Тройная доза красных чернил

      Они шли близко-близко к друг другу, опасаясь, что шаг вправо, шаг влево — и каждая из них наступит на те точки, что переносят в другие места студии. Они направлялись к насосной станции, выяснив, что именно там видели Тома в последний раз. Там обвалился пол, и он — уже без Стива, — и ещё парочка добровольцев решили спуститься вниз. Хотя Одри почему-то мучила мысль, будто Том искал бобину. Она не могла понять, откуда такая мысль, да ещё настолько беспочвенная. Но она знала — где-то недалеко Чернильный Демон раньше хранил свою смерть. И там же, в насосной станции, Генри с ним сражался.       Они лишь ненадолго остановились. Решив сократить путь через кухню, в которой, похоже, один потерянный пытался приготовить второго — торчавшие из печи чьи-то ноги и черная кровь, усеявшая столешницу и разделочную доску, говорили о многом. Там Одри взяла жестяной стакан и взглянула на свое отражение. Потемневшее и расплывшееся оно казалось следом от смытой краски. Белое, черное и желтое. Она смотрела в свои большие желтые глаза, и внутри все сжималось. Она понимала, зачем это сделала, но спустя столько времени не видела в этом преображении ни смысла, ни пользы.       Это был шанс для Харви, и он им воспользовался.       Не расстраивайся, милая сестрёнка, сказал он нарочито добродушно и весело. Лесбухи клюют и не на таких уродин.       — Что же я тебе сделала? — ей стало настолько больно от его слов, что она не смогла заговорить с ним через Силу.       Ты? На свет появилась.       — Ха-ха. Из тебя так и прет, — Одри громко поставила стакан на место, вытерла нос и отвернулась, когда Фриск вернулась, улыбаясь от уха до уха и прижимая к груди целую пачку замороженной готовой еды. На самом деле радостной она не была. Одри видела и мешки под глазами, и усталость в покрасневших глазах. Она не осмеливалась спросить, спала ли Фриск все это время.       — Теперь у нас будут пончики! — объявила она. — Долой беконный суп!       Увидев кислую улыбку на лице Одри, Фриск тоже перестала улыбаться. Перевела взгляд на стакан, обнимающие плечи руки и отведённую в сторону голову. Она опустила пакет с пончиками на пол и снова спросила:       — Все в порядке?       — Супер.       — Я серьезно, — она сурово, но не злобно, посмотрела на Одри и подошла к ней. — Не держи меня за дуру. Я же вижу, что что-то не так.       Смотри, как старается. Прямо щенок, которого вот-вот вышвырнут на мороз.       — Если ты хочешь это обсудить…       — Ничего не хочу обсуждать, — выплюнула Одри. — Это мои проблемы. Мои панические атаки, мой старший брат и мои страхи. И — не сочти за грубость, — они не твоего ума дело.       — Харви? Он… он говорит что-то? — ничуть не обиделась Фриск. — Он обижает тебя? Ты поэтому часто плачешь?       — Я-я не плачу, — чувствуя, как слезы жгут глаза, прорычала она. Но она часто плакала. Пока Фриск, казалось бы, не видит, она плакала, рисуя свою боль и перематывая в сознании весь пережитый ужас. — И он не говорит чего-то прям обидного, что может ранить. Это самые обычные обзывательства для пятилеток.       — По-моему то, что он вообще это делает, хреново, — услышала Одри её голос, в котором проскочила нотка страха. Одри и не заметила, как ушла вперед, и Фриск неслась за ней. Когда они поравнялись, Одри отвернулась, делая вид, будто ей очень интересны голые деревянные стены. — Что он тебе говорит?       — Ничего особенного, — теряя терпение, сказала она. — Дура, лесбуха, тупица, ничтожество, безмозглое существо, трусиха, все, что ему в голову взбредет — то и говорит, — Одри вновь ускорила шаг.       — Ничего особенного? А эти кровоподтеки на лице откуда? Тоже он сделал? — голос Фриск изменился. Стал громче, злее, будто до неё начало что-то доходить. Она наконец сделала то, что, наверное, никогда бы в обычной ситуации не сделала — схватила Одри за запястье и сжала так, что девушка стиснула зубы. — Он же травит тебя! Издевается, потому что ему не на кого больше вымещать свою злобу!       — Какая ты нежная, — Одри изобразила умиленную улыбку на лице. — Беспокоишься о моем ментальном здоровье, объясняешь то, что я и так прекрасно знаю. Но я скажу по секрету, как раз для особо одаренных, что в этом нет ничего страшного. Знаешь, издевательства в школе и издевательства во взрослой жизни — немного разные понятия, — с этими словами она выдрала руку.       — Нет, все одно, — заспорила Фриск. — Не важно, кто и над кем издевается. Ты не должна это терпеть.       И тогда Одри рассмеялась — невесело, скрипуче, во весь голос.       — И что же ты предлагаешь мне сделать? — поинтересовалась она. — Побить его? Так у нас одно тело. Выкинуть его? Тогда он погибнет. Но… знаешь что самое важное? Он мой брат, пусть и не по крови, зато по душе и по фамилии. Моя семья. И поэтому я должна просто потерпеть, и он одумается.       — Не помню, чтобы в здоровых семьях один другого обижал, — Фриск хотела заговорить громче, чуть ли не крикнуть это, но сдержалась — все выдавали её дрожащий голос и бьющаяся на шее жилка.       — А у нас никогда не была здоровая семья. Папа бил и унижал Харви, Харви бил и унижал Дэнни, теперь же Харви бьет и унижает меня. Ты это хотела услышать? — Одри уставилась на девушку с ножом, застыв посреди коридора. Она дрожала. Слезы текли по её щекам. От пальцев словно отхлынула кровь, и они похолодели и окоченели.       «Невротичка».       Фриск громко сглотнула. В её глазах вспыхнула… нет, не жалость, что-то совсем другое, и название этому новому чувству Одри не могла подобрать. Она вдруг успокоилась, расслабилась и вздохнула.       — Если тебе что-то нужно, — тихо продолжила Фриск. — Выговориться хотя бы… я тебя выслушаю. Просто скажи, чем я могу тебе помочь. Потому что… да, ты скажешь «Это не твое дело», но потому что я за тебя правда очень беспокоюсь. Не хочу ударяться в сентименты, поэтому просто скажу: нам придется нелегко в ближайшее время. И мы должны держаться вместе.       — Я сейчас вспомнила наш разговор, — вдруг сказала Одри. — Тот, в отеле, когда я вернулась со встречи с Захаррой. Я тогда сказала, что не доверяю тебе. Мы потом пытались это исправить, и я правда старалась — говорила с тобой о своих проблемах, вместе с тобой их преодолевала и все такое. Но сейчас я понимаю… да не хочу я с тобой говорить об этом, ни в жизни. Харви мой брат. А кто мне ты?       Фриск замерла, как человек на фото. Словно из неё выкачали всю жизнь и приказали так стоять, пока она совсем не окаменеет и не покроется мхом.       — Ты… с… — она недоговорила. Похоже, хотела спросить: «Ты сейчас серьезно?». — Ну… ну я… мы, то есть…       Ей почему-то очень понравилась эта растерянность. Эта боль в глазах. И этот возвращающийся румянец, который слишком густо покрывал лицо, будто и уши, и щеки, ей обожгли раскалённой кочергой. Одри хотелось выплеснуть из себя эту ненависть, она сделала это — и на пару секунд ей стало легко, словно она освободилась от собственного тела и взмыла в чистое голубое небо.       — Кто — мы? — вызывающе спросила Одри и усмехнулась. — Семья?       «Что ты делаешь? Что ты делаешь?!».       Она поморщилась, как от удара.       — По-моему, сейчас это говоришь не ты, — попыталась Фриск уйти от темы. — А твоя злость. Все накопившиеся сомнения и подавленная агрессия. Или Харви.       — Ты мне никто, — подсказала ей Одри. — Мой отец умер, а я даже не знала об этом. У меня не было мамы, только идея, внедренная отцом, что она бросила меня сразу после рождения. А тут я узнаю: у меня есть брат. Подонок, убийца, но брат. Я долго это отрицала, долго издевалась над ним. И стала понимать, что, если продолжу не признавать очевидное — наше родство, то есть, — я просто сдохну. Я всегда хотела семью. Не важно какую, главное семью. Чтобы не сдохнуть. Не сдохнуть… в одиночестве.       — Он же… пытался тебя… убить… — ослабевшим голосом продолжила Фриск. — Пытал тебя там, в своей голове. Убил Джоуи. Сломал Генри. М-меня чуть не прикончил.       — А разве, когда он был маленьким мультяшным демоненком, мы его не любили? — задала она резонный вопрос. — Или это другое? Ты тоже готова отсечь некую часть человека, чтобы любить его?       — Я вообще не это имела ввиду, — она вновь начала заводиться. — Я вообще не понимаю, что ты пытаешься до меня донести.       — Прекрати делать вид, будто ты настолько тупая, — Одри снова разозлилась. От того, что Фриск держится, вместо того, чтобы вступить в диалог, вместо того, чтобы начать кричать и отвечать как есть. — Харви мой брат. Я не смогу от него отказаться, потому что, черт подери, люблю его…       — Он бьет тебя, Одри! — взорвалась она, и этот крик, казалось, разнесся по всей студии. — Бьет, унижает, втаптывает твое достоинство в грязь! Ты сама говорила, что ему отвратительны все, как он выразился, «убогие». И ты все равно ему помогаешь? Говоришь, что любишь? Точно-точно, или я оглохла? Он не твоя семья. Он никогда не будет считать тебя своей семьей, потому что прошлую он убил без зазрения совести!       — И это уже давно не имеет значения! Как и то, что ты думаешь — не имеет значения! — пытаясь её перекричать, говорила Одри. — Мне плевать, кем ты нас считала! Плевать, что ты там себе надумала! Ты мне не семья. Ты мне никто. Так яснее?       И Одри, а может, и Харви, представила, как где-то на небесах пузатый младенец с крыльями натянул тетиву и выстрелил кому-то из них в сердце: стрела прошла насквозь, раздирая артерии, и вышла через спину. Заметив, как у Фриск сбилось дыхание, она подумала: «В тебя попало». Странно, на валентинках изображают возникшую любовь сердцем, пронзенным стрелой, но это же чертовски больно. Зато окончившаяся любовь — это сердце, разваливающееся на части. Лучше бы «разбитое сердце» было нанизано на кровавую стрелу, так точнее.       — Яснее, — словно вздохнув, сказала Фриск.

***

      Одри шатало. Так трясся домик Дороти, когда ураган выкорчевывал его из земли, подумала она. Она шла рядом с Фриск, но как будто одна. Они не смотрели на друг друга. Было видно — Фриск хочется уйти, испариться, как будто её никогда здесь и не было. А Одри очень хотела, чтобы она осталась, взглянула на неё. Это желание прорывалось даже через толщу ярости, что пробудил в ней этот разговор. Уже потом, когда они по молчаливому согласию устроили привал, эта ярость прошла, как проходило все ужасное, что накатывало на Одри и держалось с ней долгие часы.       Она чувствовала себя разбитой. Будто органы стали стеклянными и хрупкими, и все слова, сказанные ею Фриск, разбили их на мелкие кусочки и раскидали во все стороны. Одри хотелось умереть. Сунуть голову в петлю или прыгнуть на меч, лишь бы эта мука прекратилась. Фриск лежала как можно дальше от неё, отвернувшись ко входу в комнату. Над ними поскрипывал старый вентилятор, и вдалеке, мешая спать, мигал желтый огонек. Было страшно. Страшно, что их найдут и прирежут во сне. И потому Одри старалась не спать. Она думала, думала, почему наговорила столько глупостей. Было ли это снова влияние Харви? Или она правда так считала?..       Считала. Да, считала, но не в таких масштабах. Она не хотела отпускать Харви, потому что в самом деле видела в нём то, чем он не являлся. Она хотела причинить Фриск боль, чтобы дать волю собственной, нанесённой Харви. Настоящий порочный круг. Демонический. Она вспомнила и тот удар по лицу, и удар в живот, и частые толчки, как на перемене, когда ты идешь к урок, и тебя локтями пинают хулиганы, повторяя: «Затычка, шевелишь! Затычка!..». Одри мечтала о семье, о здоровой нормальной семьей, где все друг друга любят и уважают. А потом эта мечта исказилась, словно из красивого милого росточка вырос кривой, шипастый, как ёж, и болезненного цвета сорняк. Она стала грезить о семье, любой семье, главное, чтобы она была. Пусть эта семья — Харви Дрю. Ведь она тоже Дрю…       Все получилось не так, как должно было. Она не имела ввиду, что значение имеет только Харви. Не хотела говорить это «ты мне никто». Просто Фриск была, ну, не совсем семьей — чем-то совсем других, что Одри тоже не могла объяснить. А Харви, Харви брат.       »…да не хочу я с тобой говорить об этом, ни в жизни», — и это не то, что она хотела сказать. И эти грубости в адрес, и это наслаждение от того, что кому-то сейчас тоже плохо, и этот будто бы чужой смех… истеричный, злобный, неуправляемый. Но её смех. Только её.       «Он не твоя семья. Он никогда не будет считать тебя своей семьей, потому что прошлую он убил без зазрения совести!»…       И опять я крайний, хмыкнул Харви. Не я это говорил, а ты.       Знаю. Что, поддержать пришел? Между прочим, я за тебя заступилась. Я приняла твою сторону.       Мне не нужно, чтобы ты выбирала мою сторону. Ты мне вообще не нужна.       В чьем ты сейчас теле? Не в моем, случаем? Она зло оскалилась. Я тебе помогала. Оправдывала тебя. А ты… ты говоришь это. Ты делаешь это со мной. И все от того, что папочка вырастил меня в любви, а тебя бил, потому что я лесбиянка, потому что «визжащее существо, именуемое женщиной»?       «Он бьет тебя, Одри! Бьет, унижает, втаптывает твое достоинство в грязь!», — и Одри поежилась, вспомнив кое-что. Ей тринадцать, она после физкультуры и… Одри отшатнулась от этой мысли, как от огня. И она разозлилась, и ярость эта была похожа на огромную комету, что уничтожит любую попавшуюся на пути планету. Что ж, Фриск была права. Он втоптал её в грязь, а Одри с удовольствием приняла эти условия, будто ничто, кроме того, что он её брат — было уже не важно. Терпела, искала компромиссы, думала, как бы Харви было проще, как бы напомнить ему о том, что не все на свете плохо…       А я должен тебя похвалить за это? Сказать «Спасибо за то, что ты баба»? Хрен тебе. Я бы предпочёл, чтобы ты не рождалась или померла ещё в детстве. Но этого, увы, не произошло. И мне приходится сидеть здесь и выслушивать твое нытье. И я знаю, что ты ничего не сделаешь. Потому что я… Все. Что. Осталось. От нашего рода. И ты будешь пытаться меня переделать, а я буду измываться над тобой, и так круг за кругом, пока ты наконец не повесишься нахрен.       Он никогда не следил за словами. Как и Одри, он мог думать одно, а сказать совсем другое. Мог хвататься жизнь и говорить о самоубийстве, не осознавая этого. Он желал Одри смерти, будто не зная, что он зависим от неё, как от системы жизнеобеспечения. Они два непоследовательных куска дерьма, что говорят одно, но делают совершенно другое. Как их отец. Одри перевернулась. Нашла в полутьме Фриск, что, корчась и прижимая руку ко лбу, медленно встает. Она на миг взглянула вверх на огонек и застонала, отворачиваясь. Затем она стала шарить в сумке, замерла, на что-то глядя. Одри разглядела свое платье, о котором совсем забыла. На миг подумала, что Фриск порвет его или испачкает грязными руками, но она закатала рукав и чистым локтем отпихнула платье влево. А потом что-то достала — вроде баночку аспирина, — вывалила оттуда сразу две таблетки и, не запивая, проглотила.       Она запрятала эту мысль настолько глубоко, что Харви растворился бы в реке Силы, решись последовать за ней.       Что её делало собой? То, что, невзирая на препятствия, она вставала, шла дальше и делала так, как нужно. Она могла ошибаться. И когда ошибалась — исправляла эти ошибки. И сейчас её исправлением ошибок будет огромная глупость, которую могла бы сделать только старая Одри, та самая, не умудренная горьким опытом, по уши влюбленная и понятия не имевшая, какая судьба ждёт её впереди. Она чувствовала себя только дочерью своего плохого, но искупившего свои грехи и ставшего хорошим отца. Вот кем она была. Ни сестрой, ни участницей древнего пророчества, ни убийцей.       