Тройная доза красных чернил

      Если вы когда-то думали, что быть сыщиком увлекательно — забудьте об этом. Одри вам бы так и сказала, потому что новый день блужданий, новых записей и новых крох информации лишь на пол шага сделали их ближе к Тому. Том же был этакой панацеей от удушающего уныния и ужаса перед неотвратимым — встречи с врагом, что долгое время прятался, ожидая удобного момента для удара. Они отвлекались на Тома и где-то в глубине своего сердца каждая хотела, чтобы поиски не заканчивались. Ведь тогда не наступит более важная часть этого путешествия. Но в тот день они лишились этого. И пришлось взглянуть правде в глаза: прятаться за поисками старого друга все равно убеждать людей, складывая руки над головой, в том, что ты в домике и тебя не должно быть видно.       На мосту, под которым ревела, брызжа и пенясь серыми пузырями, чернильная река, девушки рассматривали собственные руки и кого-то ждали. На другой стороне, там где мост расшатало от землетрясения, располагалось одноэтажное заведение, где какой-то потерянный по имени Уилл опаивал редких посетителей самодельным пивом. Из чего оно было сделано, страшно было представить, но Фриск для вида решила попробовать, а после Одри откачивала её добрых минут двадцать пять. Зато главного они добились — Одри удалось подкрасться к Тому, и тот не смог ускользнуть. И рассказала все, что ему было важно знать: о том, что Эллисон ищет его и беспокоится, и о том, что они не причинят ему вреда.       По последней наводке они направились в старую студию, в место, где раньше располагался туннель с рекой — этакая пещера страха, только при первой тряске (эпицентр которой и был, как оказалось, где-то недалеко) полностью погрузившаяся в чернила. Их в свою очередь так размыло, что — мама не горюй! — затопило сразу два этажа, да к тому же несколько мест из новой студии — вот так, ни с того ни сего, чернильная волна захлестнула абсолютно сухие, ни как с чернилами не контактирующие помещения. А общем, оказалось, что был возведен мост, а на обоих берегах поселились потерянные, из обломков построивших себе жилища и заведения для работы, как в Городе Разбитых Мечт. Фриск ещё сказала, что это было гениальным ходом — построиться там, куда будут приходить обездоленные после землетрясения, чтобы брать у них плату за аренду жилья.       В одном из таких заведений торчал Том. Видимо, помогал мост чинить после последней тряски и решил отдохнуть за кружкой пива, происхождение которого вызывало серьезные вопросы у путешественниц. Особенно у Одри, которая бежала за Фриск, в свою очередь бежавшей к реке, чтобы, не дай бог, не выблевать все на землю, и которая вытирала ей рот своим рукавом, едва думая — ну теперь-то она закончила… но Фриск не заканчивала. И снова склонялась над ограждением.       Вскоре Том подошел к ним. Одри ласково погладила чуть выпирающий из-под дурацкого полосатого свитера позвоночник, как бы прогоняя из Фриск остатки пойла. А Том, этот неразговорчивый жесткий пес, хлопнул её металлической рукой, и девушка выпрямилась по струнке. Пес пытался улыбаться, и выходило у него не очень. В его взгляде ясно читалось недоверие, но как ему доказать свои добрые намерения, хотя бы поговорить с ним — Одри не имела представления. В итоге она дала ему карандаш и чистую тетрадку, надеясь, очень надеясь, что он не забыл, как писать, и убедилась — такое не забывается, обернись ты совершенно другой личностью, от которой осталась лишь привязанность к старому имени.       «Почему я должен вам верить?».       — Потому что мы тебя искали хрен знает сколько времени и угробили на это хрен знает сколько нервов, — раздраженно произнесла Фриск, не дав Одри и слова вставить. Том нахмурился ещё больше, крепко сжал карандаш и, судя по всему, хотел безмолвно ответить: «А ну повтори!». Но в этот момент из неё снова полилось, и Одри благодарно возвела глаза к потолку.       — Как я уже сказала, Эллисон мне о тебе рассказала. Она искала тебя, но не находила. И, мне кажется, почти потеряла надежду. Поэтому ты должен пойти с нами. Мы знаем, где её искать.       Том быстро начертил:       «Если это ловушка, я вас убью».       А Одри подумала, что ещё раньше их убьет здоровенная голова сбрендившего инженера, заточенная в карусели, как в коконе. И она тут же поделилась с ним этой информацией.       Если коротко, дальше они путешествовали втроем. Они разрешили Тому не убирать собственный «гент», разрешили, когда приходило время ложиться спать, лежать как можно дальше друг от друга, только в сумке порыться запретили. Прежде чем приступать к еде, Том зло отдавал свои порции Одри и Фриск, и им приходилось, закатывая глава, пробовать. Путешествие получалось ужасным, нервозным и попросту выматывающим. Одри мало знала Тома и потому была неприятно удивлена, когда поняла, насколько он подозрительный. Но, если они хотели скорее добраться до Города Разбитых Мечт (что было бы проще, окажись дорога прямой, а не как теперь), нужно было идти на уступки. Поэтому, когда Тому взбрело в голову лишить их ножа, потому что он боялся проснуться от убийственной боли в перерезанном горле, Одри пришлось провести долгую беседу с напарницей.       Как-то раз они вернулись в комнату со слайдами, где при прошлом посещении студии, ища выход, поставили изображения с Бенди в нужном порядке. Том, недовольный своей компанией вот уже второй день, пнул один из стульев. Фриск вскарабкалась к потухшему проектору и осмотрела комнату киномеханика. Одри замерла, осматриваясь и внутренне напрягаясь каждой клеточкой тела. Она ослабила шнур на ремнях, которыми крепила «гент» на спине, и взяла трубу в руку. Она помнила, куда они пришли, и в какой комнате они скоро окажутся.       Но ящик с Карли был уже вскрыт, и, покидая помещение, Одри, да и Фриск, мучилась от необъяснимого ощущения — будто то, что она жива, значит, что скоро случится нечто очень плохое.       — Её тело было прямо посередине комнаты, — говорила Одри. — И сам гроб, его словно топором искромсали…       — А я, к своему счастью, успела забыть её безглазую рожу, — печально вздохнула подруга. — А теперь мне снова кошмары сниться будут!       — Ты такая впечатлительная?       — Типа того.       Одри подавила смешок.       Том зачем-то написал: «А мне вообще сны не снятся». И, когда Фриск уточнила, имеет ли он ввиду, что ему не снятся кошмары, что он не спит или что он не видит никаких снов, Одри стало даже как-то жалко его. Он совершенно не видел снов. Он закрыв глаза, дожидался, когда усталость от трудного дня возьмет свое, и тут же просыпался. Без приключений в мире фантазии и без переживаний минувшего ужаса.       Одри не сказала лишь одного — что при взгляде на пустое мертвое лицо Карли её захлестнула паника, и только присутствие пса помогло не упасть наземь, дрожа и путаясь в лабиринтах собственных мыслей. Удивительное дело, подумала она тогда. При людях, которых она не так хорошо знала, как Фриск, она умела сдерживаться. Будто сама паника, сжимаясь на её сердце, стеснялась делать больно и захлестывать Одри окончательно. Она также ни разу не заговорила ни о Харви, ни о том, что её сны вновь и вновь возвращали её к петле и стулу. Только там поверхность под её ногами исчезала, и шея с треском ломалась — и Одри, не способная дышать внутри своего разума, будто действительно повесилась, просыпалась. Как выныривала из вязкой грязи в мир света и воздуха.       Наверное, Том был её психологическим щитом не только от Василисы и Уилсона, но и от себя самой. Нет, не щитом, слишком величественное звание для него. Сдерживатель. Как кляп во рту и наручники на запястьях. Возможно, поэтому они столько блуждали. Одри боялась, что, едва посторонний (относительно посторонний) исчезнет, и останутся только она и Фриск, все вернётся.

