***
Одри нравилось рисовать. Давайте я попробую объяснить: ей нравился не сам процесс, а то, как через рисование она переносит на бумагу свои наблюдения. Нравилось рисовать морщинки, которые возникают на лице во время улыбки. По ним можно легко определить, улыбается ли человек искренне. Нравилось рисовать позу, причем, бывало, если в голове застревал некий образ — она не могла его не нарисовать в той самой позе, присущей только ему. Нравилось подмечать мелкие детали поведения и физиологии, вроде горбинки на носу, бледного шрама на внешней стороне ладони или клока волос, возникающего всегда в одном и том же месте. Если бы Фриск сидела ровно, не сутуля плечи и не расставив ноги как-то шире обычного, это была бы не Фриск. Если бы Генри ни хмурил лицо, почесывая щетину, уголки губ его не были чуть опущены, а взгляд не блестел (и в грусти, и в радости) — это был бы уже не Генри. Если бы глаза Захарры были бы на тон светлее, если бы она не стояла так, будто можно даже стоять грациозно, будто грация её второе имя — это была бы не Захарра. Именно такие мысли посетили Одри, когда она сидела рядом с Фриск, слушая её историю. А пока рисовала: рисовала, рисовала и рисовала, расписывая все дотошно, в точности до мельчайших деталей вроде того, как именно была наклонена голова Сэмми Лоуренса, когда ноги его разъехались, и он шлепнулся в лужу горячей черной крови. Ведь, окажись голова в другом месте, это был бы совсем другой момент и не тот человек, которого Харви убил её руками. Только подумала о вышеописанном Одри позже: когда рисовала свою тоску по дому, безопасности и теплу. Когда она перестала надеяться увидеть Фриск и просто бродила по студии, выясняя то-то и помогая тому-то. И вот тогда, наконец порисовав, она осознала, чего ей так не хватало: рисование деталей, которые она любила несмотря ни на что — ни на какие это детали, ни насколько они сложны. Иногда казалось, рисование заменяет ей слова. Только через рисунок она могла понять насколько важным для неё было воссоединение. — А потом я встретила Эллисон, — говорила Фриск. — Она сказала, что меня ищет какая-то сумасшедшая, и я подумала: «Ага, наверное, она про Одри». Одри, до этого улыбаясь уголками губ, перестала улыбаться вообще. Фриск это заметила. — Я не хотела обидеть, — напряглась девушка с ножом. — Я знаю. И знаю, что тогда я правда выглядела, как умалишенная, — через силу произнесла она. Фриск успела ей рассказать, как обозвала Бертрума тупой говорящей башкой без члена, потому что в первую же встречу, не дав ей сделать и шагу, откинул в стену, да так, что на пару мгновений ноги отнялись; о том, как во время землетрясения на неё обрушилась люстра; о том, как она встретила Карли («Будь она проклята!»); о том, как посетила перевернутое с ног на голову убежище Джоуи; и, главное, о том, как целый день провела наедине с какой-то полоумной девочкой, когда они по несчастливому стечению обстоятельств оказались на нижних этажа аккурат перед последней встряской. Слушая её, Одри подмечала детали: как Фриск трет лоб, словно ощупывая, не осталось ли в нём осколков хрусталя, нервничает и успокаивается, то сжимая пальцы на крае «крыла бабочки», то разжимая. Она говорила обще, не ударяясь в эмоции, не рассказывая, что чувствовала, когда, к примеру, узнала о возвращении Василисы. Возможно, видела, как Одри не может сказать о том же как надо, и теперь ей некомфортно. Очень глупой получалась встреча. Сухой. Не как в книгах и фильмах о любви, где влюбленные воркуют и целуются через каждые пять минут. Нет, это напрягало. Одри хотела, чтобы было как раньше — все легко, без неловкости. Хуже того — ей все ещё казалось, что она обнажена, что она без своей кожи. Пусть не пуленепробиваемой, но достаточно плотной, чтобы не сгореть живьем в солнечных лучах. Но потом, недолго помолчав, Фриск вдруг продолжила: — Я следила за ними. — За кем — ними? — не сразу поняла Одри. — За Василисиной бандой и за ещё одними… короче… у нас проблемы. Одри настолько напряглась, что забыла, как дышать. — Давай по порядку, — попросила она. — Василиса притащила Захарру сюда. Вероятно, в качестве заложницы. Это первое. Второе: что после одного из землетрясений появились ребята, не отмеченные чернилами, и всех — на шеях татуировки летучих мышей… — решив, что начала не с того места, Фриск показала вордлпад и стала рассказывать: — Тут вот какая штука: во время моих появлений здесь земля тоже тряслась, просто я не знала об этом. Лишь недавно догадалась, поняв, что эти с татуировками использовали квантовый туннель или типа того, чтобы переместиться без потерь. И… и Рыцари тоже. Думаю, ни ты, ни я не сомневались, что кто-то из них таки заявится. И они