Тройная доза красных чернил

      Привет. Это пишет Одри Дрю. Наверное, всем, кто меня знает, довольно непривычно будет читать мои записи, ведь я прослыла человеком, который выражается исключительно образно, с помощью рисунков, а если не выходит рисовать — я говорю. Это фишка Харви и Фриск — писать. Фишка моего отца. Фишка тех, кому есть что скрывать и тайно желать секретное раскрыть. Но мне скрывать нечего, я чиста, как не исписанный лист, ибо я прошла слишком много изменений и испытаний правдой, чтобы скрывать нечто от родных и от себя. Поэтому пишу. На этом клоке бумаги. Крохотный карандашом, грифеля в котором осталось совсем чуть-чуть.       Я поговорила с Харви, он поздравил меня, а потом на радостных обнял, зарывшись рукой в мои волосы. Затем я разыскала Фриск — та, разочарованная, поведала, как почти сказала Генри и Тэмсин, что за мероприятие у нас на носу, а они дружно накричали на неё, сказав, что сейчас нет ничего битва. Я поглядела на неё, как всегда лохматую и еле дышащую, точно она дважды обежала Крепость Удачи, а потом, знаете, так хорошо стало… Она есть, просто есть. Эта дурашка, ради которой я, должно быть, не только выживу в неравной борьбе с тьмой и её слугами, но и убью их всех. И я подумала, что мы бегали в поисках друзей не просто так, и что это «не просто так» невероятно и чудесно, оно такое милое, все наше желание сделать явным тайное и показать друзьям, что мы хотим сделать их частью своей будущей совместной жизни. Поэтому я схватила её за руку и потащила вглубь импровизированного зала, пока над нами грохотали дождь и далёкие, спрятавшиеся в облаках молнии, и сказала, что хочу потанцевать. Как раз кто-то запел, и я не узнала песню.       Нам было хорошо. Мы верили, что все будет хорошо, ибо песня — как позже я выяснила, прямиком из Евангелии, — говорила об этом. «Держись, продержись ещё каплю». И я держалась. Пусть битва должна начаться, и часы текли, как минуты: я была рядом с любимым человеком, моя рука была в её руке, мой брат знал, насколько сильно я люблю её и насколько доверяю ему… моя семья была целостной, я была целостной. И я была готова сражаться.       И все это я пишу, потому что… заканчивать всегда труднее, чем начинать. Как выбраться из материнского чрева на свет неизвестного мира труднее, закрыть глаза и умереть в своей постели. Одного со мной не случилось, другое мне не грозит, так как я наверняка умру в бою. Но я желаю подвести черту, и вот она — черта. Я мертва, жива в мире мёртвых. Со мной невероятные люди. Сейчас за моей спиной Генри Штейн примеряет броню, и шлем ему к лицу: сверкающий, даже изрисованный углем. Рядом с ним Марк: он затягивает наруч на запястье, и его задумчивый взгляд выдает ужас, какой испытывает даже самый смелый человек в ожидании войны, которую не минуешь и в которой вряд ли выживешь. Оба молчат. Оба просто одеваются, утяжеляются доспехами, такими же бесполезными, как молитва против летящей в тебя пули. За дверью говорят вполголоса Тэмсин и Том, и я слышу в их голосах дрожащий, ломающий страх: Том отвечает с заиканием «К-конечно», Тэмсин продолжает тихо и коротко, лишь бы не выдать чувств «Подготовьте дракона… мы обязаны, иначе не получится… приведи Бруно и Диму, а ещё того парнишку, который умер пару часов назад, пусть все расскажет…». Харви стоит, прислонившись к стене, и что-то насвистывает. Рядом с ним Гетти. Она смотрит на него, словно прощается, а он и не видит этого.       Всё застыло в ожидании боя. Воздух, зима и весна, жизнь после смерти, редкий смех и голоса. Остались недомолвки, секреты, невысказанные надежды. И грохочут, я слышу, кони, кони войны — армадой они несутся на нас, намереваясь снести, как земляной вал вода, и когда это случится, мы все утонем. И Темная Пучина будет танцевать на наших костях. Уже пахнет порохом. Уже не осталось в ветре ни следа весны. И там, за границей между мирами, мы встретим разруху и пламя. И все взревет, лопнет, как кровавый пузырь: топот ног и лязг металла, буря мечей и криков. О, я чувствую её касание, касание войны, к моему сердцу: так возлюбленная касается моих губ, только её поцелуй ласков и приятен, а это прикосновение жестокое, нет, безжалостное и грубое, слишком горячее, точно когти войны — каленое железо.       