Тройная доза красных чернил

      Одри прятала свой стыд очень глубоко. Она даже сама не чувствовала, будто стыдится содеянного, настолько все было хорошо зарыто. Если говорить с ублюдками, то так, чтобы они тебя понимали. Иначе не услышат, не исправятся. Будут продолжать бить тебя и унижать, рушить твою жизнь и жизни других людей.       Харви молчал. Следы на шее горели, будто кожу стянуло огненным кнутом. Как природа в зиму, все внутри замерло, и не чувствовалось ни ужаса от случившегося, ни ликования. И дышалось, господи, легко. Без голоса, обещающего тебе всего худшего, без холодных рук, душащих в тебе все хорошее.       Она возвращалась в лагерь не в приподнятом настроении духа, как ей хотелось бы, а уставшая, но словно протрезвевшая и нашедшая в себе некий резерв сил для продолжения ходьбы. И теперь, когда с Харви было покончено, Одри шла разбираться с подругой. Она шла и дышала. Дышала… просто дышала, ибо не дышать сегодня было противозаконно.       Фриск, кажется, даже не заметила отсутствия подруги. Она лежала, уткнувшись щекой в пол и закрыв глаза наружной стороной плаща-невидимки, так что складывалось впечатление, будто её лицо усеяла стая пестрых бабочек. Грудь тяжело вздымалась, рука лежала на виске. Подойдя ближе, Одри застыла — и подумала, что этой картиной можно убить. Вот именно сегодня, именно сейчас, а может, так и должно было случиться, ведь Фриск достаточно эмоциональный человек, на неё напала сильная мигрень.       Одри знала, каково это — как-то раз, перед грозой, она лишь нашла в себе силы выползти из комнаты и достать из холодильника все нужное для завтрака. Когда отец вернулся, он застал свою десятилетнюю дочь лежащую на диване в полубессознательном состоянии, потную и с затуманенным взглядом. Ей было не просто плохо — казалось, из башки сейчас вылетит огромная птица, разорвав череп на кусочки. Только у Фриск причина не в погоде, а в переживаниях. Не из-за Одри, вообще… Из-за каждого дня, каждого поступка.       Она нашла в сумке свою фланелевую рубашку, смочила её водой и направилась к девушке. Она смотрела на Одри как будто через туман, тихо мыча, пока девушка укладывала компресс на её лоб. Потом она расправила плащ и накрыла им Фриск. Она сжалась, как при приступе рвоты. Наверное, хотела что-то сказать, но не нашла в себе ни физических, ни моральных сил. Лишь когда, приподняв компресс, чтобы убрать влажные волосы со лба, слабым движением повернула голову в другую сторону, как бы отворачиваясь от неожиданной в их ситуации заботы.       — Все будет хорошо, Фриск. Прости меня за все сказанное. Я… я уже ухожу, — и она отошла настолько далеко, насколько могла. Тем не менее, каждый час она подходила к ней, проверяла её и думала, чем же может помочь человеку с головной болью, как эта. Она заставила выпить ещё несколько таблеток, перетащила в угол и, поставив табурет, на котором Одри недавно стояла, положила на него толстый засаленный плед, который фактически не пропускал света. В общем, сделала шалаш для таких, как она — страдающих от головных болей.       И ждала, меряя комнату шагами, вспоминая все прочитанные ею стихи, лишь бы забыть об утекающем между пальцами времени. Потом взялась за «Евгения Онегина» и начала перечитывать его, вероятно, в тысячный раз. Ещё в школе на неё странно пялились, когда вместо американской и английский классики она брала русскую, точно остерегались, как бы она после очередного чтения не заявила, что является тайным агентом Советского Союза. Но было в этих книгах нечто, чего Одри не находила в других — бесконечная глубина чувства и восприятия, когда роль играет каждая мелочь, когда написанный человек — больше, чем набор букв.       