***
Вскоре они стали собираться, и на то время Одри словно потеряла всех нужных себе людей из виду. Она оказалась одна в комнате и одна собирала три спальных мешка и раскиданные вещи, от книжки с циферблатом до кружки, в которой, наполовину пустой, стояло несколько черных розочек, которые, к сожалению, приходилось оставить. И почему-то эта пустота — пустота, находящаяся в этой тихой большой комнате, которая совсем недавно была сосредоточением всего хорошего (замечательной, пусть и ворчливой, подруги, первого букета цветов, забавных, личных, сложных, непринужденных диалогов, первого секса) показалась тяжелой, как гора. Она покидала это место, этот дом, чтобы снова стать странницей, идущей к сложно объяснимой даже для неё самой цели. Не будет больше уборки чердака, просмотра за звездами с крыши, ранних пробуждений и встреч на кухне. Жизнь перевернется и при этом вернётся в изначальную позицию. И тоска стиснула сердце Одри, стоило подумать о том, как все же несправедлива бывает судьба, заставляющая идти вперед и вперед, вместо того, чтобы остаться в моменте. Чтобы не приходилось прощаться с полюбившимися местами, не пришлось сжигать тела друзей, не пришлось петь и танцевать, лишь бы проститься с ещё одним кусочком прошлого. Она закончила сборы, поставила сумки перед дверью, оглянулась. Мысль, тоненькая и ощутимая, как змейка дыма, сделала теплее в сжатой груди, но не избавила от этого острого осколка меча. Она направилась на чердак — оттуда Джейк, носившийся по дому, как угорелый, потому что кто-то то и дело что-то забывал, попросил забрать его лук. Но оттуда с ним же уже спустилась Фриск — выпрыгнула из люка, тетиву, как лямку, взвесив на плечо. Они переглянулись, Фриск почему-то подмигнула Одри и вприпрыжку бросилась к выходу, должно быть, намереваясь по пути захватить пару сумок. А Одри, будто что-то поняв, залезла на чердак, огляделась и запрыгнула на пол. Было темно, только желтый свет с улицы позволял разглядеть длинные массивные тени и пыль, снегом плавающую в потревоженном воздухе. А ещё были и тот шкаф, и те мётлы, и тот плед, на котором лежала Эллисон. Единственное, раньше здесь не было никакой коробки, заботливо обвязанной расползающиеся во все стороны бечёвкой. Простой, картонной, прямоугольной — в общем, типичная обувная коробка. Одри замерла, с минуту наблюдая за ней, потом стала подходить. Развязала узел, подняла крышку, достала, пытаясь при этом не глядеть на дно, записку. «(Прости, мне пришлось спереть твой карандаш) Я люблю делать сюрпризы, нет, я обожаю делать сюрпризы. Знаешь, говорить и своих чувствах и писать о своих чувствах — абсолютно разные вещи. В письме ты можешь удариться в поэзию, потому что в речи поэзия звучит смешно, пускай через речь ты кажешься увереннее, честнее. Все, что я хочу сказать: спасибо. Спасибо за эту ночь, за то, что помогла поверить в себя, за все, что ты сделала для меня за эти месяцы. Благодаря тебе я снова могу дышать полной грудью, не жалея о несделанном и сделанном зря, благодаря тебе я могу снова стрелять первая (это отсылка на Хана Соло. Я с ним была знакома лично, пока его не прирезал собственный сын, но вообще «Звездные войны» выйдут уже через пару лет, в 1977), могу не бояться совершить ошибку и сомневаться в себе — в своих силах, в своей внешности, в том, как ко мне относятся люди. Это письмо должно было быть простым спасибо за случившееся между нами. Опять же, вслух такого не скажешь, но в письме можно раскрыть душу. И я хочу сказать, что… я люблю тебя, и наш секс — это было нечто невероятное, волшебное, а ты — великолепна. Пока я пишу данное письмо, я думаю о твоих стонах и о том, как меня всю наполняло тепло, словно ты — пламя, о которое можно погреться в стужу. И мне бы хотелось повторить. Не знаю когда, не знаю, хотела бы ты в ближайшее время, но я бы — да. Сразу, как надолго останемся вдвоем, подальше от нашей своры (это любя). И я грежу о том, чтобы снова увидеть тебя, хотя мы разошлись всего полчаса