Отражения в луже

В палате было светло. Не так светло, как днём или при лампах, а так, как в огромнолунную летнюю ночь. Окна обычно закрывали перед отбоем, но шестому дайме в его персональном склепе замечания делать опасались. Так что молоденькая дежурная медсестра, вся изойдясь смущением и багряным румянцем, сначала пискнула, но после очередного доброго, неуклонного взгляда, распахнула рамы. Тюль раздувался, и пряный август наконец затопил пахнущий химическими составами склеп, теперь обернувшийся обычной комнатой. Стены, тумба, кровать, подоконник. Если прикрыть глаза, то Какаши с лёгкостью мог бы вообразить себя дома. Но он уже далеко ушёл своими мыслями куда-то за тюль, за несколько поворотов, за ворота деревни, воображая не пойми что. Стариковское чувство, изъеденная молью и войнами память, и Какаши понял, что прослезился, только утерев рукой глаза. Что-то казалось далёким, совсем давно ушедшим, незначимым, например, эта госпитализация, больничный завтрак, – Какаши разве что-то ел с утра, и не вспомнить, – тупая боль в груди, ползущая в руку. За крышами и обвалами минувшего расстилался туман. Воздух тяжелый, над водой парит, а Какаши видит свои руки, в одной ладони дольки мандарина. Кожура лежит длинной оранжевой стружкой на каменном бортике. Какаши зачесывает свободной пятерней, как широким гребнем, влажные волосы. Потом закидывает в себя мандарин. Одна долька, вторая, сладкий сок на языке, тонкая кожица на зубах, пар заполняет лёгкие, в груди тепло. Сколько же лет он ждал этой воды, из которой его не выдернут неотложные дела волглого и промерзшего в ту же секунду? Какаши опускается в воду целиком. Лицу и ушам горячо. Темнота за веками. Он выдыхает. Пузыри низким неровным звуком вырываются изо рта и в панике торопятся наверх. Какаши никуда не торопится. Он улыбается, выпуская из сердца с десяток воздушных шаров. Но это было так давно, что не вспомнить, только раствориться и почувствовать, как сам он поднимается, невесомый и подвластный ветрам. Какаши вытягивало и засасывало через прорехи памяти, как в длинные витые коридоры. Как земля притягивала к себе ноги, держала невидимым магнитом, так он находил опору в более знакомом, детальном. Вдруг за окнами шумят деревья, вот тюль вздыхает волной, и над головой солнечный свет, над головой листва. У водопада тысяча Наруто. Вскрики и бурлящая стихия, закольцованная чакрой. Какаши положил на лицо книгу, чтобы скрыться от солнца. Страницы пахли жареным луком – не стоило вчера оставлять книгу у плиты. В форме будто бы жарко, но дремота и истома наполняют тело так, что даже ногу с ноги не сбросить, чтобы не упустить минуты, когда все спокойно. Где-то Какаши знает, что ленится, что хорошо ему так лежать, прикидываться – мол, я тут сильно нужен. Но всё-таки верит, что его присутствие помогает мальчику. И сложно отказать себе в том, чтобы подремать так сладко и упоительно. Рядом с этим ребёнком, в этом самом ребёнке, благодаря ему, как в точке, сходящихся жизненных дорог, кажется есть вера в будущее, в то, что не всё потеряно, не всё случайно, что что-то да Какаши делает правильно, даже если просто лежит вот так, на лавке, вдыхая запах вчерашнего ужина с бумаги, и планирует, что купить на сегодняшний. Совсем уж он провалился в дремоту, что вдруг лавка оказалась конкретной, но совершенно не в конкретном месте. Тогда он встал и пошёл куда-то, ведомый чем-то, и всё ходил по мосту. То Какаши точно знал, что это мост в стране Тумана – такой широкий, что противоположный край как будто море загородил,– то вдруг это был один из мостиков Конохи. Но шёл Какаши по любому из них спокойно, с высоко поднятой головой и гордился тем, что рядом идёт его отец: «Расскажи мне, сын». И Какаши вздёргивал нос ещё выше и косился на Гая. А тот смеялся, показывал на сказанное большой палец: «Спасибо за поддержку». Потом Какаши опять шёл и никуда не торопился, — он успевал. Из тумана появилась фигура учителя, а рядом, сцепив руки сзади и перекатываясь с носков