где, говорит, тогда мой отец? Я сказал, что он погиб, но это ведь малая часть правды. Надо как-то подобрать слова, чтобы рассказать ей всё. Она не ребёнок. Уже. Имеет право знать. — Лёв, — Зоя погладила его по щеке фалангой указательного пальца, — для неё эта правда станет ударом. Может, это тот самый случай, когда стоит промолчать? — А если дядь Кеша ляпнет? — возразил Лёва, — или она сама как-нибудь узнает? Нет, надо вскрываться. И потом, — он понизил голос, — мне так осточертело молчать. Семь лет думаю, как сказать, что сказать, как она на всё это отреагирует. Хватит. — Ты знаешь, — Зоя улеглась обратно, — что бы там ни было, вы брат и сестра, и ты её любишь. Мне кажется, это главное. Скажи ей об этом. Хочешь, я помогу? — Нет. Это разговор брата с сестрой. Я должен сам.

***

Предложению Лёвы поехать на выходных в Пушкин Ника удивилась. — А как же твоя субботняя уборка? — поинтересовалась она. — И ты вроде как собирался помотаться по магазинам, чтобы новый кабинет в порядок привести, разве нет? — Это всё можно сделать и в воскресенье, — ответил Лёва. — Просто я подумал, что мы с тобой тыщу лет никуда не выбирались. Решил это исправить. Ника слишком хорошо его знала, чтобы поверить, что он переменил все свои планы только для того, чтобы свозить её погулять, и сразу заподозрила что-то неладное. К тому же, обожавшая походы по паркам и музеям Зоя с ними не поехала. Объяснила тем, что в Питер неожиданно нагрянула её тётя из Пятигорска. — Хочет человек в Казанский собор, — развела она руками. — Откажу — прослыву среди своей греческой родни испорченной, неблагодарной, высокомерной питерской фифой. Ну, или чем-то в этом роде. Весь час пути до Пушкина Лёва молчал, напряженно сжимая руль и сосредоточенно вглядываясь в дорожную полосу. Пока бродили по дорожкам огромного Екатерининского парка, он также ни слова не сказал. Спросить первой, что происходит, Ника не решалась — он терпеть не мог, когда его начинали тормошить. «Переезжать вроде не собирались. С Зоей у них всё хорошо. Может, он о Женьке хочет поговорить? Почему тогда этого нельзя было сделать дома?» — гадала она. Они забрели в одну из дальних частей парка, к Мраморному мосту. Лёва прошел до самой его середины, остановился, сложив руки на широкие перила, долго смотрел на гладь Большого пруда, в которой, словно в зеркале, отражались росшие по берегам деревья и тусклое серое небо. — Я не всё тебе рассказал, — сказал вдруг он, — когда ты спросила об отце. — Почти ничего, — Ника встала рядом, оперлась плечом о колонну и скрестила руки на груди. — Кроме того, что он погиб. — Его звали Антон, — Лёва сложил пальцы в замок. — Он окончил университет в Благовещенске, был очень и очень хорошим математиком. Он учил меня рисовать призмы, — он чуть улыбнулся. — Мне даже нравилось. Вообще, он был классным. И тебя очень любил, — Лёва перевёл на Нику взгляд, — говорил, что ты — лучшее, что с ним случилось. Ника грустно улыбнулась. — Значит, мы всё же виделись… просто я этого не помню. — Тебе ведь и двух лет не было, когда он разбился, — Лёва пожал плечами. — И всё-таки, Лёв, почему мама не дала мне его отчество? Они расстались? Лёва покачал головой. — Ник, они… — он резко вдохнул, — они были двоюродными братом и сестрой. Ника посмотрела на него с недоумением. — То есть? Лёва опустил глаза. — Твою маму… твою настоящую маму звали Юми, — тихо сказал он. — Они с Антоном познакомились, когда учились в университете. Случилась большая любовь, они поженились, а потом у них родилась ты. Юми была из очень консервативной семьи, и, скажем так, её родители всего этого не поняли. Когда случилась та авария, они даже заявили, что ты им не нужна. Вторая твоя бабушка всего этого не пережила, и дядь Кеша, мама и я остались единственными твоими родственниками. Мама тебя удочерила, дала, как и мне, дедушкино отчество. Ника застыла с полуоткрытым ртом. — Так получается, мы с тобой… — только и смогла сказать она. — Мы… — Троюродные, — договорил за неё Лёва. Как в тумане Ника отошла к спуску с моста, уселась на холодную каменную ступеньку, обхватила колени руками. Мысли о прошлом стремительно сменялись только что услышанным от Лёвы, страшное слово «Удочерила» звенело в голове набатом. За спиной раздались торопливые шаги. Лёва уселся рядом с ней, взял её руку и заключил между своих ладоней. — Я думала, что я родная, — сдавленно, стараясь не расплакаться, сказала Ника, — думала, что знаю всё и о тебе, и о себе… оказывается, я ничего не знала. — Ты была слишком маленькой, чтобы всё знать. Поначалу. А потом, — он посмотрел на неё в упор, и впервые, наверное, за всю жизнь Ника увидела в его глазах боль и страх, — я боялся. Правда. Боялся того, что будет дальше. Не хотел тебя потерять. Прости меня, пожалуйста. Видеть его таким было невыносимо. Ника отвернулась, сморгнула слезинки. — То, что я услышала… это ведь ничего не меняет? — Нет, конечно же нет. Ты моя сестра. Родная, двоюродная, троюродная — неважно. Меньше я тебя от этого не люблю. — Я тебя тоже люблю, — Ника всхлипнула, опустила голову ему на плечо. Дорогой домой Ника смотрела на садящееся солнце, мелькающее между деревьями, и вспоминала детство. Цветущую сирень в дендропарке, по которому Лёва таскал её на плечах. «Волшебника Изумрудного города», которого он читал ей перед сном. Первый, опадавший крупными белыми хлопьями снег в ночь, когда не стало мамы. Тогда она никак не могла уснуть — всё думала, что это ошибка, что наступит утро, позвонят из больницы и скажут, что умер кто-то другой, а врач просто ошибся. Лёва, глядя остекленевшим взглядом в пустоту, укачивал её на коленях как маленькую, шептал, что будет рядом. «Он ведь сдержал слово. Никого ближе у меня не было, нет и не будет» — вздохнув, подумала она. Лёва думал о будущем. Ни одно поколение в семье Аккерман не могло похвастаться безоблачной судьбой. Одних их родственников репрессировали. Другие погибли в войну. Мама с дядь Кешей выросли без родителей — те, скидывая их на бабушек-дедушек, жили своей жизнью. Ника рано осиротела; он с двадцати лет был для неё и за маму, и за папу, и за старшего брата. Ему казалось, что сегодня, после его рассказа, под прошлым была подведена жирная черта. И очень хотелось верить, что за этой чертой начнётся, наконец, длинный, светлый и счастливый путь, и всё плохое, предназначенное и им двоим, и их семье наконец-то закончится.