назад. Хоть такой, какой ты была вчера, хоть такой, какой предстала сегодня — растрепанной и улыбающейся как наркоманка. Всё это я к тому, что… ты очень открытый человек, и мне кажется, что я знаю о тебе столько, сколько не знаю о себе. Ты давала мне листать свои тетради, дала прочитать то послание из Черного Вигвама, ты делилась со мной самым личным и вытаскивала со дна. Не спорю, я тоже была открытой, будь иначе, ты бы не узнала ни про Геноцид, ни про мою неуверенность в себе, ни про мои чувства после встречи с Роуз, ни про то, что когда мне было пятнадцать, я, в первый раз выпив, станцевала тверк перед толпой Рыцарей (к слову, там в толпе была моя мама). Поэтому я дарю тебе свой дневник, надеясь, что ты примешь подобный дар. Добром за добро платят, и мне важно, чтобы ты увидела в этих записях меня за все то время, что прошло между посещением церкви, в которой жил Портер, и сегодняшним днем. Там много моих личных воспоминаний, много переживаний, надежд на будущее, мечтаний. Не знаю, чем это обернётся, но я не подпускаю сомнения слишком близко, а ещё — доверяю тебе». Сложные чувства завладели ею, и она, не понимая что и чувствовать, и думать, замерла, водя взглядом по последним строчкам. Затем медленно положила на пол и заглянула в коробку. В ней лежала потрёпанная, распухшая книжка в кожаном мягком переплете и желтыми смятыми листами. Одри взяла её непослушными руками, по венам которых вместо крови словно так вязкий остывший кисель, полистала, осмотрелась, как будто кто-то мог проследить за ней, и уставилась на обложку. Она долго наблюдала за неподвижной, неизменной черной кожей, ища в ней некое слово, ответ на вопрос. А потом, улыбнувшись, прижала дневник к груди. Покидая чердак, Одри вложила письмо в книжку и покрутилась на месте, прощаясь с домом. Уже в коридоре она услышала голоса друзей: Рэн и Генри крайне ожесточенно спорили о влиянии Кубрика на кинематограф, особенно девушке было важно убедить оппонента, что великий режиссер снял высадку на луну. — Ну ладно развивающийся флаг! Но вспомни «Сияние»! — Ты же в курсе, что ты все ещё Рыцарь, а в пример другие миры приводить не этично, да? — Да он там вообще все переврал! Вот книга соответствует действительности, можешь, если потом захочешь, пообщаться с Дэниэлом Торренсом! Я к тому, что через свой фильм Кубрик пытался донести до общественности, что «Аполлон-11» никуда не летал, и вот поэтому он и переврал всю книгу… Одри фыркнула, прошла мимо них, вышла во двор. Там уже стояла Фриск с найденными невесть где солнцезащитными очками на носу, и протянула ей её тетрадь. — Где остальные? — Марк в туалете, Эллисон ищет Харви. Кстати, ты с ним не говорила? Одри с ним не говорила, но, потянувшись к нему посредством Силы, сразу обратила его внимание на себя. Одновременно с этим до неё донестись голоса Генри и Рэн, чей разговор набирал обороты, ведь вместо Кубрика и некого «Сияния» и «Космической Одиссеи» они на повышенных тонах спорили о «Звуках музыки» (Одри этот фильм ненавидела). — Ну, он жив. Фриск хмыкнула. Глянула на дневник в её руке, и улыбка на её губах сразу стала какой-то напряжённой, так, едва-едва. — Как подарок? — Самый странный, но самый милый из всех, что ты делала, — она попыталась отшутиться. На самом деле Одри, глубоко тронутая таким даром, чуть не целовала эту потрёпанную, покрытую фактически незаметными темными пятнами обложку, под которой таилась целая жизнь — и не только возлюбленной, но и девочки, от которой этот дневник перешел к Портеру. Вероятно, его владелицей была одна из её клонов, и теперь, можно сказать, круг замкнулся. И не имеет значения, сколько мрачного она там найдет. Не важно, сколько плохих и, увы, исключительно человеческих мыслей, сколько историй, о которых лучше бы никому было не знать. — Ну тогда… приятного чтения, — это все, что Фриск могла ей предложить. Если же детальнее описать её внутреннее состояние, то её единственной мыслью, тогда ей доступной, было «Главное, не