пришли. Через квантовый туннель. И землетрясение повторилось. Одри не сомневалась. Её поразила открывшаяся связь и понимание: толчков было не три, а четыре, просто Одри переместилась после Фриск. Получалось, квантовый туннель как-то влиял на чернильный мир. Она задала волнующий её вопрос вслух, но Фриск на это только пожала плечами: — Я не знаю, как влияет. У меня есть теории, но, так как у физике не шарю совершенно, сказать точно не могу. Может, это типа как если бы… не знаю… если бы, вместо того, чтобы одевать одежду как надо, в ней каждый раз проделывали новые отверстия. И ткань рвётся и… скоро совсем порвется. Путанно. Зато Одри поняла, что она имела ввиду, и ей это не понравилось. Как и то, что Захарра тоже здесь, и она в плену — и все потому что им взбрело в голову сделать ловушку, заранее не узнав, насколько их план близок к реальности. Как и то, что здесь теперь и Рыцари, и какие-то ребятами с татуировками, которых Захарра просила остерегаться. Просто букет психов. И она сразу все вспомнила: и про синего с пулеметом, и про целительницу… — Ты шпионила за всеми ними? — спросила она дрогнувшим голосом. Фриск не ответила. Кивнула. — Я… — начала она. — Я все пытаюсь сказать, что… нужно, подвести к тому, что… Тысячи мыслей пронеслись в её сознании, как летящие к земле звезды. Захарре очень плохо, она умирает. Те Рыцари будут пытаться Фриск забрать силой и придать суду. Готовится некий изощренный капкан, в которой Одри попадёт, тем самым оказавшись в руках Василисы. Или что-то ещё? Да что может быть ху… — Среди тех татуированных Уилсон. Он живой. Снова. Она закрыла рукой лицо. Прошептала: — Господи… «Гент» лежал у её ног, Фриск давненько уже вырвала его из чьего-то распятого тела и теперь носила с собой, надеясь отдать Одри. И сейчас, когда он был так рядом, хотелось встать, перехватить его поудобнее и что-нибудь ударить. Как бы мстя за все это дерьмо, что навалилось на неё. Уилсон жив, а это значит только одно: жди беды. Он умер около трех раз за несколько дней, и, если он все помнит, это значит, что… стой, Одри, стой! Неужели тебе все равно, как это случилось? Как он воскрес и зачем ему теперь общество этих ребят? Что им нужно? Для чего они здесь?.. Увидев состояние Одри, девушка с ножом хотела медленно положить руку на её плечо, чтобы утешительно сжать и сказать: «Все будет нормально». Одри словно прочитала её мысли и отшатнулась, отвернувшись. Нет, не будет. Все хуже и хуже, и как из этого выпутываться она не имела ни малейшего понятия. А Фриск, сочтя, что лучше опустить тему, прокашлялась и спросила: — Ну а ты как? — Нормально. Мое путешествие прошло без проблем, — сказала она коротко. Ей уже совсем не хотелось рассказывать, как целую неделю от кого-то убегала, с кем-то торговалась, дважды умерла и поссорилась с братом. — Лучше покажи, что ты нашла. Ты сказала, что-то интересное. Фриск поняла, что нажимать не стоит. Слова Одри прозвучали грубо, жестко, как мелком по сухой школьной доске, она это знала, и стыд обжег щеки, когда глаза Фриск потемнели. — Как скажешь, — вздохнула она и стала потрошить сумку.***
Они долго спорили, куда идти сначала. Одри уговаривала поискать Тома, а потом направиться в Город Разбитых Мечт, чтобы рассказать обо всем Эллисон, или, что было совсем замечательно, отвести Тома к ней. Фриск пыталась отговорить Одри, объясняя это тем, что они совсем не в том положении, чтобы тратить время на «неважное». Так она и сказала — «неважное». Это разозлило Одри. Она-то думала, Фриск помнит битву за конец, как они боролись плечом к плечу и прикрывали спины друг другу! Но в итоге они все же пошли искать Тома. Возможно, потому что Фриск убедилась, насколько твердолобой бывает Одри, и решила уступить, боясь снова разделиться. «Я всегда исполняю свои обещания», — сказала ей тогда Одри, и теперь не могла отделаться от мерзкого чувства в области живота. «Я помню», — просто сказала ответила ей Фриск, и голос её прозвучал, как лязг новенького острого ножа по бетонной стене. Не сложно было догадаться, о чем она тогда вспомнила. Помимо «гента» она нашла и странное зеркало, через которое можно было увидеть невидимые желтые чернила на стенах. Фриск рассказала, что нашла его в убежище Джоуи Дрю, видимо, после погрома, который устроила Одри в поисках тайника. Но там ничего не было. Никаких указателей и подсказок. Это удручало, как и то, что Одри не нашла это зеркало сама, как и то, что студия теперь кишела врагами, которых стоило остерегаться. Она представляла себе опухшую от побоев и исхудавшую Захарру, представляла, как бывшая подруга издевается над ней, вырывая зуб за зубом, проводя ножом по лицу и иногда пуская в дело часовую стрелу. Думала, как