Безродная часть великой и ужасной семьи. Все же предположу — самая достойная из всех недостойных. Пацифичная убийца и безжалостный миротворец. Вся моя жизнь это не только трагедии и ужасы, но и противоречия, начиная с моей любви к жестокому брату и не менее жестокому отцу, заканчивая почти ненормальной и страшной любовью к первому человеку, который за столько лет проявил ко мне сострадание и понимание. Я искала хорошее в убийцах вроде Василисы и Харви и старалась найти плохое в лучших, вроде Генри, Захарры и Фриск. Металась между тьмой и светом, повторяя когда-то сказанные отцом слова о выборе, выбора не сделав и не поняв истинное значение тех слов. И все же я выбралась из петли, в которую загнали меня пути пророчеств. Я изменила свою судьбу и сейчас я собираюсь изменить свою смерть, отменить её, как стертый ластиком лишний штрих. И это делает меня той, кем я являюсь. Моя двойственность, мое черно-белое двуличие — это я и есть, я своя тень и свое ослепительное сияние.       Сейчас показала все написанное Фриск и Гетти. Первая сказала, из меня выйдет неплохой писака, Гетти заявила, что ранее написанная метафора крайне громоздкая и глупая, ведь всякому известно, что в человеке нет абсолютного белого и абсолютно черного. Сейчас они отвернулись, и я предпочла отойти, чтобы они не видели дальнейших записей. Ещё мимо прошел, вернее, пробежал Джейк — мой друг с мечом наголо несётся по мокрым грязным дорогам после дождя, крича, чтобы все разошлись и дали ему пройти, потому что у него, дескать, важное поручение. Хотелось подойти к нему и помочь, поработать тараном, который сносит все на своем пути. Глупые мысли. Зато забавные. Возможно, потому что я бесконечно сильно полюбила их всех, всю мою ганзу.       Иду к себе, так как сегодня, уже через считанные часы, мы покинем Место Мёртвых Огней, поэтому я хочу в последний раз увидеть ту комнатку, где мы с Фриск ютились все это время. Здесь тепло, и лунный свет льется на пол, и стог сена манит, и Меч Тьмы, прислоненный к стене, не пугает больше, не отталкивает — он стал частью всего этого, привычным. Я снова гляжу на него, но он ничего не говорит и не показывает. Меч как меч, только я знаю, о, бумага, я знаю: когда я отвернусь, он дрогнет, словно смеясь, переместится на миллиметр в сторону, и в его черной стали проявятся видения страшного побоища, которое не предотвратила даже Изменяющая. Там он покажет кровавую гибель моих любимых, там буду и я, жалкая и растворяющаяся в пучинах тьмы.       Страшно. Невыносимо страшно.       Зашел Харви. Он принес свои записи: оказывается, сегодня, когда стало известно, что вторжение начнётся вот-вот, он в порыве вдохновения написал свой первый за столько лет рассказ, и я сильно удивилась, ведь считала, что он никогда не поделится со мной ни чем подобным. А ещё больше я удивилась, когда прочитала те несчастные три страницы, если не считать написанного на обратной стороне. Историю он прозвал «Сказкой о змее и белке, и рассказывалось там, как хищник полюбил свою добычу, слишком храбрую, чтобы трястись в ужасе, и слишком бойкую, чтобы змей мог просто взять и проглотить её. Мне кажется, история значит для Харви больше, чем тот хотел показать, и вот я теперь думаю, каково же её значение. Если бы под белкой подразумевалась я, он бы, как нормальный человек, не стал бы писать столько романтичных намёков, более того — для него я бабочка, я и есть бабочка. То есть, полюбил он кого-то ещё, и полюбил именно так: как парнишка может полюбить девушку. Веселую, озорную, как белочка.       В итоге я исправила парочку ошибок и вернула ему, попросив его не останавливаться. Он польщено улыбнулся и обещал писать дальше, и не важно, чем кончится битва.       Пряталась я довольно-таки долго, и нашла меня только Фриск. К тому моменту я окончательно погрузилась в вязкие и темные мысли о битве и любви, о смерти, которая придет за всеми нами, и о нашей с ней роли в грядущих событиях. Я видела лишь как ничего не получится, как все порушится, хрупкое, как едва застывший лёд в горячих ладонях. Она хотела поговорить, и я говорила — разом и не желая и желая этого всей душой, ибо, возможно, это был наш последний мирный разговор, потому что скоро моей любимой предстояло сделать нечто такое, о чем в начале пути никто из нас и помыслить не мог. Фриск не знает, что делать. Она не знала, и дрожь в её голосе выдавала страх, что она не поймёт, что делать, как делать, получится ли: проложить мост между двумя мирами, пусть и связанными нитью жизни и искрути, это вам не ножиком махать. А я не знала, что сказать.       «Может, мне воспользоваться Силой? А как, если я и раньше неучем была, да к тому же в нынешний момент мертва, — говорила она. — Или, может, просто взмахнуть Мечом Тьмы по пустому пространству, он ведь открывает порталы? А как, как сказать куда именно портал открыть? Или есть особое место, но как мне его найти?». И я не могла ответить, помочь. Только предполагала и утешала: «Как бы там ни было, если ты ничего не попробуешь — мы проиграем, не начав. Ты справишься, ты придумаешь, мы придумаем. Всегда есть ответ, на любой вопрос». Затем плохо стало мне. Броня, в которую я облачила свое сердце, дала трещину, и я поделилась с ней боязнью потеряться в битве или, ещё хуже, растеряться и не успеть помочь тем, кому понадобится помощь. Фриск тут же переключилась с себя на меня — такой уж она человек, если она слышит, что кому-то требуется её поддержка, она мигом забывает о всех своих тревогах, переключая внимание и заботу на тем, кто нуждается в ней больше всего. Сомневаюсь, что поступила правильно, ведь избавить её от сомнения я не успела. Зато она меня — да.       Я просто перестала бояться не успеть и облажаться, ведь это битва, там может случиться что угодно, и перерезают там глотки все подряд и по любым причинам, и там нет виноватых и правых, как нет героев и злодеев: только выживающие и умирающие. Эта жестокая правда привела меня в чувства.       А потом, да простит меня тот, кто это случайно прочитает, мы занялись любовью. Мне подумалось, это то, что может отвлечь Фриск, позволить забыть о неуверенности, даже напротив — одарить её верой в успех. Я хотела сделать ей хорошо, дать понять: ни ты, ни я не одни, мы вместе, и вместе мы справимся со всеми трудностями. И это было правда очень хорошо и невероятно, фантастически приятно и нежно, как все разы до этого. Даже сейчас, впервые стараясь описать свои ощущения, впервые сформулировать их, передать бумаге, я смущённо ухмыляюсь. Я отдалась ей целиком и полностью, радуясь и плача от счастья, когда она делала это со мной, когда мы были едины, и наши силы пересекали к тому, кто был ближе всего. Она держала мою руку. Я чувствовала её в себе и шептала нечто бессвязное, пока она двигалась, сводя меня с ума, и тогда, на грани между сознательным и бессознательным, я снова подумала, что тогда, в беседке, я была самой счастливой девушкой во всех мирах, и что я, кажется, ломаюсь, меняюсь. Мне хотелось, чтобы этот жалкий часок, который мы выкроили на любовь, длился вечность, ибо жаться к Фриск казалось мне единственно правильным решением в сложившейся ситуации, в ожидании войны и гибели, и стонать, повторяя её имя — самым логичным.       Когда мы закончили, я чувствовала себя счастливой и свободной. А ещё, глядя на неё, голой развалившуюся на сене, я впервые честно призналась себе в таком желании, которое неловко произносить и бумаге. И пускай я уже знала об этом желании, помнила, как оно формировалось и формируется до сих пор, мне дискомфортно и все-таки жуть как хочется этим поделиться. Есть вещи, которые сложно описать, выдернуть из себя, в которых сложно признаться самой себе и партнеру. Тем не менее, я чуть не сказала об этом Фриск. Я хочу от неё ребёнка или чтобы у неё был ребёнок от меня: я хочу нашего общего маленького человека, плод нашей любви, хочу заботиться о нём с ней на пару, хочу семью.       Как это смешно… Как глупо, да?       Зная, что битву ни я, никто из нас может не пережить, я грежу об этом. О том, что у нас все получится. И тень зла, нависшего над моими друзьями, холодными шипами впивается в кожу, добираясь до сердца, и страх, нарастающий и медленный, твердит мне шепотом: «Приготовься их всех потерять. Приготовься не плакать, когда потеряешь их снова и навсегда».       Наверное, пора прощаться. Если я не напишу в следующий раз, значит, я мертва.       