сомневаться», а тело чуть не искрилось от неприятного чувства тревоги, поразившего, как вирус, каждую клетку. Ей казалось — она все испортила или испортит, стоит только Одри взяться за чтение, однако Фриск старалась бороться с этими мыслями и оставаться спокойной. Ведь её проблема была не в недоверии к Одри, её проблемой было недоверие к себе. Можно сколько угодно говорит по душам, но показывать слова, выросшие так глубоко в тебе и отраженные на бумаге, действительно разные вещи. Можно, к примеру, сказать «Я по вечерам жру хот-доги и смотрю фильмы для взрослых». Совсем другое дело поведать об этом дневнику, самому сокровенному, что у тебя есть помимо языка: «Сегодня я съела два хот-дога с майонезом и села за просмотр клубнички, которую украла у своего друга-скелета!». Одри увидела бы её тревогу, будь она под маской и в гриме. И не встревожилась в ответ, а только сильнее убедилась в нужности сего жеста. Поэтому взяла свой рюкзак, который Фриск все это время держала и спрятала в него дневник. Затем разогнулась, ловким движением руки стянув с девушки темные очки, и заглянула ей в глаза, пытающиеся блестеть, точно отражая искусственный свет этой улыбки. — Они тебе не к лицу, — заметила она. — Хочешь сказать, я в них не выгляжу круто? — Ты выглядишь круто и без них, просто не собой. Перестань прятаться, вот что я тебе скажу. — Я не прячусь, — заспорила Фриск. — Крутые парни прячут за солнцезащитными очками либо комплексы, либо конъюнктивит, у крутых девушек все то же самое, — не отставала Одри. — Од, мне иногда страшно: ты говоришь такие вещи, от которых даже у андроида слезы потекут, и ему придется стать девиантом. Она не ответила — просто схватила Фриск за ворот и прижала к своим губам. Одри не поняла, к чему в этот раз отсылалась она, но ей захотелось поцеловать её. За эти шутки, за все их разговоры, за этот дневник, в конце концов. И вот когда они соприкоснулись лицами, и ласковый ветер, пахнущий едва уловимой сладостью, словно случайно тронул прядь её волос, Одри почувствовала такое счастье, что могла бы прямо сейчас рассказать Фриск и о своем сне, и о своих полных оптимизма мыслях о будущем. Она отстранилась от неё на миллиметр, смяв кончиком носа её кончик носа, как будто здоровающиеся с друг другом кошки, и заглянула в глаза. Теперь они искрились неподдельно. — То есть, подожди, то есть как ты не смотрел «Брата»? — голосила Захарра. — Я смотрел «Карты, деньги, два ствола», это как ваш «Брат», только для англичан, — отвечал Марк, даже не оборачиваясь к ней. — Стивен при всей своей безобидности тащится по этому гопнику Гаю Ричи. — Да нихера это не одно и то же! — Вы мне так и не рассказали, что это за «Пятьдесят оттенков серого» такие, — их уже догоняла Эллисон. — Хороший фильм? Я просто составляю список, какие нужно глянуть, когда мы все выберемся из Цикла… — Замечательный, — но, судя по кривой ухмылке, сам Марк так не считал и больше издевался над женщиной. — Что угодно замечательнее «Титаника». Фриск уткнулась в грудь Одри и, слушая препирательства удаляющихся друзей, тихо произнесла: — Зря мы тогда заговорили о кино… Девушка запустила пальцы в её густые мягкие и холодные из-за ветра волосы, как вчера, и в груди у неё все запело, когда любимая произнесла эти слова. Да уж, очень зря они заговорили о кино, очень зря встали раньше всех, завели разговор о любимых актерах и случайно породили новую тему для обсуждения среди всех членов команды. Теперь несколько дней придется терпеть крики Эллисон и Марка, или Захарры и Марка, или Рэн, Марка и Генри — и все равно Одри будет слушать их с упоением, потому что успела полюбить. Но сейчас перед ней стояла важная задача — открыть дверь, когда все соберутся, и провести друзей на «путь милосердия», в котором застряли их опаснейшие враги и в котором ждёт таинственный Предел. И эта мысль стерла улыбку с её лица и потушила огонь во взгляде. Они не просто покинут этот дом. Они покинут безопасное место, в котором осели, как