Змеи и матушки

— То, что нас не убивает, делает нас сильнее! — А то, что убивает, делает нас мертвыми! Терри Пратчетт, Carpe Jugulum

      Наверное, когда теряешь память, а потом снова обретаешь ее, это происходит медленно, со вспышками и всплесками воспоминаний, периодическими озарениями, приступами и падениями в обморок. Но все это — для богатых.       Если память теряет дочь аристократа или хотя бы устроенного в жизни джентльмена, у нее есть время задаваться вопросами вроде «а это точно моя жизнь?», есть возможность лежать в кровати, заламывать руки, постепенно привыкать к этой обстановке, которая кажется чужой… Но если ты — фактически бездомная и безработная молодая мать с новорожденным ребенком, у тебя нет никаких шансов.       Имя, фамилия и возраст, место рождения, бывший муж-подлец, отец-тиран, старший брат-алкоголик, проблемы со здоровьем, злобные магглы — все приходит в один момент. Особенно когда тебя сразу после родов буквально выбрасывают на холодную, закопченную коксовой пылью улицу. Лондонскую улицу, что само по себе звучит как приговор. В момент вспоминается, «какой сейчас год» и «кто у нас король». А кто такие «магглы» и чем отличается их мир от магического и вспоминать особо не пришлось.       Меропа никогда не думала, что женщина, едва не отдавшая богу душу при родах, могла бы бегать так, как бежала она из приюта Вула. Да, магглы, заправлявшие этим заведением, дали ей два дня на то, чтобы «отдохнуть и решить судьбу младенца», но и этих дней оказалось слишком много, не говоря уже о том, чтобы задерживаться в таком месте. Судьба младенца была решена в тот момент, когда она все же пришла в себя на следующие сутки после его рождения. От этого самого рождения и пошел отсчет суток — весьма щедро по меркам лондонских благотворительных заведений.       — Его фамилия Гонт. Гонт. Да, я ошиблась, когда просила заполнить документы. Я была не в себе от боли, я утром едва помнила, как меня зовут, — яростно прижимая к груди спящего младенца, твердила молодая волшебница, — да, я передумала, если хотите. Да. Ребенка будут звать Томас, так лучше! — более благородно, как ей показалось, когда Меропа все серьезно обдумала. Ну кто назовет сына просто Том?       А обдумывать приходилось очень быстро: вспомнилось, что фамилию и имя отца она решила дать младенцу на случай, если умрет родами — тогда глупые магглы-Реддлы, если бы захотели, смогли бы найти малыша и забрать. Если бы стали искать, конечно. Имя Марволо она, кажется, дала с той же целью — может, отец однажды все же выйдет из тюрьмы и озаботится судьбой Меропы, узнает о внуке… глупые мысли, разве что умирающей от боли и страха девчонке могло прийти в голову что-то подобное. Лучше бы память об этом и не возвращалась. Но тогда — кажется, дело было не двое суток, а пару лет назад — это виделось единственным, что можно сделать для сына. Смешно!       Теперь же… что делать теперь?       — Нет, я замужняя мать, и не собираюсь отправляться в работный дом, — отчеканила Меропа, глядя в упор на приютскую няньку, — я заберу Томаса и уйду. Вот, ухожу, пожалуйста!       — Поскорее, койку надо освободить, — равнодушно бросила маггла. На том и распрощались — тяжелые обшарпанные двери захлопнулись, и Меропа, прихрамывая, пошла восвояси, унося с собой сына.       Только не в работный дом. Ни за что на свете. «Буду обворовывать магглов, убью, если потребуется, но туда — ни ногой». Воспоминания такого рода были черными и страшными, но их нужно было бережно хранить и периодически к ним возвращаться — целее будешь.       Как девушка поняла за год в жизни в Лондоне, из этих «домов» — или лучше было назвать их тюрьмами? — не выходили. Не раз и не два во время скитаний после расставания с Реддлом она видела на улице стайки детей, идущих из этих «домов» в бедные приходские школы. Маленькие, изуродованные рахитом тела, серая кожа, впалые щеки — такое брат рассказывал об узниках Азкабана. Кумушки, стиравшие на берегу Темзы белье, судачили — из них только десятая часть выживает, без матерей-то. Да и матери там сами мрут, как мухи. Незамужним матерям и нищим одна дорога — туда. Повезло еще, что в Лондоне ее почти никто не знал, да и про развод она не распространялась. Честная вдова, именно так.       — Сделаю что угодно, но тебя не отдам, — сказала Меропа, зябко кутая себя и малыша в старый потрепанный плащ, — слышишь, юноша?       Томас Марволо Гонт. Кажется, она не планировала обзаводиться ребенком. Да, точно, не планировала! Кому угодно пойте песенки про мечты и любовь, а сельские девчонки, которых всю жизнь колотили, в облаках не витают. Молодой Реддл был для нее удачно подвернувшимся билетом до Лондона в один конец, и только. Ничего не стоило опоить его зельем и уехать от Литтл-Хэнглтона и Северного Йоркшира как можно дальше. Меропа даже не заботилась о том, чтобы маггл остался с ней — когда действие зелья стало исчезать, весь характер супруга и проявился.       Грубая грязная скотина, ничем не лучше отца и Морфина, — думала про себя Меропа. Она не знала, насколько сработало ее заклинание, брошенное в уже бывшего мужа напоследок — она помнила, как брат пару раз стирал память деревенским пьянчужкам, у которых воровал по мелочи, но за результат своих чар не поручилась бы.       — Ну, сойдет с ума и сойдет, туда ему и дорога, — тихо говорила она сама с собой, — нечего было лезть ко мне с кулаками.       Она съехала из снятой Реддлом квартирки в обычный рабочий барак у Лондонских доков, нанялась стирать одежду, топить печи, подметать. Дела шли плохо, но все лучше, чем дома, где она всю жизнь пряталась, не общаясь ни с кем, кроме семьи. Односельчане, наверное, и не знали о ее существовании. И до сих пор не знают, если Том все позабыл: тогда она только схватила его и бегом на вокзал…       Поначалу на скудную кормежку волшебнице хватало, и все вроде бы шло ничего — а потом оказалось, что она беременна. Меропу не учили рецептам зелий «для таких случаев», а местная «мастерица» из соседнего барака сказала, что «решать проблемку» уже поздновато:       — Ты себя уж скорее загубишь, чем плод выведешь, от так.       И стало действительно тяжело, особенно, когда вдруг начали цепляться болезни. В бараках, где не было водопровода, а в одной комнате ютились человек по десять, заболел бы кто угодно. Все вещи, нажитые здесь и привезенные из дома, сэкономленные на будущее деньги, всего этого девушка лишилась, даже семейную реликвию пришлось заложить. Беременность скрывала до последнего, утягивая живот кушаком, пока ее не прихватило прямо на работе — пришлось пойти, куда глаза глядят, и Меропа набрела на приют, будь он трижды неладен. Голод, сырость, грязь и низкая ругань, прямо как дома, когда Морфин возвращался.       Теперь же оставалось только пешком дойти до барака, взять из-под пола последний шиллинг, упаковать тюк с вещами — если их еще не растащили соседи — и молиться, чтобы денег хватило на дорогу до Йоркшира. И чтобы не умереть, конечно, а то малышу придется несладко.       — Прости, Тос, но больше нам с тобой податься некуда, — ковыляя по улице, Меропа разговаривала с младенцем, чтобы не чувствовать себя слишком одинокой, и без того было тошно, — в деревне хоть что-то растет, можно разжиться какой-то едой. В Йоркшире хоть посреди зимы можно накопать корешков. Свой дом, опять же… черт… — безумно хотелось курить, больше, чем есть или пить — в Лондоне все рабочие женщины курили, но сейчас и на это удовольствие денег не было, — папаша и Морфин, наверное, все еще в тюрьме, а если нет, я им покажу. Теперь-то мы с тобой при волшебной палочке, да?       Палочке Морфина, если быть точной. Еще полтора года назад Меропа и подумать не могла, что у нее получится так колдовать. «Глупой бабе следует знать свое место, вот что, — твердил отец, — не напрашивайся на тумаки, девчонка!». Но когда последних мужчин в роду Гонтов неожиданно забрали авроры, Меропа внезапно почувствовала в себе силу и какую-то странную, доселе невиданную уверенность. Дерзость.       «Не дерзи, малявка, дура набитая! Получишь у меня!»       — Если эти двое вздумают вернуться, то поглядим, кто у кого получит… — она попыталась выдавить что-то вроде улыбки, больше для собственной уверенности, ведь младенец, уставший, кажется, не меньше матери, спал, привязанный платком к ее груди, — сочиним про тебя какую-нибудь легенду и устроимся на старом месте. Будь этот Лондон трижды неладен! Да, черт возьми, разве может быть он лучше деревни?       Клянусь памятью Великого Салазара, — думала она, — мы в этой жизни еще устроимся.