Король пепла и костей

В Ирландии те смертные, которые не прочь подраться, часто уходили к фейри и принимали участие в их сражениях между собой, а те, в свою очередь, научили людей искусству врачевания при помощи трав, а некоторым дали волю слышать даже и волшебную свою музыку. Уильям Батлер Йейтс. Кельтские сумерки. Пер. с англ. В. Михайлина

Если боги были к вам добры и вам довелось однажды пожить в Ирландии, то вы, без сомнения, знаете, что место это кишмя кишит фейри.       В Тироне рассказывают о девочке, за которой приглядывал озорной ши; он из-под земли протягивал ей нож, острый, как смерть, и с помощью волшебного этого ножа малютка добывала торф для своей семьи. В Лонгфорде шепчутся о безумном Томасе; прошлым летом его посетил сам Амадан из Форта, и с этих-то пор юноша спятил совершенно, а вскоре и вовсе околел. В Слайго говорят, что по ночам из лесу выезжает кавалькада охотников под предводительством рогатого Гвин ап-Нудда: безмолвные, как тень и белые, как луна, проезжают они мимо домов и растворяются в предрассветном тумане.       В годы, когда слепой О’Кэролайн Турлох уж перестал топтать ирландскую землю, а Рафтери ещё не родился, жила в Клонсе старуха по имени Кэтлин О’Тулл, почитавшаяся лучшей кружевницей Ирландии. Острая на язык, как змея, и немногословная, как рыба, она плела и плела кружева – изящные, как сны, тонкие, как свет; а вместе с кружевами оживляла фантазии, связывала быль с небылью, сплавляла воедино слова. Дети приходили к ее старому покосившемуся дому с соломенной крышей и просили рассказать им сказку о владыке фейри, короле Неблагого двора, ясноглазом ши – но Кэтлин гнала их прочь. От рассвета до заката сидела она в темной комнате, и плела, и плела ткань; и были руки ее бледнее старых кружев, лицо сморщилось, подобно мятой бумаге, а в глазах сиял свет белых звезд.       Как-то раз в майский полдень к дому кружевницы пришли две девочки: у них были голубые глаза и темные волосы, они держались за руки, улыбаясь Кэтлин приветливыми одинаковыми улыбками, и на вид им было лет десять.       – Расскажи нам о фейри, – попросила та, что посмелее. Кэтлин, которая к этому часу вышла из дому встречать молочника, взглянула гневно, подбоченилась.       – Какой толк слушать о фейри? Если суждено вам углядеть в утреннем тумане силуэт короля Неблагого двора, никакие сказочки вас, девочки, не спасут: фейри закружат вас в диком танце, очаруют и уведут в свой волшебный край. А уж ежели Господь отвадит от вас эту напасть, то и нечего забивать головы старыми байками. Иль вы думаете, что, заинтересовав владыку фейри, живыми из-под чертового холма вернетесь?       Голос ее был что суховей.       – Слышали мы, что однажды мудрая Кэтлин О’Тулл нашла путь, соединяющий наш мир со страной фейри; что прошла она по дороге из лунного серебра и нашла волшебный край к югу от августа, а покинула его к полудню от смерти; что встретилась с королем Неблагого двора и выдержала его злой зеленый взор, и что в награду одарил он ее способностью прозревать будущее да слова сплетать, как рыбачью сеть. Вот что слышали мы, вот что знаем.       – Вы слышали ложь, – отвечала старуха О’Тулл, хмуря брови. – Ибо никто не одаривал меня способностью зрить будущее да играть словами. Разве ж похожа я на мальчишку, готового рассыпать любезности как леденцы и вить клетки для глупых пташек навроде вас двоих? Да и глаза у владыки фейри вовсе не зеленые, если хотите знать, а пронзительные и черные, что твое безумие.       – Расскажи нам о короле, – повторили сестры, взявшись за руки, и что-то дрогнуло в лице у Кэтлин О’Тулл.       – Черт с вами, – сказала она. – слушайте, если уж вам больше нечем заняться. В этих сказочках для души нет никакой пользы, да и пляска фейри все одно что пляска дьявола. Да не стойте же на пороге! Входите, входите, да поскорее. Нет у меня ни удобств лендлордов, ни уюта простой крестьянской семьи; только пыль да белые стены, крепкий ирландский виски да кружева. Присаживайтесь: я расскажу вам сказку, девочки, да вот только не о себе. И кружево возьму – что уж попусту лясы точить…       Вам, майским детям, только и подавай старые враки да байки о феях. С рождения вы очарованы сказками о волшебной стране, куда смерти нет ходу; там юность вечна, как лето, там под холмами фиолетовые цветы и дворцы из золота и стекла, сады, где фрукты слаще меда, и улицы с названиями столь витиеватыми, что человек, будь он хоть семи пядей во лбу, не выговорит их вовсе. Там при дворе играет на арфе сам Томас-Рифмач, эльфы танцуют с людьми, и ласков, и весел король Неблагого двора.       