птицы, прилетевшие на юг во время зимы, и отправятся в неизвестные земли, столкнутся с новыми испытаниями и окажутся в эпицентре трудных, далеко не радужных приключений. Снова придется жить впроголодь, снова, из-за неспособности уединиться, начнутся склоки, снова судьба будет подкидывать им трудности. Одри могла только молиться, что среди них не окажется Василиса, неугомонная Сара или некто ещё, новый смертельно опасный игрок. И она стала цепляться за хорошее. В этом путешествии с ней будут замечательные люди — брат, друзья, любимая, и все они помогут ей, а она поможет им. Они возьмут с собой столько пищи, сколько смогут утащить, они возьмут укулеле, и пусть с ними не будет Тэмсин… вместо неё будет Харви, обретший тело, могучее, по-звериному устрашающее сильное тело, Фриск, вернувшая себе решимость, крещенная огнём Эллисон и побитые, но не сдавшие (далеко нет) «Белые плащи». И Одри. Одри тоже будет, ведь ей было за что проливать кровь и выживать, вопреки обстоятельствам. И она будет исцелять их, заботиться о них и держаться с ними на раскачивающемся шторме плотике. Только бы увидеть звездную нить! Она погладила Фриск по голове. И подумала, прислушиваясь к собственному сердцебиению, таком приятно-ровному, сладкому, что она, при всей огромной любви к этим людям и их выходкам, хотела бы ещё ненадолго остаться с ней наедине. Лежать с ней рядом, рисуя, обсуждая все вещи на свете, ощущая с радостной улыбкой, как жаркий ток покрывает тело от касания её губ к её шее. Взбудораженная, Одри совсем забыла, что им лучше настолько открыто не проявлять свой интерес к друг другу, и произнесла, когда Фриск подняла голову: — Насчет написанного — я, пожалуй, приму твое предложение. — Пожалуй? — она сразу поняла, к чему клонит Одри, и её глаза сверкнули. А клонила она к тому, что «пожалуй» ничего не значит, впрочем, и предложение было ни к чему: Одри предложила бы это первой, не опереди её Фриск. — Вы так великодушна, миледи. Не желаете ли, чтобы я сегодня понесла ваш рюкзак? — А вы так благородны, мой рыцарь, что я не посмею вас останавливать. Но, если честно, вы бы и меня могли понести. — Я бы с удовольствием понесла вас, но я уже обещала месье Генри Великолепному понесли его. Фриск взвесила на плечо рюкзак, не переставая полным любви взглядом наблюдать за лицом Одри, быстро чмокнула её в щеку и, стараясь не подпрыгивать и свистеть, направилась собирать всех, кого могла найти.***
Когда члены ганзы встретились, настало самое трудное — попрощаться с этим местом. Одри могла проследить за неподвижным, напоминающим лёд взглядом Рэн, за лёгкой грустью в большом шаге Джейка, за изменениями в лице Генри, и все, что она видела, вызывало и тоску, и радость. Эти гаражи, этот едва уловимый запах роз, эта хрустящая черная соль под ногами и, конечно же, этот одноэтажный дом с чердаком, все здесь стало таким родным, что создавалось ощущение, будто Одри покидает не просто их временное убежище, а обитель, в которой они провели детство, в которой встретили юность и зрелость. Но нужно двигаться дальше, знала она, значит — покинуть Город Разбитых Мечт и основную часть студии. И Одри подумала, что, когда все кончится, вместо того, чтобы сразу отправиться в реальный мир, пройдется по всем значимым местам, побродит по этому миру, нестабильному и опасному. Их план провалился, произошло много непредвиденного, ужасного и странного, тем не менее цель осталась неизменна. Любовь и привязанность, наоборот, возросли и очистились — Одри любила студию, пускай она царапалась, кусалась, била и топила её, пускай сбивала с пути и толкала на дно. Ничего. Она поможет ей исцелиться. Избавит её от Путаницы и интриг мертвецов, как избавила от Чернильного Демона. Рэн попросила подождать, и они подождали, даже Харви, чьи копыта чесались от нетерпения. Все это время, что девушка, привязавшая к своей спине укулеле, удалялась к месту давно потухшего погребального огня, Одри озиралась по сторонам, стремясь получше рассмотреть