на пятки, стояла Рин. Какаши прислонился спиной к перилам, скрестил руки на груди. Он не опаздывал, — опаздывал как всегда кто-то другой. Какаши смотрел, как всё-таки пришедший и Рин радуются, что их команда будет участвовать в экзамене на чунина. На него не обращают внимания. То ли его там нет, то ли для всех он мальчик, а для самого себя Какаши точно знает, что всему приходит конец. И он хотел бы впитать этот момент. Поймать вместо Минато взбудораженного, светящегося предвкушением Обито, закружить, сказать: «Ура! Ты со всем справишься. Ты станешь очень сильным, сильнее большинства, умнее армии шиноби, хитрее любой лисы. А я смогу тебя защитить. Я сделаю всё, чтобы защитить. И я не посмею в тебе сомневаться. Но только, Обито, начни уже приходить вовремя» . «Ты опять опоздал, болван! Мы с тобой никакой экзамен не сдадим», – говорит Какаши со сложенными на груди руками, опирающийся на перила. И глупому старику, лежащему на больничном матрасе, понятно, что он был там тогда ничего не понимающим ребёнком. Всего лишь ребёнком. Какаши тяжело вздохнул и приоткрыл глаза: стены, августовский вечер в воздухе, стрежещущая лампочкой ночника тишина. Он повернул голову к окну и опять закрыл глаза. Он знал, что в этих краях тепло, трава высоченная, а дома не жмутся друг к другу в попытке согреться. Стоят себе далеко, развёрнутые дверьми в разные стороны, как люди, не желающие знакомиться и даже переглянуться. Они в мыслях о своём чего-то долго ждут, волею жизненных обстоятельств оказавшись в одном месте. Если бы не было войны, всё бы казалось живым, без отчуждения, без немоты и брошенности. Природа вокруг продолжает ничего не бояться, и Какаши не должен, – он не боится. Пока он не брошенный дом, хранящий дух своего хозяина в утвари. Но той частью, которая никогда не дремлет, Какаши знает, что эвакуироваться придется скоро и стремительно, без возможности спросить себя: «Хочу ли?», – а в ужасе. Оттого сейчас ему особенно тепло быть собой, ещё тем собой. Нравится требовательность, с которой он тянет руку, – настаивает на заслуженном подарке. Нравится думать, быть собранным и спокойным, незыблемость правил, отсутствие сомнений. Всё сложное, невписывающееся, щекучещее обидой то в затылке, то в ладонях – всё это глупости. И Какаши нравится, что пока он может не обращать на эти глупости внимания, считать пустым, а не жизнеопределяющим. Он оставляет это воспоминание, зная его дальнейший ход. Как резко сменится остроконечная трава на камни и глину, превосходство – на убогость и беспомощность, как зелёное обернётся красным, а через несколько чёрных, как глаза биджу, секунд, в голове закрутится колючая юла. Вечное признание, нерушимое обещание скоротечной человеческой жизни. И Какаши будет подносить ладонь к глазу, который прорастёт нервами прямо в мозг как раковая опухоль, опутает всё тело, каждую мысль. Превратит в вечную мудрость и благодарность. Заставит принять Какаши правильный урок из чудовищно неправильных событий. И он будет вытирать слёзы, никогда точно не зная, чьи они. А потом, во взрывах электричества и чакры, в потоках кипятка крови, Рин последний раз назовёт его по имени. Его дурацким именем, в которое потом все будут вкладывать больше, чем есть на самом деле. Заполнять своими ценностями, представлениями, как коробками заброшенный дом, превращая его в склад, а не жилое помещение. Хочется опять уткнуться носом в страницы, вдохнуть и никогда больше не переживать о любви. Но каждый раз повторять своей команде, что это самое важное. То, что делает нас людьми, то без чего никогда не сможешь идти дальше. Каждый несчастен и ведёт свой бой, но если рядом есть любимые люди, то есть шанс справиться. Если перестанешь использовать свою боль как оружие, превратив её в чернозём, на котором взрастишь плоды, и если постараешься сильно, то они будут сладкими. Ну или с кислинкой, как мандарины. С оранжевой мякотью, как солнечный свет, как радость, как форма Наруто, как тёплые спокойные дни, наполненные