И она листала страницу за страницей, главу за главой, чувствуя на языке вкус горячего молока с медом, ведь впервые прочитала «Евгения Онегина» дома, сильно заболев и думая, что, если существует наказание хуже — так это невыносимая боль в горле. Ещё ей показалось, что она дома, и за окном идет снег. Заболела-то она незадолго до Нового Года, двадцать пятого или двадцать шестого декабря. Но Одри отвлеклась. Громкий шорох со стороны шалаша напомнил, почему она вообще здесь сидит, и просунула голову в темноту. Фриск смотрела прямо на неё, и её карие глаза блестели, как снег вечером. Взгляд был уставшим, но осмысленным. Кажется, та ждала, когда сон набросится на неё, как ветер, и унесет прочь отсюда.       — Тебе лучше?       Она не ответила. Она смотрела на Одри как будто впервые — по крайней мере, что-то было во взгляде, такое грустное и глубокое. Удивление. Страх. Страх при взгляде на шею. Одри как бы просто так положила руку на травмированную кожу и отвела взгляд. За считанные секунды у неё уже сформировалась картина событий. Подумала, небось, что Одри… что она… пыталась умереть. Затем Фриск закрыла глаза и с трудом перевернулась на другой бок. Дрожь промчалась по её телу, дыхание стало громким и неровным. А потом, когда Одри, расстроившись и смутившись, уже собралась вернуться к чтению, произнесла тихим голосом:       — Что это?       — Ничего особенного, — Одри вновь коснулась своей шеи пальцами. — Говорила с Харви.       — Бля, — она услышала, как Фриск встала, держась за тяжелую голову. — Я серьезно. Что это за хрень?       А Одри не хотела начинать разговор с этого: с отметин петли на коже, которые она, не подумав, не скрыла хоть как-нибудь. Теперь она не видела, но чувствовала её взгляд: осуждающий, напуганный, непонимающий.       — Я не буду напирать. Просто скажи. Ты… пыталась повеситься?       — Нет.       Вздох.       — Я видела твои рисунки. Я знаю, что тебе чертовски плохо. И… короче, многое понимаю, — в её словах проскочили полупрозрачные нотки мольбы. — Не буду предлагать тебе поговорить, если не хочешь. Знаю же, что бесполезно. Но все-таки… не делай того, что будет невозможно исправить…       — Я не пыталась умереть, — прорычала Одри, резко развернувшись к ней. Огненная яркая ярость взметнулась в её груди и также быстро улеглась, и Одри жалко, как-то беспомощно продолжила: — Я говорила с Харви. Он не понимал словами, и я решила сделать так, как хотела ты — дать сдачи. Он боится смерти. И я подумала, это отличный вариант.       Они уставились друг на друга неподвижными, усталыми взглядами. Одри сейчас очень хотелось по-настоящему повеситься, а лучше выброситься из окна, лишь бы Фриск перестала смотреть на неё вот так. Разговор зашел куда-то не туда. Он должен был быть другим. Одри должна была начать, извиниться и наконец объяснить свои действия. Но у Одри тряслись колени, отнимался язык, и все приготовленные слова рассыпались, как пыль. Единственное, что она могла — отражать редкие выпады.       — Ладно, — голос Фриск надломился. Она сдалась, не в силах спорить, даже говорить. — Я больше не буду спрашивать. Главное, что ты… ну, живая.       И это прозвучало обиднее того, что Фриск могла бы и имела право сказать. Что Одри жестокая, бездушная дура, которая будто бы все это время манипулировала ею. Что Одри совсем сошла с ума, и теперь её невозможно понять: то она хочет жить, то хочет умереть, то хочет помочь брату, то бьет его, то делает вещи, которые не сделал бы человек, равнодушно к кому-то дышащий, то говорит: «Ты мне никто». Настоящая невротичка. Одри отошла, пропуская девушку к сумке, и та, продолжая морщиться, стала собираться. Молча они приняли решение идти дальше. Но сначала Одри хотела поговорить.       — Мне жаль, — сказала она, и Фриск, перебиравшая сумку, замерла, но не повернулась к ней. От груди до горла вибрировала дрожь. Одри нервничала, не зная, с чего начать. Поэтому по началу фразы были короткими и сухими: — Я была на взводе, мне было плохо, и… не буду как-то себя оправдывать. Я сорвалась. Сказала не то, что хотела. Ты имеешь право злиться и обижаться. Просто… просто я хочу объяснить и… если ты захочешь… обсудить с тобой накопившиеся проблемы и получить прощение. Мне это важно. И… ты дорога мне. Твое доверие. То, что ты думаешь обо мне и о нас в принципе. Я, наверное, сейчас много говорю…       — Заговариваешься, — оборвала её Фриск. Словно одним словом хотела выразить свою обиду, свою ярость — не дав договорить прямолинейным «Заговариваешься». Одри физически почувствовала, как стало неуютно и холодно, когда с языка перестали срываться слова. — Послушай, — нарушив молчание, сказала она. — Я понимаю, что все, что ты тогда сказала — глупость. Знаю, почему ты это сказала. Знала, что это ничего не должно значить, особенно для нас, которые прикрывали друг друга в бою и вытаскивали с того света. Глупо обижаться на твои глупые слова. Но я обиделась. Как будто ты выпотрошила меня и решила посмотреть, что будет дальше. Я понимаю много, и сейчас, как уже было сказано, я понимаю, что и почему случилось. Но я все реже понимаю лично тебя и чего ты хочешь.       Как Одри и догадывалась. Услышав Фриск, она кивнула, словно во сне, и отвела глаза. Не понимает, чего хочет. Умереть или жить? Всех спасти или спасти только собственную шкуру? Чем больше Одри задавала себе эти вопросы, тем меньше верила в однозначный ответ.       — И как я должна поступить? Как мне избавиться от этого?       — Я не прошу тебя что либо делать, — расплывчато ответила Фриск. — Просто у меня накипело. Я должна была это сказать.       Нехотя, но Одри спросила — так ведь, подумала она, поступают здоровые люди:       — Что-то ещё? Чтобы я, ну, знала, что я все-таки могу исправить.       Фриск нахмурилась.       — Ты серьезно?       — Да, серьезно. Мне важно тебя услышать, — и сейчас она была готова бороться со всеми своими темными сторонами, лишь бы — у Одри дыхание сперло при мысли об этом, — все не стало ещё хуже. Чтобы все было лучше, и они понимали друг друга, не обижали друг друга. Слышали друг друга.       Фриск даже как-то растерялась и менее уверенно продолжила:       — Ты добрый и понимающий человек, и это не лесть. Когда на тебя не накатывает, ты можешь выслушать, поддержать и помочь. Но иногда ты делаешь вещи, которые… очень сильно ранят. Вот как сейчас — то, что ты сделала с Харви. Круто, что ты сама приняла решение. Но если бы что-то пошло не так? — и снова её голос дрогнул. Фриск все бросила, встала с пола и подошла к Одри. — Ну, то есть… Ты могла случайно повеситься и умереть, а я бы не смогла тебе помочь. И все это время я думаю, что же сделала не так, будто идея с петлей не могла придти тебе просто так. Думаю, может, я что-то упустила, не услышала тебя в тот момент, когда нужно было услышать. В общем, ты поняла, — нехотя добавила она. — И так во всем. Ты говоришь, не понимая, как твои слова могут звучать. И делаешь то, что лучше в одиночку не делать.       Выходит, она подумала, будто Одри могла совершить самоубийство из-за того, что она, единственный близкий человек в этой яме, мог не услышать и не помочь в нужный момент. И она корила себя. Одри даже не поняла, жуткая ли это мысль или смешная и наивная. И не понятно, что же конкретно вызвали её слова. Мерзкое чувство в груди от того, что она могла настолько кого-то подвести, или это совсем неуместное тепло при мысли: «Надо же, беспокоится».       — Насчет петли. Тебе было плохо. Ты злилась. А я была будто под наркотой. Мне хотелось сделать нечто безумное, необдуманное, но единственное верное, и хотелось сделать это быстро. Мне казалось, узнай ты, куда я собралась, ты бы остановила меня.       