***
Белый стены представлялись бесконечной, заваленной сугробами долиной. Зима. Облака. Молочное дно. Что угодно, но не белые стены психушки. Смирительная рубашка была тёплой, даже слишком. Тело варилось в собственном соку, конечности затекли, и, катаясь по полу, думалось: «Я как ожившая сосиска или очень толстая гусеница. Если кто-то из санитаров откроет дверь, можно ударить его по ногам и укатиться прочь. Катиться, пока не врежешься в дверь, или стену, или толпу здоровых мужиков в белой форме». Кровать, состоящая из одного жесткого матраса, забавно пружинила. Будь она свободна, то могла бы попрыгать. Как в детстве, если в детстве она, конечно, прыгала на кровати. Действие наркотиков, отключающих способность нормально мыслить, прошло час назад, и сознание, недавно похожее на затянутое ряской озеро, прояснилось настолько, насколько может быть у подсевшего психа. Одри резко дёрнула головой. Из коридора слышались шаги, в стеклянное окне железной дверь, проскочила тень. Но никто не пришёл. Она оставалась наедине с собой. Их слушали разве что белые стены, матрас и смирительная рубашка. Шёл, кажется, девяносто девятый день её нахождения в изоляторе. Двести пятый день плена. И Одри уже перестала надеяться, что её спасут, как принцессу в сказках о благородных рыцарях. Это было глупо. Глупо верить, что кто-то её настолько любит, что преодолеет границу между мирами и придёт к ней. Ни Генри, ни Элисон, ни Том… ни та девочка, покрытая чернилами, и ни Бенди, запертый в своей маленькой, милой мультяшной форме. И уж точно не та девушка, что упала вместе с ней в чернила. Мысль об этом причина боль, такую острую, какая остаётся только от сильнейшего ожога. Одри стиснула зубы, зажмурилась. Спутанные, давно немытые волосы упали на избитое лицо. Грудь горела. В ней рождался плач, и Одри пыталась его избежать. Чего ради лить слезы? Она не выберется. Её продолжат считать сумасшедшей. И никто, абсолютно никто, не спасёт. Ею просто воспользовались и бросили. Или забыли. Забыли, как… ну как что-то не важное. Пустое. Заскрежетали петли… — Всего один укольчик… В первый раз, когда она еще была в полном сознании и не зависима от этой мерзкой холодной жидкости, доктора Эдмунда попросили вколоть ей что-то. Она помнила, как, поняв, что это, умудрилась встать на ноги и ударить одного из санитаров головой в живот. Тогда ей не требовалась смирительная рубашка, её считали нормальной, и потому второму Одри чуть не выбила глаз. И когда она укусила доктора за ухо, и когда кровь хлестала из разорванной плоти, в ушах слышался довольный голос отца: «Молодец, девочка моя, борись, не дай этим ублюдкам тронуть себя!». Но и тогда, и сейчас шприц вошел в её шею, и мир посветлел, будто солнце было прямо здесь, в этой комнате. Наркотик принёс успокоение. Фигура доктора расплывалась перед глазами. Одри казалось, что перед ней стоит лишь сгусток разнотонного белого цвета, так бережно державший своим магическим щупальцем отяжелевшую голову. И дыхание стало тяжелым, слишком громким. — Спите спокойно, мисс Дрю, — услышала она издалека. — Сон — самое действенное лекарство от безумия! Под потолком танцевали звезды, и тени прошлого — потерянные и люди, ангелы и демоны, — шептали ей о чем-то, и каждый раз, когда шёпот становился громче, слова напротив — неразборчивее. Одри покачнулась и упала. Виском об пол, щекой в холодный, мягкий пенополиуретан. Она произнесла имя моляще. Она звала её. И никто не пришёл.***