Генри допустил такое. Видел ли, кто у перебежчиков в заложниках? И если да… вступился ли? Жив ли он вообще? А если умер, умер по их вине?.. Одри много рисовала, и в какой-то момент поняла, что половина тоненькой тетради, одной из многих, что она взяла с собой, усеяна грифелем настолько, что не осталось ни одного белого клочка. Она нарисовала и Эллисон, в чьих глазах блестели слезы, и то, как представляла помогающих пострадавшим Тома и Стива, и Уилсона, в своей манере потирающего ладони будто в предвкушении чего-то. Ещё она рисовала Генри и Захарру. Убитых. И все это, пусть Одри и не видела этого, наблюдала Фриск. Возможно, поэтому она не настаивала на диалоге. Она видела, что Одри плохо, и старалась дать ей время выплеснуть все свои переживания на бумагу. Перестань уже ныть, в один из таких сеансов послышался голос Харви. Одри удивлённо отняла карандаш от тетради. Ты только и делаешь, что хнычешь и жалеешь себя. Вместо того, чтобы рисовать без перебоя, ты могла бы заняться чем-нибудь полезным. Устранением Василисы и Уилсона, например. Вау, с сарказмом сказала Одри. Смотрите-ка, кто вернулся. Знаешь, а я ведь извиниться хотела. Слышал. Ты думала, что обидела меня своим лепетом? Наивная дура, твои извинения мне ни к чему. Я не слушаю слабаков. Одри сжала руку в кулак, и зажатый в нём карандаш опасно затрещал. Хм… какая безвкусица, оценил он её творчество. Настоящий ад невротика вроде тебя. Сказав это Харви, наверное, победно улыбнулся. Она попыталась ни отвечать. Попыталась сделать вид, будто не слушает, будто ей не интересно. Но на самом деле она не могла слушать — потому что она злилась, и ей было больно все это слышать. Невротика? Да. Ты невротичка, он стал перелистывать рисунок за рисунком. Ты постоянно думаешь о плохом и винишь себя в чем-то. У тебя частые перепады настроения, непроходящее чувство страха, склонность обвинять себя или других в своих же бедах. Что там ещё у невротиков? Ах да, невроз тяжкой формы приводит к… Он перелистал на вторую страницу, которую Одри уже не помнила. Она даже не помнила, что рисовала это. И не могла поверить. …суицидальным наклонностям. Бедная наша истеричка. У меня. Не. Невроз. Она громко хлопнула тетрадью и с силой кинула в стену, заставив Фриск вздрогнуть, когда мимо неё пролетели, раскрывшись, изрисованные страницы. Дышать стало тяжело, и все тело будто превратилось в вязкую неподъемную субстанцию, давящую на слабое, быстро бьющееся сердце. Ком подкатил к горлу — захотелось выблевать это сердце, а потом расплакаться. Это был первый её рисунок после того, как Фриск вручила ей тетрадь и карандаш. Первое, о чем Одри хотела поведать бумаге. Желание умереть, чтобы больше не чувствовать всего этого. Поразительно, как жадно человек может хвататься за жизнь, одновременно с этим думая о смерти. Неужели все настолько плохо с твоей цельностью? Или, может, проблема в том, что ты хочешь сделать это исключительно сама? Все равно странно, дорогая сестра, как ты умудряешься мечтать о будущем и думать, как бы засунуть голову в петлю! Он смеялся над ней. Злобно, заливаясь громким хохотом, тыкая лицом в ту грязь, что Одри уже успела натворить, как отец — нашкодившего ребенка. Ты не соответствуешь собственным требованиям, Одри. Много о себе думаешь, Одри. Как ты планируешь сделать задуманное, если ты ни к чему не стремишься, Одри? Знаешь, вместо петли я предложил бы тебе вариант поинтереснее. Броситься на меч врага. Чтобы все кончилось болезненно и унизительно, как ты и заслужила. Голова пошла кругом. Снова начался озноб. Даже самый обычный коридор, в котором было тихо, в котором не блуждал запах гниения, в котором никого, кроме них, не было, приобрел черты опасной враждебности. Её охватила паника, смешанная с ощущением, что она — это не она. И эта паника билась в животе, как острая боль от лопнувшего аппендицита. Но потом Одри закрыла глаза и стала дышать. Все в порядке, говорила она, всего этого нет, Харви снова говорит обидные, ничего не значащие вещи, и на самом деле она не хочет умереть. Это же глупость! Зачем думать о смерти, когда так сильно хочешь жить? Она открыла глаз. Харви зарычал, когда она отодвинула его на задний план, как какую-то вещь, не способную высказать ей свое мнение и дать отпор. Взглянула на Фриск. Та смотрела на неё без страха, но с жалостью и тревогой, и этот взгляд выбесил Одри. Она уже хотела крикнуть, чтобы она не смотрела на неё вот так, но остановила себя, мысленно обернувшись вокруг того огня ярости в своей груди, туша его. — Ты в порядке? — осторожно спросила Фриск. — Я… я могу чем-нибудь помочь? — Нет, — сказала, как отрезала. — Думаю, мы достаточно отдохнули. Лучше продолжить путь.