Фриск серьезно подумала над её словами. Одри уже решила, что она сейчас скажет: «И правильно бы сделала!». Но Фриск её удивила:       — Знаешь, ты права. По-другому с Харви, похоже, было нельзя. И ты бы не сделала того, что сделала, начни я тебя отговаривать.       Словно разжав длинные острые когти на её горле, этот разговор получался все проще, и Одри становилось легче говорить. Они двинулись в путь и слушали друг друга, понимая, что этот разговор давно настал, что претензии копились, и им обеим важно знать мнение партнера. Они все ещё держались с друг другом холодно, но лед таял. Так Одри осмелилась более детально погрузить Фриск в нюансы их странных с Харви взаимоотношений, и, когда она поведала обо всех его издевательствах — дышать стало ещё легче. Как камень с души. А Фриск напомнила их разговор у «бэт-сигнала»: о том, как Одри все до последнего держит в себе, будто не доверяет. Конечно, у неё должны быть тайны, но когда ты хранишь в секрете то, что над тобой измывается старший брат и что интенсивность панический атак значительно выросла — это очень плохо.       Затем они надолго замолчали. Одри думала, с чем это связано: с тем, что говорить было больше не о чем, или тем, что Фриск усиленно соображала, как продолжить, при этом раскладывая все услышанное по полочкам. Укладывать было что. После всего сказанного, Одри подумала, что в голове у неё полная неразбериха, и ей было стыдно, неудобно за себя. Будто она подводит и её, и своих друзей, как певец, потерявший голос накануне крупного концерта. Вот такая она, неподготовленная, растрепанная, явилась в студию.       А тут ещё эта петля и наказание Харви… Одри поёжилась. И щеки её вспыхнули. Он её брат. Была ли она в итоге права, выбрав такой путь? Путь запугивания, ответ насилием на насилие. Она уже потянулась к нему мыслью и тут же одернула себя. Если сейчас проявить ласку, он не усвоит урок, а Одри покажется ему мягкотелой.       — О чем думаешь?       — Как бы лишить себя жизни, — она пыталась пошутить, но вышло, кажется, не очень.       — Ха-ха, — невесело ответила ей Фриск. — Не смешно.

***

      След Тома оборвался, и все враги будто притаились. Быть может, причина была в том, что девушки думали совсем не о насущном, и оттого важная информация ускользала от их внимания. Они лопали пончики, допрашивали редких потерянных, искали столпотворения или мелкие группки, поглядывали в чудесное зеркало и изредка находили через его стекло золотые чернила: иногда пятна, иногда коды неизвестного назначения, а иногда и целые послания в стиле: «Трепещите, дети студии! Чернильный Демон вернётся!». В общем и целом, не происходило ничего сверхъестественного. Просто было тихо и так… грустно?       Одри не отпускали мысли об их разговоре, о Харви, о том, что они зря тратят время, и все это только её вина. Фриск не заводила разговор, Одри не знала, о чем говорить. Из прошлого диалога она сделала вывод, что Фриск все ещё обижается, и Одри ей не мешала — пусть подуется, мысленно перемоет ей все косточки, а потом успокоится. Или это была не обида. Что-то другое. Мрачная задумчивость и некая идея, не дающая покоя. Одри хотелось поговорить, нет, даже не так — просто услышать, как она говорит, и увидеть её улыбку. Чтобы все стало как раньше. Да, вот чего ей так хотелось! Чтобы все стало, как в реальном мире.       В какой-то момент у неё случилась очередная паническая атака — одного взгляда на собственное отражение хватило, чтобы начать трястись. Но она её героически пережила, переборола, так сказать. Совсем другое дело, когда она увидела огромное граффити на всю стену. Граффити в виде волка с монетками на глазах, под которым печатными буквами были написаны слова: «Ты здесь, Одри?». И тогда, выронив «гент», она бессмысленно уставилась на расплывающееся перед глазами изображение.       