У неё были большие серьёзные глаза цвета светлого кофе, темные волосы до затылка, широкие коричневые штаны, красная курточка и синяя водолазка. В общем, выделялась она знатно. И имя у неё было странное. И она всегда ходила с длинным ножом на поясе и часто использовала его — против потерянных и даже против чернильного демона. Они упали одновременно, пусть и в разных местах, и нашли друг друга в самом начале: стоило Одри проснуться, обнаружить своё новое отражение, изведать территорию — как она встретила эту странную особу. Её одежду заляпало чернилами, но сама она, в отличии от Одри, осталась человеком. Они решили действовать вместе. Потому что было страшно, а у внезапной спутницы было оружие, и потому что Одри казалось, будто она знает, куда идти, значит, спутнице ничего не останется, кроме как следовать за ней. Одри ещё не знала, что, как и она сама, странная девушка с чарующим взглядом попала в мир чернил не случайно. Одри видела её всю: в крови, в чернилах, злую и нежную, как лепесток распустившегося цветка. Они могли часами просто идти молча или разговаривая, посыпая друг друга сарказмом, улыбаясь своим глупым шуткам и задавая тупые вопросы. И все чаще Одри понимала — ей хочется касаться её руки, класть голову на её плечо перед сном. Ей хотелось узнать её лучше. Но эта девушка мало чего говорила. И лишь потом, когда последние барьеры между ними пали, она раскрылась — тоже как цветок по весне. Это случилось после того, как Одри, перепуганная и хныкающая, точно маленький ребёнок, вся в слизи, отползла к стене, рядом с автоматом с кофе, и трупы сотен пауков все ещё было живы в её мыслях: их тупые зубы и чёрные пасти стояли перед глазами, их чудовищные, мерзкие визги гремели в ушах. «Гент» лежал рядом, облепленный ножками, пятнами чернил и обломками зубов, как считала Одри — стопроцентно человеческих. И кто-то, кто все это время бежал вниз, бросился к ней и заключил в крепкие объятия. Её, дрожащую и жалкую, уродливую и трусливую. Одри уставилась желтыми сверкающими глазами на свою спутницу. Их взгляды встретились лишь на мгновение, а потом Одри снова разревелась. — Все хорошо, все кончилось… ты такая умничка, Одри, ты справилась, видишь, все хорошо, ты убила их всех… теперь они не тронут тебя… Одри уже убедилась в своём бессмертии. Каждый раз, получая последний удар — когда ей выдирали кусок плоти, сворачивали шею или когда её протыкали арматурой, — она выныривала из чернильного лона с глубоким, наполняющим всю грудь воздухом вдохом. Но тогда она забыла об этом и боялась — боялась, как истинный арахнофоб и человек, который явно был не готов к подобному. Она плакала ещё долго. Даже когда они развели привал, ножом открыли консервные банки с беконным супом, и спутница предложила Одри поспать, пока она сама будет сторожить её сон. Может, именно тогда что-то в груди засело: такое маленькое, пушистое, от чего было щекотно и хотелось улыбаться. Мысль о том, что об Одри, одинокой художнице из крохотной квартирки в спальном районе Бостона, кто-то беспокоился, заставляла чувствовать себя чуть лучше. «Я кому-то нужна. Наверное, — думала она. — Хах. Это так странно — быть нужной, ну хотя бы немного значимой».***
«Если бы можно было избавиться от этой тяжести, — пронеслось в голове девушки. — Не думать, не знать, не помнить. Не страдать, как на пытках, и не злиться до помутнения рассудка, когда хочется взять топор и вышибить себе мозги». Подумав о мозгах, она вспомнила момент из «Преступления и наказания»: бывший студент убивает старуху топором. «Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, и тело повалилось навзничь», — писал Достоевский. Она невероятно четко представила себе тот кошмар и — увы и ах! — больше не могла выбросить столь яркую сцену из памяти. Ей хотелось стать и Раскольниковым, и старухой — хотелось себе лоб пробить, убиться, и чтоб кровь текла по полу, но, главное, когда сама она уже умрет. Ты так сильно себя ненавидишь? — голос, который Одри желала забыть, отныне был частью её, как когда-то она была частью его. Чернильный демон рычал из самых глубин её сломанного разума. — Что готова принимать любое дерьмо, сдаваясь без борьбы, прятаться за книжными страницами и после этого говорить, что все хорошо? Она толкнула страх в глубокие потемки своего разума, чтобы он хотя бы сегодня не терзал её взбаламученные мысли, забитые единственным ярким образом из её жизни и треском, с которым крутится бобина и работает прожектор. Она хотела отдохнуть. Ей была нужна радость.***
