Портрет

Когда Куроро пришел в комнату, ставшую пыточной, то осмотрел ее, как музейный зал или аукцион. Там он бы украл что захотел. Здесь красть было нечего. Фейтан, пригласив его в гости, отдал всё сам, и их окружили не хирургические инструменты и кровь — канцелярские лезвия и ластик, сангина, соус. Пыточная превратилась в мастерскую. Приглушенный свет распался и разбросал тени, которые отразились на листе. Положив его перед собой, Фейтан провел карандашом, как скальпелем. Человеческую кожу он пронзал насквозь, а бумага уцелела. Если Куроро приходил, то не чтобы смотреть, как вырывали ногти или вырезали глаза, — чужие развлечения не притягивали взора. За рисованием он наблюдал благосклонно. Рисовали его. Его никогда прежде не рисовали. Пальцы, испачканные грифелем, а не кровью, двигались вдоль листа. Переносили черты полуобнаженного тела. Благая склонность — наблюдать, правда в нем больше не было ничего благого. На столе перед табуретом, как вороньи трупы, рассыпались листы. В Метеор-сити вороны сдыхали и падали на голову вместе с мусором. Куроро потянулся, чтобы поднять один из рисунков: то была девушка. — С тебя бы иконы писать, данчо, — переведя взгляд от бумаги к нему, улыбнулся Фейтан. Он улыбался редко, легким изломом бровей — перед тем, как сжечь кого-то живьем. — Правда, как ты видишь, я рисую совсем другое. У нарисованной девушки в плечах и бедрах торчали кости, откуда проступал металл. Он держал их вместе, но вокруг расползлись такие острые сколы, что впору обрезаться. По точкам вместо краски разлились капли крови. — Первое. Он ломает ей бедренные и плечевые суставы, после — ставит туда штифты и ломает снова, — изрек Куроро, будто прочел заповедь. Лист лег обратно на стол. — Он смотрит, как она истекает кровью, пока не умрет. Интересно… Схожее гласила одна — не собственная — книга. Если бы Фейтан писал не картины, она могла выйти из-под его руки. Он — сжал карандаш так, что треснуло самое острие, стоило произнести это вслух. Крошка просыпалась вниз. Так просто разгадать его сердце, кипящее в термоядерных реакциях. Любопытствуя, Куроро отодвинул рисунок и взял новый. На нем девушка закрыла веки, из-под которых стекали дорожки багрянца. Другая, не та, что прежде. В ее оцепеневших руках застыла пригоршня шприцев. Точки, разбросанные по телу, искривляли кожу, будто она переболела бубонной чумой. Голову венчала прозрачная вуаль. — Второе. Он вонзает в ее тело шприцы и вливает яд, — помедлив, рассказал Куроро. — Он кладет шприцы ей в руки, как свадебный букет. Скорее всего, она девственница. — И всё? — Нет. Перед смертью он выкалывает ей глаза пустым шприцем. Он — последнее, что она видит. Фейтан вывел штрих и, подняв голову, кивнул. От него исходили тепловые волны — можно подумать, что ядро его сердца пульсировало перед взрывом. Аура завивалась в протуберанцы. Когда Куроро мерз, он грел о нее — него — руки. Мерз он всегда. То, что на плечах не лежало плаща, не подтачивало и не наслаивало лед. Как и в Аду, он вечен. В Аду вечен и жар. Замерев над рисунками, различными, но схожими, холодные-холодные руки выбрали то, что нужно. Ключ к ядру, которое сотрясали взрывы. На рисунке вниз головой висел мужчина, и из рассечений на боках, в руках и ступнях падал поток. По лбу темнел прорезанный круг, но тело сияло белым. Черный покрыл пол, куда стекла кровь. — Третье. Он вешает… его, перерезав крупные артерии. Когда вся кровь выходит наружу, кожа бледнеет. Вообще-то ему не нравятся мужчины, но сейчас это неважно, — посмотрел на Фейтана Куроро, и как юродивый провидец, улыбнулся. Руки наконец стали отогреваться. — Сложно назвать это иконой, но такой была бы двенадцатая карта. Жаль, что не нулевая, верно, Фейтан?.. Верно, как был верен и он. Разве что карты больше подходили Хисоке, а иконы чаще нравились Шизуку… Фейтан вздрогнул, и ничего в нем не сдвинулось. Поднявшись, он не ответил — молча подошел к табурету, склонил голову и протянул лист. Тепло окутало ребра и плечи. Закончил значит, ясно… Куроро принял его подношение, хотя привык отбирать и выкрадывать сам. На этом рисунке штифты не запечатывали кости, иглы не протыкали глаза, висельная веревка не надламывала шею. Глядя в линии, он посмотрел на себя. И увидел. В силуэте сгустилась темнота грифеля, она же очертила лицо и не слепые, уставленные вдаль глаза. Это они, а не скальпель и не карандаш, взглядом пробили бы Фейтану пальцы. Выше лоб ознаменовал крест. Улыбка тронула рот. Растроганный тоже, Куроро провел подушечками по графиту, пока на коже не осел блеск. Из штрихов на него посмотрело чужое преклонение. Оно и опустило Фейтану голову. — Мне правда жаль, данчо, — сухо прозвучал его ответ. Сухие дрова горели с яростным треском. Не погасив ни искры от них, Фейтан потянулся ближе, хоть и так же не поднимал подбородка. Развлечения его были жестоки и порочны, но красивы, как и он сам. От ауры излучался свет, темневший по краям. Фейтан положил бы голову ему на ладонь, как на чашу весов. Он уже делал подобное прежде — садился у ног и прислонялся виском к коленям, если подпустить. А сам пускал кровь тем сотням, которые попадали на холст вместо креста. — Не имеет значения, — не подставил ладони Куроро, но провел ею вдоль волос. — Красивый рисунок. Спасибо. Когда Фейтан поднял на него глаза, блестящие, как донца, куда налили ртуть, он нашел в них желание. Оно переливалось не хуже, чем алмаз или нэн-оружие. Блеск повлек к себе. Навстречу. И тогда Куроро прислонился губами ко лбу, вбирая жар, глотая искристые взрывы, и испил его желание — так и правда стало теплее. Поцелуй пал на кожу, которая впитала вместо бумаги и холста. Стоило дотронуться, как Фейтан замер. В пляску смерти пустился его пульс. Вдох оступился в обрыв горла. Сердце забилось. Разгаданное, на взрывы разорванное. Когда Куроро отстранился, то оставил Фейтана с ним наедине и набросил на плечи спущенный плащ. В карман скользнул рисунок. Серьги, покачнувшись, дали бесполезный звонок. И первое, и второе, и третье — не заповеди. Акты в пьесе. Но Куроро играл лишь в перерыве между тем, как ему отрывало конечность и он успевал вырастить ее из обрубка. Одна из самых крепких дланей на месте — ей можно шевельнуть, как послушным инструментом. Пьесы не выйдет. — Не за что. Я нарисую тебя ещё много раз, — прежде чем проводить его из мастерской пыток, пообещал Фейтан. В дверь проник ветер, и ворох рисунков на столе шевельнулся, будто мертвые вороны ожили. Хоть вытяни — двенадцатую — карту, хоть брось монету, которая решала споры среди Геней Рёдан… Они пришли бы к одному. Куроро, не усомнившись, вздохнул. От вдохов на изнаночной стороне щек таял иней. Последнее — последний, неписаный акт — Фейтан проделал бы с ним всё изображенное разом, но он никогда не осмелится.