планами на уборку и новую книжную главу. Какаши как можно сильнее держался за дымку этого сновидения. Как он ходил за продуктами, ел лапшу, думал о весне, ленно качал ногой, сидя в увольнительном на ветке. Ветке того дерева, которое чудом осталось цело даже после нападения Пейна. Голоса прохожих, птичий свист, всё такое чёткое и настоящее, что кажется игрушечным. А потом всё взбунтовалось, оплыло и исказилось. Нежное мальчишеское лицо, светящееся прожектором уверенности и улыбки, выгнулось десятком разъярённых и застаревших дуг. Странное дело, даже если ты думаешь о ком-то каждый день, и воспоминания твои не меркнут спустя годы, то на самом деле меркнут. Мальчика, подарившего тебе смысл, вернувшего опору, не давшего шансов идти как-то или куда-то иначе по жизненному пути, ты на самом деле уже не помнишь. Образ – да, слова – несомненно, но вот чёткости уже давно нет. И вот Какаши отделяется от собственного тела или становится только им: чугунными ногами, набатом в ушах, раскалённым обручем в груди и вопросом. Вопросом об узнавании, о том, как что-то совершенно другое может быть тем же самым, о чём ты смирился и уже не спрашивал себя, а произносил как мантру, поднимая голову к небу. – Обито? – Йо! Какаши. Какаши несколько раз медленно моргнул, смахнул сон с глаз ладонями, прищурился. В палате темень, но тёплое свечение луны очерчивает своей мягкой кистью углы, сглаживая, не давая сомневаться в увиденном. Обито привалился к подоконнику задом, скрестил руки на груди, и фигуру его иногда перекрывало волной занавески. Это точно здесь и сейчас. Какаши услышал за дверью шарканье больничных тапков по полу, это безумный полуночный дед опять шёл в бой со своими демонами и скоро попытается расстрелять врагов выключателем лампы. Он мог существовать только в реальности, Какаши такого бы в свой сон никогда не пустил. – Ты, главное, не пугайся. – С чего бы мне? Я всегда рад старым друзьям. – Ну-ну. Какаши действительно должен был если не испугаться, то хотя бы смутиться, но почему-то Обито, шагнувший от окна к кровати и потом присевший на её край, не вызывал никакого смятения. Возможно, решил он, это всё-таки сон. Его уже три дня заливали какими-то капельницами, мало ли, что могло присниться. Тем более, что этот сон Какаши нравился. В нём было что-то успокаивающее новизной. Да и боль в груди и руке немного унялась. – Не люблю я такое говорить, но спасибо, Какаши. Спасибо, выполнил просьбу. Жизнь у тебя, конечно, скука смертная, но… – Обито сверкнул глазами и усмехнулся. – Ну, всё ради товарищей, – усмехнулся в ответ Какаши. Только вот голос его прозвучал как-то громко и сильно. Прозвучал неожиданно, без старческой ноты. Обито смотрел по сторонам. Это точно был он, невозможно сомневаться, только вот Какаши никак не понимал, при помощи чего может узнавать. Он хватался зрением за конкретную деталь, а она тут же ускользала и от глаз, и из памяти. Обито словно светился, или – пространство вокруг него. Какаши устал и решил смириться. Обито, так Обито. И Какаши решил с ним поговорить. Учиха то улыбался, то кривился, отвечая на простецкие, обыденные вопросы, но в конкретику не вдавался. Потом Обито начал расспрашивать. Всё почему-то приставал и ёрничал по поводу каких-то девушек, Какашиной нерешительности и, в целом, глупости. Лицо у Обито было светлым. И в какие-то секунды Какаши ловил что-то потустороннее в его долгих взглядах. Словно тот смотрел сквозь пространство. В какой-то момент Какаши показалось, что физическое отделено – сам Обито только делает вид, что сидит на кровати, и на самом деле для него кровать, что воздух. Вот-вот всё испарится. И потому Какаши решил спросить что-то по-серьёзнее, что вспомнится, когда он проснётся. – Ты же возвращался в Коноху тогда? – Да. Я приходил. – И ко мне? Обито кивнул. – Значит всё-таки следил за мной? – улыбнулся Какаши. – Ну как сказать. Ты за могильными камнями тоже следил? Какаши опустил глаза и попытался высвободить руку, но Обито держал его спокойно