Ты мудак, Харви. Мы оба мудаки. И я буду говорить с тобой на нашем языке: по-мудатски. Бог свидетель, я пыталась быть доброй.       Харви словно застыл. Она стала спокойна, и во льду, образовавшемся в её разуме, он и замёрз. И Одри медленно и тихо направилась к сумке. Оглянулась на Фриск. Та тяжело дышала, жмурилась. Но Одри ничего не могла сделать. Она боялась сейчас к ней подойти, чтобы утешить и сказать, что боль скоро пройдёт. Боялась, что та начнет её отговаривать. Затем поняла — Фриск дрожит и плачет, плачет так тихо, что Одри даже не сразу услышала. Не всхлипывает, не произносит странных икающих звуков, которые вырываются из человека при плаче.       Она тихо достала все нужное и пошла прочь. Она хотела бы накинуть на Фриск плащ-невидимку, как бы говоря: «Ну хватит плакать, сейчас я помогу тебе». Хотела чмокнуть в лоб, назвать себя последней дурой и извиниться сто тысяч раз.       Итак, что ей было известно о своей смертности? Что можно умереть, если включены искрящиеся всеми цветами радуги приборы, которыми пользовался Уилсон для ослабления Чернильного Демона. А что ещё? Что даже после выключения всех этих приборов, если ей будет очень плохо, и у неё не будет никакого желания жить, она умрет: ярчайшей иллюстрацией обоих вариантов является битва с Шипахоем и последовавшие за ней события. Одри стала развивать мысль. Сможет ли она ожить, повиснув над землей? Вот она падает, а потом просыпается в чернильном лоне. Что с ней происходит? Она растворяется лужей чернил и как-то вливается в другую лужу чернил? А если происходит нечто другое? Хотя что? Своих убитых тел она не видела, потому что тело всегда было только одно — оно возвращалось из чернил.       Одри вздохнула. Это было глупо. Но нужно попробовать.       В конце концов, умирать она не планирует. Правда же?       Она все время оборачивалась, не исчезла ли та комната, не исчезла ли Фриск. А когда мир хотел измениться — просто отходила настолько, насколько нужно, и ждала. Так она завернула за угол, который сразу же приметила: коридор, достаточно низкий, чтобы, прыгнув на сломанный табурет, вдеть голову в петлю.       Итак, братишка. Я на все сто уверена, что это сработает, как уверена в том, что это очень глупо, но также это единственное, что я могу с тобой сделать.       Ты думаешь, меня испугает твой блеф? Ты можешь залезть в петлю, но ты вернёшься, вернусь и я. Ни на что, кроме блефа, ты не способна. Потому что ты маленькая и трусливая. Ты НОЛЬ. Хоть сто раз скажи, что ты умеешь, ты все равно останешься нулем, потому что ничего и никогда существенного не делала и никогда не сделаешь. Ты пуста. Ты никчемна. Ты даже не человек — монстр из чернил, созданный Джоуи Дрю, чтобы простить самого себя за прошлые прегрешения…       Его речь становилась все злее и мощнее. Она громыхала в ушах, распыляя боль, вибрирующую в затылке, по всему черепу. Так обычно хулиганы заставляют отступить. Чтобы ты опустил кулак, подумал: «Ничего не выйдет. Он всегда в выигрыше». Так делают и манипуляторы. Все те, кто хочет кого-то контролировать. Нет любви к человеку. Никогда не будет, ведь единственная любовь того же Харви — его собственные страдания, которые Одри искренне пыталась искоренить из его памяти, как обработать и замотать рану стерильным бинтом. Но ему же нравится эта рана. Он бы на ней, оказывается, женился, продолжая убеждать всех остальных, что ему больно и страшно от неё. И на кого он расходует эту боль? На то, чтобы эта боль размножалась через страдания всех, кто Харви не понравился. Потому что все не идеальны, как он, и все должны прочувствовать, каково ему.       СТОЙ! Что ты де…