друзей. Чего ожидаешь от прогулки? Прогулки? Не помереть. У демона не было глаз, но Одри поняла, что он посмотрел на неё лукавым взглядом. Затем, когда все снова были в сборе, Марк, стоявший во главе отряда, оглянулся на товарищей и произнес: — Давайте выйдем в Город, а там Одри откроет дверь. Никто не стал спорить. Возможно, это было сделано для того, чтобы дать ей больше времени на подготовку. И пусть она знала, что должна сделать, пусть она чувствовала вдохновение — это тонкое, романтичное чувство, точно в груди расцветают цветы, и хочется петь, медленно идя по бесконечной улице, вдоль которой пробуждаются ещё голые деревья, тают последние сугробы и скачут, щебеча, редкие птицы… Пусть все это жило в ней, Одри боялась в самый важный момент все потерять, не суметь открыть дверь. С одной стороны от неё топал Харви, с другой — Фриск несла её рюкзак вместе с собственными вещами, не жалуясь на тяжесть. В её руке лежал дневник, который она перед самым началом похода достала и принялась листать. Но все может пойти не так, верно? Нет. Все будет хорошо. Сколько раз им не везло, как часто они страдали, когда минута, решающая все, ускользала, когда вдруг терялись уверенность и храбрость! Только сейчас ничего не случится. Одри знала это, она верила, ведь с ней шли бок о бок замечательные люди (и ещё демон и на’ви), в ближайшем будущем её ждало новое свидание с возлюбленной, ей приснился прекрасный сон, а в душе жило новое чувство, новое желание, от которого все плавилось и в то же время наливалось силой. Чернильный Демон подпрыгнул, взмыл в небо и исчез. Одри смотрела на удаляющуюся в черном небе столь же черную точку, не мерцающей звездой прыгающую по домам, взбираясь все выше и выше. Это было первое. Вторым было то, что, добравшись до густо населенных, но молчаливых улиц, сверкающих тусклым желтым светом и пахнущих гарью, команда, спрятавшись в тенях, направилась к метро. Как-то само собой получилось, что они решили продолжить оттуда, откуда начали. Они спустились по кривым скрипящим ступенькам на станцию, прошли узкий деревянный и будто слегка накрененный коридор и остановились на выложенном треснувшей плиткой перроне. Пока ехал поезд, друзья молчали, и Одри взялась за поиски того, как бы поддержать свое вдохновение. Она перечитала сложенное во много раз письмо, вытянула руку к холодной металлической рукоятке «гента» за спиной, ухмыльнулась, заметив, как Гетти ковыряет в носу и вытирает руку о штаны. — Почему именно пердеж? — осмелилась она спросить у Захарры, стоявшей рядом. Та сначала ничего не поняла, а потом нахмурилась. — Потому что бы вас точно никто не беспокоил. Никому не понравится нюхать газы с запахом бекона, — не отрывая глаз от рельс, ответила часовщица. Зятем, осмыслив сказанное, обе надули щеки, пытаясь не засмеяться от «Газов с запахом бекона». И Одри подумала, наверное, впервые — или в раз сотый, просто она никогда не акцентировала на этом внимание, — что Захарра чертовски классная девушка и подруга. Всегда прикроет. Всегда поможет. Даже вот так, столь унизительным образом. — Как череп? — Супер. А твоя промежность? Одри вскинула голову, закрыв глаза. — По-моему, это немного не то, что я бы хотела обсуждать. — И мне не расскажешь? — с другого бока пристроилась Эллисон. — Своей лучшей подружке? — У тебя появилась ещё одна лучшая подружка? — нарочито надулась Захарра, закатила глаза и сложила руки на груди. — Зря я, видимо, пыталась сохранить ваш секрет. — Но, судя по всему, Эллисон о нём в курсе, — заметила Одри. — Эллисон в курсе обо всем, — сказала она о себе. — У Эллисон дар знать то, что знать ей не стоит, и докапываться до истины. Одри вздохнула. В этот момент, слава всем существующим богам, подъехал поезд, и девушка рыбкой скользнула в едва открывшиеся двери. К величавшему сожалению, подруги последовали за ней и, не успела Одри предложить Фриск сесть рядом с собой, её окружили. Они пристроились так близко, что пришлось сжаться, и обернулись к девушке в