и естественно, не собираясь отпускать. Ладонь у него была тёплой, самой настоящей, кажется, что прислушайся и почувствуешь, как в сосудах стучит кровь. – Вот и я, – продолжил Учиха. – Наблюдать за тобой было смертельно скучно. Так что я просто смотрел. И иногда думал. – О чём? – О том, что мне стоит войти. Представлял твою морду, как она вытягивается. А потом... – Обито сощурился, – уходил. – Да уж. Я бы удивился. Оба замолчали. Теперь в лунном свете Какаши видел всё отчётливо и ясно. Взрослое, но молодое лицо в шрамах, опущенные уголки губ и смоляной чёрный взгляд. Он помнил, как ему мерещились эти глаза, чувствовал их затылком. Как пугался и оборачивался, собирая тело в боевую стойку, но не находил никого за спиной. – Я знал, что могу остаться. Это было так близко, так рядом. Ради этого и приходил. – Чтобы вернуться? – Чтобы понять, что никогда не смогу. Понимаешь ли, – Обито задумался и посмотрел куда-то в сторону и в прошлое, – я больше не хотел сомневаться. Я не хотел, чтобы моя жизнь опять изменилась раз и навсегда. А так бы и было, стоило бы тебе меня увидеть. Я приходил окончательно уйти. – А теперь? – Какаши сжал чужую ладонь в ответ, захватывая в кулак кусок простыни. Отчаянное движение, будто он хотел привязать Обито к реальности, доказать себе, что если простыня не пройдёт сквозь их руки, то всё это по-настоящему. – И теперь. Ну… – Ясно, спасибо, что зашёл. Рад был повидаться. Обито вздёрнул брови и поджал губы в попытке не рассмеяться. Лицо совсем детское, или и впрямь на лбу у него появились те самые оранжевые очки. Какаши моргнул. Да, очки. – Ты обиделся? – лунный свет словно завибрировал, теряя чёткие контуры – Обито смеялся. А потом он с любопытством стал осматривать свою сине-оранжевую форму. – Интересно, очень интересно! Но стоило Какаши уточнить, что же в этом такого интересного,– что вообще может быть интересного в обиде, особенно если тебя обижает друг, а ты почему-то вдруг говоришь совсем детским от обиды голосом, – Обито просто продолжил. – Как тебе хватало смелости привязываться? – он опять сощурил глаза. – Не уверен, что для этого нужна смелость. – Ты прав, – Обито кивнул головой, – для этого нужна истинная храбрость. – Думаю, я научился у тебя, – в груди заскрипело, и Какаши положил на неё руку, морщась. – Эй, – позвал Обито, отвлекая, – я всё равно считаю, что мы оба были трусами. Сначала ты, а потом я. – Возможно, – в груди продолжало что-то происходить, то жгло, то кололо, и Какаши тяжело вздохнул. – Хорошо, что каждый мог брать с другого пример. И знаешь, спасибо. – Да не за что, – Какаши мутило. Вокруг всё будто пришло в движение, расплывчатые фигуры словно танцевали неровный хоровод. – Эй, – Обито опять окликнул его и положил совсем детскую ладонь на большую старческую, и боль тут же отступила. – Спасибо, что выбрал меня. Но я не мог прийти один, – он сиял самой гордой улыбкой, и Какаши не мог не улыбнуться в ответ. Ему вдруг стало хорошо, а лунный свет превратился в солнечный и залил собой почти всё. Стен не видно, только окно и развевающиеся шторы, кровать, и Обито сидит на ней, пока не спрыгивает, и тянет за руку. Хоровод успокоился, растаял искрами, ударами щекотки в груди. Внутри чисто и правильно, ничего лишнего, только он сам с его прошлым, нежностью, увлечениями и верой в друзей. Какаши вдруг встаёт и ногам легко, а голове светло и ясно. Он снова смотрит на Обито, потом на открытые рамы. Из-за тюля появляется Рин, а следом сенсей. Они тоже улыбаются Какаши. – Пойдём, Какаши, – звучит где-то в голове мальчишеский звонкий голос, – теперь пора. Молодец, что не торопился, – Обито хлопает по плечу. – И при этом никогда не опаздывал, – кивает Рин. – Мы приглядывали за тобой, – сенсей распахивает створки, и они исчезают под его руками. Стен не существует, вокруг вечный правильный летний день. Какаши видит огни волшебных стран и знает, что там будет тепло. Он берёт Рин за руку, крепко держит ладонь Обито и кивает, обозначая, что готов идти.