***

      — Как ты думаешь, что нас ждёт? — спросила однажды Одри. Было темно, только свет от души Фриск освещал комнатушку, в которой они оказались. Том спал, как мертвый, только редкие перекаты с боку на бок выдавали в нём живого. Иногда, глядя на него, Одри вспоминала того Бориса с раскрытой грудной клеткой в комнате диссекции, и потому сейчас, когда Том спал, и его чары спали. То ли стеснение показать свои проблемы с головой, то ли заразительная стрессоустойчивость, сейчас оно пропало, и Одри вновь были собой. Поэтому она старалась не смотреть на него. Не хотела видеть вместо этого ворчуна безжизненно сердце с разведенными в стороны ребрами.       — Честно? Ничего хорошего, — призналась Фриск. — Но это только мои ощущения, поэтому полагаться на них не стоит. Просто… с учетом всего, что на нас уже свалилось, мне кажется, дальше будет не лучше. А что?       — Я долго думала, как нам поступить дальше. Мы могли бы найти Захарру и освободить её. Могли бы нанести удар первыми. Нас, кажется, не ищут так активно, как нужно.       — Потому что выжидают, — развеяла её иллюзии девушка с ножом. — Но чего — не знаю.       Одри вздохнула и ненадолго задумалась. Пододвинулась к Фриск поближе. Они лежали на расстеленном «крыле бабочке», что грел спины и успокаивал напряженные от продолжительной ходьбы мышцы. Одри представляла, что вместо панцирной сетки на низком потолке на неё смотрят далёкие яркие звезды, которыми густо усыпало темно-синее небо, вместо шума в вентиляции — шорох ветвей на лёгком летнем ветру. Она жалела, что у них не получилось действительно полежать на уснувшей ночной природе — спинами к траве, лицами к звездам и нежному дыханию июля.       — Какой самый романтический был у тебя момент? — вдруг спросила она, отвлекая нахмурившуюся Фриск от каких-то её тяжелых дум.       — Что?       Одри повторила вопрос, и тревога, поселившаяся в её глазах, сменилась интересом. Фриск положила руку под голову, закрыла глаза, думая. А потом сказала:       — Не знаю, зачем тебе это знать, поэтому сразу скажу: под романтикой я воспринимаю не только любовь, а любовные моменты я все равно воспринимаю как романтические даже после того, как меня отшили.       Одри кивнула. Сейчас она поняла, что подобный вопрос вызывает слишком много воспоминаний и мыслей — иногда хороших, иногда не очень. Но ей действительно хотелось знать. Сейчас, когда Том спит, мир застыл и никто не пытается их обидеть или убить, Одри эгоистично признавалась себе: бывает, она ненавидит себя за то, что ей приходится думать обо всем подряд, вместо того, чтобы позволять себе думать о возлюбленной.       — Ну ты все равно расскажи.       — Назойливая какая бабочка, — шуточно закатила глаза Фриск. — Ладно, слушай…       И она рассказала о моменте, который случился, когда она вывела монстров на Поверхность: вот они стоят на самой высокой горе этого горного хребта, как на самом высоком шпиле королевской короны, и встречают рассвет. Фриск, которая обводила глазами родные края и затем бросила взгляд на обретенных друзей, тогда подумала со стиснувшей сердце нежностью: «Хоть бы этот миг не кончался»…       И она, давясь кашлем, захрипела.       — А что насчет прям, ну, совсем розово-ванильного… — Фриск задумалась. — Помню: я, Пятый, Аанг и Одиннадцать. Сидим все вместе в её комнате, а тут ещё её приемный папаша, обычно грубый полицейский с басистым голосом, стучится и предлагает нас вафель. Мы, конечно, соглашаемся. Помню, я измазалась в шоколадной пасте, вытерлась и запила все чаем. И тут Аанг рукав свой пальцами стискивает, руку ко мне протягивает и еще немного пасты в уголке рта стирает, да говорит: «Никогда не понимал твоей любви к грязи». И тогда я подумала: «Какой заботливый! Жаль что парень!..», — и Фриск широко улыбнулась. — Ну а у тебя какие моменты были?       — Так ты ещё не закончила, я же вижу, — сказала Одри. — Давай, говори, и тогда, быть может, вспомню что-нибудь.       