ожидании подробностей. В фильмах довольно часто лучшие друзья главных героев донимали их расспросами об их половой жизни (особенно если это их первый раз), но Одри не могла и подумать, что это может случиться в реальности, и две крайне назойливые дамы из разных миров, с которыми она встретилась в силу обстоятельств, будут так смотреть на неё, жаждая истории. Так они и проехали — в молчании. Одри сразу расслабилась, стоило только зазвучать в ушах голосу брата, и она просто развалилась на сидение, не замечая заинтересованных взглядов. Ведь она не обязана рассказывать, как и что прошло, верно? Это только её воспоминания, её радость, и даже подруги не могут претендовать на них, как бы им ни было любопытно. «Счастье любит тишину, так говорят?». Одри попыталась не обращать внимания на друзей, но все её мысли тогда тянулись к ним: в частности, к фильмам, которые они смотрели в двадцать первом веке, к тем, которые он вряд ли смотрели, ведь те наверняка будут для них «старьем». Но Одри все равно покажет их: и «Крестного отца», и «Ростовщика» (с которым у неё связана крайне неловкая история), и многие, многие другие. И она нырнула в свое подсознание, вырывая из него названия тех фильмов, которые она, вскочив хоть сейчас, выкрикнула бы на весь вагон без зазрения совести. Ведь кино, думала она, также как книги, и даже больше. Ты мог ни разу смотреть тот фильм, но знаешь, что там происходило и какую сцену оттуда вспоминают до сих пор. К примеру, никто из знакомых Одри не смотрел «Завтрак у Тиффани», но едва она показывала фотографию своей тезки, так все кивали со словами: «А, так это она выкинула кота на улицу!».***
Только когда они доехали, снова стало тихо: вывалившись из вагона вместе с ещё парочкой потерянных, друзья двинулись к стене, закрытой рваным, как потрепанный бурей парус, постером с рекламой, и остановились, не зная, что сказать. Стихли и шутки, и допросы, вообще все. А Чернильный Демон уже мчался на зов — мчался, разрезая своей невероятной скоростью огромные расстояния, точно перемешаясь в пространстве рассыпанными по воздуху каплями чернил. Фриск подошла к ней, достала из её сумки её тетрадь с рисунками и вручила Одри. — Как с вдохновением? — спросила она шепотом. — Говяно, — призналась девушка и нервно сглотнула. Одри стояла перед этой стеной, и тысячи мыслей, что она берегла специально для этого мига, испарились. Испарились и готовность, и решимость, и этот свет, заставляющий пальцы творить. Испарилось все — остался просто человек, у которого чуть голова не лопалась от количества прослушанных разговоров и просмотренных фильмов. Картины мелькали, как в калейдоскопе, внезапно сменяясь расплывающимися силуэтами домов и мчащихся, как реки, дорог под летящим над городом демоном или громкими, пронизывающими мозг словами, которые не имели никакого значения. — Вот бывает такое, когда ты готов, но вот ты подходишь к своей цели и… — она резко смолкла, испугавшись, что кто-то из друзей мог её услышать. В этот момент она абстрагировалась и от Харви, и от внешнего мира, боясь испугаться ещё больше, боясь показать, что что-то не так. Внезапно и так глупо подвести команду. Фриск незаметно для остальных переплела с ней пальцы и шепнула на ушко: — Всё равно подойди к стене. Не вызывай подозрений. Так они и сделали, и Одри положила руку на шершавую, даже колкую поверхность — из-под постера торчали занозы. Все будет хорошо, про себя повторила она и закрыла глаза, все будет хорошо, ведь теперь им должно повести. — Ты справишься, Од. Давай, придумай что-то такое, от чего ты снова высунешь язык и начнёшь так смотреть, словно хочешь свое творение сожрать, — услышала она голос Фриск. — Я высовываю язык? — Очень часто. Одри фыркнула. Лбом прильнула к стене, вздохнула — и нырнула, ничего не замечая, даже руки, в которой лежала её рука, и тепла, которое между ними было. Она представила себе Прерии… и тот сон. Тот странный, печальный, но красивый сон, который и поселил в ней это