Одри, широко улыбаясь, слушала разговоры — да, разговоры! — которые доносились изо всех стен с разной чистотой звука и громкостью. Стены искрились, белыми космическими всполохами обласкивая вечно сонные глаза, а не как обычно — словно клинком проводя по глазному яблоку. Пола под ней больше не было, лишь приятная, бесконечная пустота, позволяющая её исхудавшей фигуре левитировать, чувствовать себя, как… как… призрак. Да-да, как призрак!***
— И что было потом? — чувствуя беспокойство за рассказчицу, которая все это уже пережила, спросила Одри. Девушка рядом с ней прищурилась и уставилась вперёд, туда, на противоположный берег чернильной реки. Они только покинули убежище, оставленное духом создателя студии, и Одри все думала, знал от Джоуи, что в будущем к нему придут нуждающиеся в пище и отдыхе девушки, или преследовал совсем иные цели. В конце концов, его эти странные слова, и эта могила… Одри запретила себе думать о том, что Джоуи Дрю, встретивший их, взявший её руку в свою тёплую большую ладонь, привыкшую к острому перу и твёрдому карандашу, был давно мёртв. — Я всех спасла, — девушка пожала плечами. — Наверное. Сложно судить о спасении, когда владеешь такой силой, как у меня, и можно ли вообще хвалить себя за какие-то хорошие поступки в моем случае, — с этими словами она щелкнула пальцами, и красным светом, не свойственным этому желто-чёрному мрачному миру, загорелось сердце. Оно висело в том месте, где билось настоящее сердце, и яркое, ласковое сияние распространилось по полу, по чёрному густому потоку под ногами, и по теням. Когда она в первый раз проделала этот фокус, к Одри откровенно отвисла челюсть, а сейчас, кажется привыкла. — Вот такая вот история. «И почему же ты пришла сюда? — Одри знала, как и знала её спутница, что рассказанное — лишь начало. — Почему ты больше не пользуешься своей силой? Какие приключения с тобой случились?». По мелкому шраму на брови, по упругим мышцам плеч, рук и спины было видно — она воин, и ей пришлось повидать всякое дерьмо, следы которого скрывала одежда. Но самый главный вопрос был задан спонтанно. Одри даже не задумывалась. — Ты говорила, у тебя есть старшая сестра. Какая она? Девушка прокашлялась и на сей раз взглянула себе на колени. — Мы с ней были разлучены в детстве. Ну знаешь, смерть родителей, детский приют, внезапно возникшая бабушка, потеря памяти с возрастом. Конечно, после мы снова встретились. Волей Провидения, наверное, потому что такая встреча была настолько случайной, насколько это вообще возможно. И с нами обеими за это время произошло много всяких сверхъестественных вещей, по сравнению с которыми все это — детский утренник, — она изобразила подобие улыбки и продолжила: — Выяснилось, что мы обладаем схожими способностями и почему-то имеем склонность хорошо решать головоломки. На этом наши сходства заканчивались. И виделись мы по итогу не так часто, как хотелось… знаешь, она была занята, а я, ну, я тоже или просто искала оправдания не встречаться со своим забытым прошлым. Через пару лет моя сестра умерла. Одри сглотнула тяжёлый, вязкий комок в горле. — И ты… не перезапустила? — осторожно спросила она. — Не я. И это