Василиса Огнева никуда не исчезла. Она всегда была здесь, где-то рядом. Она бродила между тенями, вырезая потерянных, быть может, из удовольствия, а может — выпрашивая, не видел ли кто странного вида девчонку, не похожую ни на кого из мультяшек и потерянных. Она идет по пятам. И ей нравится знать, что Одри знает о её незримом присутствии. Вся её жизнь превратилась в ходьбу по темному, густому лесу, где не видно ни тропинки под ногами, ни неба над головой. Только она сама, её боль, её травмы, её страхи. Одри захотелось спрятаться — от Василисы, что стала олицетворением побега от своей судьбы и ужаса перед смертью, от всего, что она несла с собой. Спрятаться от неё, от её приспешников, от Уилсона и его приспешников, от Рыцарей, от Харви, от всех-всех-всех…       А потом волчица хищно улыбнулась.       И она рванула с места, и тут же, не успев отбежать хотя бы на пару метров от ожившего рисунка, рухнула под чьей-то тяжестью. Кто-то что-то говорил, но голос звучал как сквозь толщу воды. Кто-то прижимал её к полу, не давая вырваться, и пытался перевернуть. Это Василиса пришла за ней, а может, и Уилсон, да, это Уилсон, который слишком долго ждал в тени, и наконец нашел Одри, чтобы отомстить. Сейчас он, наверное, достанет нож и несколько раз ударит им в спину — и сначала будет не больно, только некомфортное ощущение холода парализует тело, и этот звук, с которым рвётся плоть и течет кровь, раздастся в ушах…       — Посмотри на меня! — когда Уилсон перевернул её лицом к себе, Одри стала бить его — в плечи, в грудь, по лицу, а он отмахивался, уворачивался, а потом сильно вдавил в землю, так что, кажется, затрещали лопатки. Но Одри уставилась не на него — вместо Уилсона или Василисы была просто Фриск, повторяющая: — Тише, тише… Все нормально… Посмотри, это я…       Одри перестала отбиваться. Паника схлынула, оставив её совсем без сил, и она, тихо всхлипнув, вся сморщилась и чуть не заплакала. Никого, кроме них, здесь не было. Рисунок не двигался. Уилсон не ударит её ножом, Василиса не перегрызет ей глотку.       — Одри? — позвала Фриск, все ещё нависающая на ней. — Ты в порядке? Все прошло?       Сдерживая позорную истерику, девушка кивнула, и Фриск нехотя слезла с неё — вес, сжавший каждую её кость, пропал, но тяжесть никуда не делась. Одри лежала, слушая, как быстро бьется сердце в груди и перематывая эти несколько секунд, что растянулись на вечность.       — Хочу домой. Хочу, чтобы… Все это прекратилось… — говорила она и дышала — сначала часто и неровно, но после нескольких минут все тише и спокойнее. Свет дребезжал сквозь слезы, как жухлая, полупрозрачная радуга. Холод и боль — холод в каждой мурашке и боль в спине, в лопатках, копчике и плечах, боль в груди, где недавно чуть не рвалась грудная клетка, и в скукожившемся животе. Фриск положила её голову себе на колени, но Одри этого не заметила: как будто закрывшись в футляре собственного тела, она чувствовала только происходящее внутри, а наружный мир стал чужим, незнакомым и нереальным. — Мне показалось, сейчас я умру, и…       В итоге она все равно начала истерить. Помнила, что шептала извинения за это: «Прости, прости, прости, мне не стоит плакать, нужно быть сильными, я знаю…». Чувствовала теплую родную руку в своих волосах и спокойное, как будто вокруг них не творился настоящий ад, дыхание на лице. Она себя терпеть не могла за эти эмоции. Над ними не было контроля, потому что они имели контроль над ней. Над сломанным, разбитым на части разумом идиотки, которая портит все, к чему прикасается.       