Закончив, Одри поставила точку — и только тогда услышала громогласную тишину внутри и шум снаружи, звучащий точно из-за стального барьера. Она встала, и тишина задрожала, её собственная тишина, и тишина места, которое она покидала. Потом, сообразив, что к ним стучатся, и что стук, тяжелый и разом мягкий, принадлежит интеллигентному и далеко не глупому Генри, быстро застегнула штаны и притворила дверь. В проеме показалось два лица, её и его. Они глазели друг на друга.       — Уже выходим, — коротко и печально произнёс мужчина и опустил взгляд, словно боясь встречаться взглядами с Одри. Одри, которая замерла, вслушиваясь в топот ног и лязг металла вне дома и в громкие нервные разговоры с кухни: Тэмсин и Марк смачно переругивались, огрызаясь, как две бешеные собаки. Одри пошатнулась, уткнулась щекой в ручку двери, слабо выдохнула.       — Уже? — переспросила она, охваченная ужасом.       — Да, — и больше Генри ничего не сказал.       Он отошел, исчез в тени, и дверь за ним плавно закрылась. Одри уперлась на неё рукой, повиснув, как сломанная марионетка на нитках, и волосы, словно сердце её и наивные смешные надежды, рухнули. Рухнули, как в бездну переживаний, на её побледневшее лицо с большими серо-голубыми глазами, вмиг наполнившихся клубящейся темнотой. За спиной послышался вздох: это Фриск, стоявшая в сторонке и обнявшая себя за плечи, сделала правильные выводы из короткого разговора. Затем она, вздрогнув, глянула на брошенную на пол одежду, потом на стоявшую к ней спиной Одри. Одри считала, она сперва оденется, чтобы не мерзнуть и не превращать ситуацию в некий фарс, но удивила её, когда забыла об этом. Фриск сразу подошла к Одри, прильнула к ней, сцепив руки на её животе, и мягко, любовно поцеловала в затылок, расцелованный часом ранее.       — Видимо, это значит, что пора собираться. И ничего, ничего не бойся. Как в одной песне… ммм… — она задумалась, вспоминая. — «Ничего, ничего не бойся, ни огня, ни звенящую тень. Утром кровью своей умойся и встряхни расцветающий день».       Одри прижалась к ней теснее. Кивнула, вспоминая, что все написано и все сказано. А остальное так, в довесок, как нечто, что можно пропустить в нетерпеливом ожидании развязки.       — Хорошо, — прошептала она. Шагнула вперёд, выбираясь из ласковых и необходимых, как воздух, объятий, и произнесла ещё тише… только с долей надежды в этих страшных, циничных словах: — Битва должна начаться. Она начнётся, хотим мы этого или нет.       Вышли они уже готовыми, и вышли прямо к длинной веренице, бесконечной, тянущейся от конца Крепости Удачи к её началу, к воротам, больше никем не охраняемым. Шла эта обитая кожей, камнем и металлом лента из движущихся, марширующих тел в сотни рядов, в каждом по пять солдат, чтобы все смогли пройти к выходу — и гремели латы, и били о землю тупые концы копий, и бились друг о друга щиты. В свинцово-серых небесах, подобно сорванному с флагштоку знамени, в небесах огромной могучей тенью летала драконица Ореола, и её протяжный злобный рёв перекрывал очередную грозу, наступающую на Место Мёртвых Огней, как вражеское войско. Рядом стоял, наблюдая за шествием, Харви: скрестив руки за спиной, одетый в легкую коричневую броню с металлическими вставками, защищающими грудь, живот и плечи, без шлема, так что штормовой ветер бросал его волосы во все стороны, как языки черного пламени. Первые капли накрапывали, скатываясь по стеклам окон и по его непроницаемому, холодному лицу.       Слышались приказы. Виднелись силуэты знакомых, но индифицировать их не удавалось. Одри лишь могла предполагать, что тот высокий, примерно четырехсотый в море бойцов, идущих на убой — это Марк, а та худенькая и низкая, как ни странно, не Гетти, а одна из девчонок-потерянных, что там Бертрум идет с булавой, а сбоку от него уже марширует, старательно не выдавая дрожи в коленях, один из членов команды Василисы, кажется, тот, что был с ними в Пределе, Рон. И уже позади него Гетти, спокойная, лютая в своей хладнокровной жажде скорее со всем покончить. Все они шли сражаться и умирать. И Одри будет среди них. Сама будучи одетая в броню, к которой так и не привыкла, с коротким мечом, который вручивший ей рыцарь назвал римским гладиусом с полуторной рукоятью, предназначенной как для одной руки, так и для двух. И, в принципе, только наличие меча её и успокаивало, как и шлем под мышкой — он спасет голову в случае, если кому-то захочется ударить её режущей стороной клинка выше шеи.       — Прочитала? — когда Одри и Фриск подошли, спросил Харви. Та кивнула. И стала ждать, когда раздастся самый главный приказ, приказ выступать.       Она вспомнила о желании, и стало плохо. Она вспомнила, что большинство друзей ещё ничего не знают, и острая боль в груди мечом вонзилась в кожу и кости, вырываясь из сердца. Как смешно. Как глупо. Но как важно это помнить, думать об этом! Одри вдруг сотрясла дрожь, и мурашки покрыли её тело: она сжала кулак, ныне облаченный в железные фалангообразные пластины для пальцев, и тупая боль прошла даже сквозь кожано-шерстяную подкладку на ладони. Она сжала сильно, зло — так она сжимала рукоять меча, когда готовилась убивать. Она вдохнула весенний чистый воздух, выпрямилась… и открыла глаза, выдыхая. И теперь мир, пройдя через ярость и отчаяние, выглядел иначе. Светлее на пару тонов. Может, ничего не получится, как все прошлые разы, когда она искала способ вернуть Харви человеческий облик и блуждала в поисках бобины. Может, это её жребий, проигрывать. Но она продолжит идти, куда бы ни завела её эта тропа, и пойдёт на битву, и будет биться столько, сколько потребуется, там, где потребуется.       — Знаете, чем сейчас пахнет? — задала Фриск вопрос с подковыркой и сложила руки на груди.       — Ну?       — Дерьмом наших врагов. Даже в мире мёртвых слышно, как они срут от страха перед нами.       Помянутая о её беспокойстве, Одри улыбнулась краешками губ. И тут же, как назло, повернула голову и увидела на её поясе перевязь со знакомым черным клинком. Без ножен, видный всем, ощущаемый всеми: Меч Тьмы заточил в себе весь холод миров, и потому Одри всерьез считала, что сейчас на поясе у неё висит сосуд самой зимы. Ледяной, студеной, беспощадной. Последнее и единственное их оружие. Главное преимущество перед силами врага.       — У тебя все шутки такие плохие? — лицо Харви оставалось спокойным.       — Ты только сейчас узнал? — Фриск потрепала его по макушке. Он так смешно и мило заворчал…       Пусть это уже не бумага, пусть это мои мысли, и перо мое — моя сила воли. Но сейчас я стою перед ними, смотрю, как они говорят, слушаю, что говорят, и на душе у меня воют одинокие голодные волки и на мир опускается тихая, красивая и такая же одинокая, грустная ночь. Я не могу об этом не написать. Я слишком привязалась к этим двум придуркам и к каждому, кого вижу в толпе солдат, чтобы не сказать, как сильно люблю их. Меч Тьмы, план Тэмсин… пусть все сработает! Пусть нам повезет и мы победим!       Одри мысленно отложила перо, облизнулась. В горле пересохло. В носу запершило, на глаза точно полез дождь, и стало горяче и мокро: наверное, это не дождь, а кровь течет, просто глаза боятся увидеть то, что принесёт с собой война. Оказалось, это просто слезы. И было их немного, и были они скорее последними каплями, покидающими высушенную, затвердевшую душу. Желтый осколок, оставшийся ей от Харви в наследство. Она взглянула наверх, в серое небо, в налезающие друг на друга тучи, что будто стремились пожрать свинец, сжечь сталь, аннигилировать, превратив в ровное ничто, самих себя. Там, в бездне и водовороте облаков и дождя, молний и озона, танцевал разъярённый дракон.       Я ведь успела поспать, и в те десять минут неглубокого сна мне снился ты, великий Феникс. Весь мой ты был рядом. Я даже заметила, когда ты появлялся, давал знать о себе, я не глупая, я все видела. Что бы ты ни хотел сказать мне своими появлениями… спасибо. Я раньше не верила, но теперь верю. И если я паду в бою, исчезну полностью, прошу, сделай так, чтобы я не пропала во тьме и не забыла себя. Забери меня в Прерии.       Она сделала вдох. И раздался звон, зовущий на битву, сигнал, означающий одно: началось. В тот же миг войска стали покидать Крепость Удачи, и Одри ещё долго вспоминала, считая, сколько длилось прощание с жалкой шаткой жизнью и их новым и последним домом.       Она сделала вдох, взмахнула крылышком. И ничего уже нельзя было изменить.