И Одри поняла: единственный настоящий романтический момент у неё был когда они вдвоем сидели на кухне, а потом Одри стелила Фриск кровать, чтобы той спалось удобней. Он не был связан ни с новым приключением, ни с опасностью. Тогда казалось, что все кончилось, и они могут жить, как захотят. Затем она вспомнила свой сон о Рождестве, где они стояли под омелой, и решила, что это тоже этакий романтический момент, так как ничего, кроме них двоих, тогда не существовало. Ни времени, ни демона, ни волка, ни злобного старика. И эти мысли о Рождестве перенесли её в другой момент, уже не связанный с Фриск — к Кевину. Своей руке на его плече, нежному блеску величественной елки, ощущению чуда в груди и голоску нового друга, что увлеченно рассказывал историю своих приключений. Тогда вопрос «Что вообще такое романтический момент?» раскрылся, как рыболовная сеть, и Одри нашла с десяток таких моментов: тот короткий разговор с Генри в номере, предложение Захарры полетать ночью, день пятнадцатилетия, когда отец включил музыку и пригласил дочь на танец, вечер первого из череды первых чисел сентября, когда одноклассница, вылившая на неё чай, крепко обнимала её извинялась, и миг полного одиночества — когда, незадолго до появления в чернильном мире, Одри забралась на крышу студии и наблюдала за закатом.       — Лучше давай ты, — Фриск неожиданно сникла. — Как-то настроение пропало об этом рассказывать.       Одри подумала, что, возможно, это было связано с Одиннадцать — любительницей вафель, сиротой, как сама Фриск, и милой девушкой, способной сворачивать людям шеи силой мысли. И она решила: так уж и быть, возьму эстафету. И рассказала обо всем, абсолютно обо всем, что могло ей показаться нежным и прекрасным в её жизни: от первого сентября, танца с отцом и Кевина до рождественского сна про омелу. Внимательно слушавшая Фриск была похожа на скульптуру из мрамора — не шевелился даже взгляд, обычно очень живой. В последнее время она часто думала о чем-то, чего Одри при всем желании не могла прочитать в её блестящих, наполненных и понятных, как раскрытая толстая книга, глазах. И вот снова она прыгнула в омут размышлений, в которых могло быть что угодно, и вторая путешественница никогда не узнает, что конкретно.       — Ты в порядке?       — А? — пришла в себя Фриск. — А… да, я в порядке. Прости, я в последнее время много думаю, и…       — Все нормально, — улыбнулась ей Одри. — Вырубаешься?       — Да. И думаю об ещё одном моменте, — нехотя призналась Фриск.       — Что тогда произошло? — напряглась она.       — Это было за неделю до того, как Нина утонула. Мы с ней гуляли по какому-то городу, даже мира не помню. Потом к нам присоединился её жених и каждой вручил по букету: мне маленький, с голубыми и желтыми цветочками, а ей большой, пышный, из роз состоящий. Это было очень мило, правда, я тогда чуть не заревела от того, как они поцеловались — я ведь также хотела, у меня сердце ещё болело. Но в целом день был замечательный. Мы так и ходили с букетами. Один цветок, голубой, я вплела сестре в волосы.       — Очень красивое воспоминание.       Одри сказала, что оно красивое, и ничего не сказала о том, как ей жаль — ведь Фриск прекрасно это знала, но, главное, к жалости никогда не стремилась. Она просто рассказала важный для себя момент. Нежный, романтический, пропахший цветами и, возможно, сестринскими духами. С печально Одри представила совсем иную жизнь: ей четырнадцать, её старшему брату, хмурому и немного заносчивому, тридцать шесть — он почти как молодой отец, — и они ходят по улочкам Бостона, и Одри рассказывает ему о своей первой школьной влюблённости. Харви ухмыляется, спрашивает, не избить ли ему этого пацана, раз он тебя не замечает, а та в шутку его пинает в бок.       Стало холодно: откуда-то сверху повеяло «плесневелым» холодным воздухом, и Одри, вздрогнув, поджала ноги к животу и накрылась своей частью плаща. Ей показалось, она почувствовала касание Харви к своему разуму: будто все это время он сидел, наблюдал за ними и уже уходил, но мысли девушки о жизни, которой они оба были лишены, заставили его обернуться. Он словно поежился, блеснул глазами и скрылся во тьме.       Обе надолго замолчали.       — Спокойной ночи, — прошептала Одри, отворачиваясь.       — Спокойной ночи, — произнесла Фриск так, будто только что сражалась со слезами. Одри не успела к ней обернуться — Фриск прижалась к её спине и обняла, даруя больше тепла. — Завтра трудный день. Уверена, мы найдем Бертрума и победим его.       Она говорила так и вчера, и позавчера, и Одри всегда кивала, соглашаясь.       — Да. Мы это сделаем.       Через пару минут послышался смех.       — Что, прям под омелой?       — Спи, или стукну.       На утро они поняли, что Том не спал, пока они говорили. Одри нашла на своем плече раскрытую тетрадь, с трудом вытащила руку из-под плаща, взяла её и под громкий собачий храп прочитала: «Если нужно имя для ребенка, предлагаю свое».       Даже ты не настолько токсичен, как этот чувак, прокомментировала Одри и, выползя из рук Фриск (которая при этом захрапела в тон Тому), быстро написала ответ и положила тетрадь на грудь товарища.       «Одри. Это для вашего с Эллисон».