Фриск с минуту оглядывалась, ища что-то, и Одри нашла в её глазах сильную тревогу. Потом она встала и потянула девушку за собой. Тело стало ватным, пластичным, ещё немного — и сомнется. Одри едва переставляла ноги и не могла разглядеть дорогу, по которой вела её Фриск. Мир поменялся, и ровный пол превратился в ступени. К этому они успели привыкнуть, поэтому просто пошли вниз. Вернее, Фриск пошла, а Одри так — плелась следом, потому что, если не будет передвигать ноги, упадёт.       — Осторожнее, — говорил голос у самого уха. — Повыше поднимай, там, похоже, обломки.       Над ними зияла дыра — точно валун упал с неба и создал воронку через несколько этажей. Оттуда лился слабенький светло-желтый свет, который не смог рассеять тени. И шли они по чернилам, густым, по колено глубиной, по обломкам, которыми было усеяно дно. Иногда нога соскальзывала, и Одри заваливалась на бок, но Фриск её удерживала. Иногда казалось, что там, в чернильной тьме, что-то плавает.       — Похоже, здесь никто не живет… — на её лицо появилось подобие улыбки. Они пришли к какой-то коробке, которую с трудом можно было назвать домом — скорее квартиркой из спального района, выдранной из сети других квартир и оказавшейся в Цикле. Свет от лампочки, привязанной проводами к покосившейся деревянной свае, мигал, ловя и выпуская заостренный и кем-то погрызенный угол. Они поднялись по ступенькам, поскальзываясь и хватаясь друг за друга. Затем что-то лязгнуло, и Одри поняла — это подруга достала нож.       Это был маленький, однокомнатный домик, в котором давно никто не жил. Пыль, следы борьбы, ветхость — все выдавало и его печальную историю, и примерный возраст. Яркий светло-красный, почти малиновый свет поднялся к потолку и охватил стены. Лампочка давно перегорела. Фонарик не было времени доставать. Скрипнула дверь. Фриск споткнулась, и Одри её поймала и помогла подняться. Кушетка была смята и напоминала кучу металлолома, в которой каким-то образом оказался матрас. Стул перевернут. На стене — следы черной крови…       Одри поняла, что находится уже не там, где было граффити от рыжей волчицы, что здесь темно, и только свет чужой души позволяет что-то разглядеть. Было тепло и почти безопасно. Здесь, казалось, она как букашка в своей норке под песком. Здесь её никто не станет искать и не найдет. Она огляделась. Свет бил из-за её спины, и там было тепло — билось сердце, текла кровь, горела решительная душа.       В глазах Фриск была пустота. Она глядела на дверь, которую успела закрыть тем, что стало с кушеткой, и стулом без одной ножки, и никто бы с первой попытки не смог бы войти. Не отрывая взгляда от входа, Фриск крепче обняла Одри, и та снова всхлипнула.       — Мне стало так страшно, — сказала она, и Одри даже не сразу поверила, что это говорила именно Фриск — вот таким жалобным, высоким голосом. — И сейчас страшно… будто… Ещё немного… совсем-совсем немного, и я…       Одри вжалась лбом в её шею. Она слышала её, понимала её, но ничего не могла с собой поделать — слезы продолжали литься, как кровь из сквозной раны.       — Не плачь… — произнесла она на ухо Фриск, которая уже откровенно хныкала.       Но они обе плакали, плакали и плакали, обнимая друг друга, пока слезы не кончились, и последние силы не покинули их. Как смешно: люди могут наговорить друг другу столько отвратительного, обещать себе никогда не прощать своих обидчиков, может, думать, будто они ненавидят того, кто причинил им боль. Но стоит только страху поселиться в их сердцах, так они готовы тащить друг друга на спине, обнимать и целовать, окружённые безжизненной вязкой тьмой и благодарить судьбу, что не случилось худшего.       Одри все ещё полусидела-полулежала в кольце её рук. Она проматывала все события этого дня и все слова, сказанные от злости и все не сказанные из-за чего-то ещё. Но ничто уже не вызывало эмоций, как будто прошлое обесцветилось и размылось, и осталось настоящее.       — Почему ты испугалась? — прервала она молчание. — Только честно.       — Сначала мы поссорились. Затем ты и эта петля… и ещё вся ситуация с Харви… и теперь я вижу, как ты бледнеешь, трясешься, потеешь, как сужаются зрачки твоих глаз, и как ты бежишь, не думая совсем, что можешь потеряться… — лепетала Фриск. — Что мне делать? Что думать? Мне казалось, я сдохну со страху ещё когда увидела эти отметины. И тут ты… испугалась чего-то, побежала. А я падаю на тебя, пытаюсь успокоить, но ты кричишь, дерешься, будто ты меня совсем не узнаешь. И потом начинаешь плакать, плакать так, будто у тебя где-то болит, но где — не знаю, не вижу…       Она набрала в грудь побольше воздуха.       — Я чувствую бессилие, когда вижу тебя такой. Я ничего не могу сделать. Не знаю, как исправить это, чем помочь. И от этого мне ещё страшнее. Будто ты каждый день умираешь у меня на глазах, а я стою за толстым стеклом и никак не могу к тебе пробиться.       Одри поёжилась. Она… не думала, что её состояние так скажется на Фриск. Что эта проблема станет их общей. И Фриск будет бояться, не понимая, как ей быть, как лечить то, что невозможно ни зашить, ни обработать и закрыть пластырем. И в то же время её признание было трогательным, сильным, как вот тот поцелуй в щеку, когда они нашли друг друга под спиралью, нарисованной чернильной кровью, и руной Дельта. Захотелось дать обещание и выполнить его: «Такого больше никогда не повторится, не волнуйся». И сделать все возможное, чтобы такое правда не повторялось.       «Если я скажу это, то совру».       — Прости, — сказала Одри. — Бывает, я теряюсь, забываюсь и в итоге делаю все эти пугающие вещи. И в такие моменты так хочется ударить себя, все забыть и начать с начала. Стать той жизнерадостной, крепко стоящей на ногах Одри, которую ты знаешь… — а потом добавила самое искреннее, что могла бы сказать за сегодня: — Мне самой от себя страшно.       Фриск промолчала, и она мысленно поблагодарила её за эту тишину. Не хотелось слышать ни утешений, ни чего бы то ни было ещё. Только тишина. Только спокойствие, хотя бы минутка спокойствия. А там можно вернуться наверх и продолжить поиски. И тогда жизнь, быть может, станет похожа на прежнюю.       Кажется, Фриск немного задремала. Мышцы расслабились, и она стала похожа на большое мягкое одеяло, под которым Одри, будь у них время, с удовольствием уснула. Нежный красный свет от души ещё горел — мягкий, не резкий, спокойный, вызывающий приятное чувство безопасности.       — Ты спишь?       — Нет.       — Нам пора.       Фриск обиженно сморщила нос, снова прижала Одри к себе и поцеловала её в затылок.       — Я устала, — призналась она. — Не хочу никуда идти.       Здесь их окружали приятное безмолвие, привычная глазу полутьма и стойкое ощущение, словно они одни в этом тесном темном мире. Одри и сама поймала себя на мысли, что можно было бы бросить все и остаться здесь. Но тогда они предадут и всех, кто на них надеется, и себя.       Они обе встали, прекрасно понимая и цели своего возвращения в студию, и что завтра все снова может измениться. Им не хотелось уходить. А они уходили. Потому что не было выбора, было только время, время, которое ещё ни разу не занимало их сторону.       — Ты со мной? Не вижу тебя.       — Я здесь, Од. Осторожнее, я тут чуть на гвоздь не наступила.       Одри улыбнулась новому прозвищу.       — Фриск.       — Что?       — Прости, что опять извиняюсь. Но прости, что я говорю тебе это так редко. Я люблю тебя, и, что бы ни случилось, это не изменится.       — Пожалуйста, повторяй это почаще, — был ответ, в котором Одри уловила нотки смеха. Потом был ещё один поцелуй — быстрый, нежный, прямо в губы. Во тьме было почти не разобрать, откуда последовал этот поцелуй, и от того создалось необычное чувство, точно любимая была везде и сразу. Затем рука Фриск сжала её руку, и их пальцы переплелись. И они вышли к лестнице.