чувство, эту маленькую, хрупкую мечту. В час жаркого весеннего заката, в тени зеленеющих лип, она бежала за псом. Тень его, маленькая и юркая, то пропадала в темноте, но выскакивала солнечным зайчиком на белый свет, льющийся с неба. Мимо проносились пестро разукрашенные будочки и скамейки, неизменным оставался только серебристый пруд, чья гладь чуть подрагивала от неподвижного ветра. В тот час солнце, раскалив город, в сухом тумане валило по аллее. Знойный воздух сгустился в легких, замедляя и шаг, и все пространство, происходящее вокруг… И были только она и убегающий песик: маленький, черненький, ушастый, как мышонок, очень быстрый и по взгляду — очень веселый. Солнце садилось, вечерне чернела мостовая под горящими ногами. А Одри все бежала, бежала и бежала, пытаясь догнать пса. Пса, который был ей знаком, пса, с которым она, разодетая как шут, налепившая на себя даже верно-белый шутовской колпак с колокольчиками, жила многие-многие годы. Он уходил, молодой и сильный, но в реальном мире уже старый-престарый, седой и больной, быть может, даже не осознающий, что с ним происходит. Он убегал, и девушка неслась за ним, будучи совсем другим человеком. Она вспоминала и море, в котором тот купался, и ласкающее по утрам слух привычного тявканье, и хруст корма в его зубах… Она бежала, выкрикивала его имя, но тот бежал в разы быстрее — он проскакивал, задняя часть его тела словно укорачивалась, гармошкой соединяясь с передней, а потом обе они резко расходились назад и вперед, выбрасывая бегуна, как камень — из рогатки. Только он бежал быстрее летящего камня, он бежал, как душа, покидающая дряхлое тело. И она бы никогда не догнала его. Он бы не догнал, как бы ни хотел схватить нолям прижать к себе и попросить остаться. Когда Одри проснулась, она поняла, что все могло бы быть иначе, что она может быть совсем другой. Она может перестать бежать, как бежал Шут. Она может остановиться, ведь там, на месте, её ждёт семейный очаг. Там у неё могут быть и возлюбленная, и милый мохнатый любимец, и… Одри усмехнулась. Усмехнулась тому, как наивна и как красива эта фантазия, и тому, что когда кому-то невыносимо плохо и хочется погибнуть — она чувствует, что в её жизни все хорошо, что она счастлива. Её не бросит любимый человек. Её собака не умрет, ведь у неё нет собаки. У неё будет будущее. Великое будущее. Тогда она услышала сердце, бьющееся глубоко под ними, такое огромное, что его стук сотрясал пол. Дверь, в несколько раз шире и выше обычной, больше похожая на прочертившую землю глубокую трещину, возникла перед ней. Крохотные черные побеги вытягивались из неё, точно змейки, впервые выползающие на свет, и расширяли проход, все гуще покрывая стену чернильной движущейся паутиной. А потом она замерла, замерла и дверь, за которой располагалось знакомое место: та же студия, только поросшая влажным мхом и оплетенная лианами и лозами с вьющимися жгутиками стеблей. И там, точно издалека, доносился хор реки — бегущих вперед, бурлящих чернил. И перед ней, уносясь прямой линией из расплавленных синих звезд с ночного неба, сверкала путеводная нить. — Кто неподражаем? — спросила Одри, улыбаясь. — Полагаю, если я не скажу «Ты», меня побьют? — Какая ты умненькая! Когда Харви, словно оторвавшаяся от высокого полукруглого потолка тень, оказался с ними, члены ганзы стали один за другим заходить на путь милосердия. Чернильный Демон, горбясь даже в столь большом проходе вошел одним из последних, оцарапав рогами края трещины и недовольно от этого рыкнув. А потом, когда внутрь ступила Одри, она стала затягиваться — так в ускоренном времени проходит глубокая рванная рана. Девушка наблюдала, как тает студия и в частности это метро, та самая станция, которую обагрила кровь, и она вдруг осознала, что не будет скучать. Тоска прошла. И больше Одри не чувствовала свербящую неправильность. Она по ту сторону, дороги назад нет, её тело резко обессилело, но она не подала виду. Осталось самое важное. Найти Ключи и победить.