***

      Путешествие продолжилось. Том все чаще задавал вопросы, и девушки все с большей охотой ему отвечали. Правда, после предложения имен для детей Том как-то невесело держался с Одри — судя по всему, она попала в яблочко, о котором не подозревала. Тогда она, поддавшись удивительно хорошему в тот день настроению, стала задавать вопросы личного характера, за что Том попытался отдубасить её «гентом». Она делала все, лишь бы не думать о недавнем сне, где они с Харви действительно гуляли по Бостону, но там, помимо них, были Дэнни и не родившаяся сестра.       «Боже, какие вы все нервные!», — неровным почерком написал Том, когда Фриск — в то утро совсем не веселая, напротив, вялая и неразговорчивая, зыркнула на него.       — Сам ты нервный, — буркнула она. — А я, между прочим, самый терпеливый человек на свете.       Так они и шли. Том снова спросил о детях, Одри сказала, что ест их по воскресеньям, и Том написал: «Так и знал». Где-то глубоко Харви тихо усмехнулся. Пес был не таким уж и плохим, это было сразу понятно. Да, его неразговорчивый язык остер, как меч, и жалит, как осиное жало. Да, он был подозрительным и хмурым. Да, к середине дня его дурацкий юмор достал даже Одри, которая думала, будто сегодня она способна пережить что угодно. Они долго не разговаривали — все трое, так как, стоило признать, устали от заморочек друг друга.       Этот день путешествия не задался от силы совсем. Но худшее определенно было впереди. А пока Одри шла, мечтая выпить чистой теплой воды и поесть что-то помимо беконного супа и пончиков. Зато, погрузившись в тишину, она стала замечать то, что раньше ускользало от её глаз. Надписи на стенах, видные без зеркала: иногда они казались Одри чьей-то перепиской. Один спрашивал, кто он, таинственный отвечающий, просил назвать свое имя, советовал сходить в Город Разбитых Мечт или в комнату с гробами, говоря, что на одном из них имя его знакомого. Другие, более таинственные, были длинными строками цифр и черточек, словно отсчитывающие дни, проведённые в заточении, указательными стрелками, рисунками и отдельно взятыми словами вроде «Демон», «Ангел», «Смерть». Как-то раз попалась даже цитата из какой-то песни.       Потом она стала следить за движениями друзей. Фриск, к примеру — и это Одри давно заметила, но не придавала этому значения, — делала много лишних движений. Она трогала стену, вынимала и вставляла обратно нож, и никак не могла сосредоточить взгляд — похоже, она пыталась охватить пространство целиком, с каждой мелочью вплоть до крохотной дырочки между кирпичами. Том же, напротив, шел как робот, смотря лишь вперед и, возможно, не думая ни о чем кроме скорой встречи с подругой. И Одри стало жалко его — как жалко было саму себя до встречи у рисунка спирали.       Голова разболелась. Но она об этом не сказала. Как и то, что они прошли бак, из которого, как ей показалось, торчал плакат с её лицом.