было позже, намного позже, когда обстоятельства вынудили, — её лицо вдруг стало непроницаемым, глаза — суровыми, как в их первую встречу. Она решительно встала, отряхнула одежду от пыли и сказала: — Нам нужно отоспаться перед продолжением прохода. Чур я теперь на кровати. Уже когда попутчица заснула, Одри распласталась на полу и уставилась в потолок. Здесь безопасно. Зачем вообще выходить, если никто её за этими стенами не тронет, никто её не возненавидит? Она прислушалась к уютному посапыванию на кровати. Они уже достаточно пережили, чтобы доверять друг другу. Но Одри так и не узнала имени девушки, только странную, фантастическую историю из детства, немного о родственных связях и силе — красной душе. Затем её мысли заняли совсем другие вещи. Поможет ли Алиса, да и где её вообще черти носят? Найдут ли выход, если он вообще есть? «Хочу домой…», — с этими мыслями Одри заснула. Её нос ласкал запах любимого какао, который она делала себе каждое утро после чашки крепкого кофе и свежих круассанов с ягодной начинкой, а в ушах играл Синатра, которого она обожала также, как Led Zeppelin.***
То, что она из другого мира, Одри понимала постепенно. Слишком медленно для человека, вынужденного соображать быстро, чтобы выжить. Одри казалось, ну, раз есть чернильный мир, где правит демоническая версия Бенди, почему не быть всему остальному? А потом пазл начал складываться. Вещи, о которых Одри ещё не знала, словно невпопад упомянутый две тысячи двадцать второй год, странные события и города, которых, как помнила Одри, нет на карте. Теперь она думала, как могла быть такой тупой. Перед ней была гостья из третьего мира, в котором время ушло дальше времени мира Одри, в котором происходят свои чудеса. Сразу стало как-то легче — получается, что здесь есть только монстры из чернил, привидения и жуткие уборщики, напоминающие педофилов со стажем. Это можно принять. Правда, в данный момент, стиснутая границами собственного тела и смирительной рубашки, Одри считала — отныне она примет любую чушь, так как эта чушь оказалась реальнее некуда. Ведь она чернильная. Она человек, не монстр, по её венам циркулирует кровь, но её создали из чернильной машины Джоуи Дрю. Одри криво ухмыльнулась. Ей сейчас не хватало спирали, нарисованной золотыми чернилами на её руке. Одного прикосновения, испепеляющего противника, рывка, с помощью которого можно пересечь пропасть, и обострённых инстинктов. Она вдруг подумала, что раньше, в студии, могла бы стать превосходным хищником, если бы меньше боялась и не желала возвращаться в бостонскую квартирку. И сейчас бы она выбралась из заточения и убила санитаров. Каждого. Одного за другим. И врачей, и директора, и человека, по чьему доносу её упекли в дурдом. Злость пламенем разгоралась в ней. Одри хотела убивать.***
Его личико перекосило, и глаза заслезились, прямо как у Одри, но не счастливо — это была боль, наверняка многим знакомая. Когда ты прищемил пальцы дверью, или когда тебя ужалила оса, или когда по глупости сунул руку в печь. Бенди расплакался и убежал, прижимая к груди свою ладошку, а Одри звала его, звала, извиняясь и чувствуя, как внутри неё зреет нечто новое. Ненависть. Ненависть к себе, к своей руке, ко всему, что происходило. Она смотрела на свои пальцы, одни совершенно чёрные, другие грязные, но ещё человеческие, и они тряслись, и вся Одри дрожала от ужаса. Золотой свет под кожей уже погас, однако она продолжала чувствовать лёгкое покалывание, как от удара током. И сжала руки в кулаки, стискивая зубы и чуть не рыча от досады. «Да что с тобой, черт возьми, не так, Одри?!». Все с ней было не так. Вероятно, с самого рождения. Подруга положила свою крепкую руку на её плечо. Одри отпихнула её.