Это ложь. Не мил, не гостеприимен владыка фейри, а его подданные не терпят чужаков. Они околдуют вас таинственной музыкой, приворожат нежным взором, да и обратят в рабынь – так и будете петь и плясать на потеху повелителю фей до самого Страшного cуда, юные, вечные и безвольные. Но к делу, не хочу я тут с вами сиднем сидеть до полночной звезды – говорила я все это лишь затем, чтобы девчонки навроде вас не очаровывались улыбкой парня или девки, коли уши у них заострены, а в глазах смеется вечность.       Жила однажды в Клонсе женщина по имени Мэри О’Лири, и были у нее две дочери.       Внешне их не отличил бы и самый зоркий сосед: обе тонкие, белые и востроносые, с волосами что рыжее пламя и глазами ярче свежескошенной июньской травы. Что же касается сходства душ, то вы бы не нашли двух столь же непохожих друг на друга девиц, как Мэй и Морриган О’Лири, даже если б исходили от края до края всю благословенную Ирландию.       По приходу шептались, что старшую при рождении прокляли фейри – они, знаете ли, любят заглядывать в колыбели, чтобы подложить заместо человеческого дитя своего уродливого подменыша. Быть может, зеленоглазая Мэри не прибила к двери железную подковку, или как-то раз забыла выставить на крыльцо блюдце с молоком… А, все одно: повитухи головами качали и смерть пророчили, настолько Морриган была болезной да слабенькой. «Ей-ей, нет у ней сил языческой богини», – говорили они. – «Может тебе, дочка, и вовсе не стоило Морриган-то поминать? Может, потому-то ангелы отвернулись от нее да и болезнь наслали, чтоб гордость твою унять»?       Мэй же, родившаяся позже, будто разом вобрала в себя силу обеих: кричала часто и громко, бегала быстро, смеялась заливисто, будто юная весна. Повзрослев, споро работала да предпочитала мальчишеские забавы: лазила по деревьям, гоняла овец по пастбищу, плела рыболовные сети; но пуще всего любила музыку.       Едва забрезжит вечерний свет, брала Мэй в руки старую арфу, доставшуюся ей от отца, и перебирала задумчиво струны. Оно ведь как порой бывает: услышишь однажды мелодию, да и сам не заметишь, как прорастет она тебе в сердце, оплетет его, подобно древесным корням. Тогда не было ещё в мире ни «Сияющего цветка», ни иных любовных песен, которые нынче каждый дурак заучил назубок; нет, в те дни пели баллады о короле Орфео, чью прекрасную жену унес король фейри, о лихом Тэм Лине и храброй Дженет.       Морриган же, болезная и хрупкая, как цветок, часто отдыхала заместо работы, дневному свету предпочитала вечернюю тишь, а обществу подруг – рассказы и песни сестры. Часто она сидела возле окна, вышивая гладью под пение струн, а Мэй пела про Томаса-Рифмача, полюбившего королеву эльфов, да про Рыжего Ханрахана, что однажды в канун Самайна пал жертвой сатанинских сил.       Вы спросите, при чем тут владыка фейри? Тише, тише, голубоглазки, прекращайте вертеться; иначе я больше ни полсловечка не скажу.       Дело-то в том, что одним теплым майским днем Мэри О’Лири продала свою старшую дочь королю Неблагого двора.       В те дни Ирландию охватило моровое поветрие. Зараза сгущалась в воздухе, рыбой плавала в воде, прорастала из-под земли вместе с цветами. Жители Клонса черпали ее из колодцев, приносили домой и пили жадными большими глотками; от этого жажда их усиливалась, тела слабели, а лица делались восковыми, как у старых кукол.       Болезнь пришла в дом О’Лири с весенним ветром, с колодезной водой, с зелеными яблоками, которые продавал бродячий торговец на городской площади. Побледнело, осунулось лицо Мэри, прекратила петь веселая пташка Мэй, а тихую Морриган не уберегли ни господне благословенье, ни кельтские обереги, ни имя богини войны. Она не вставала с постели, не ела и почти не пила; летний огонь угас в ее глазах, исхудало, пожелтело бледное лицо.       Доктора в ту пору говорили о зловредных миазмах да руками разводили этак растерянно, а больных не спасали ни пиявки, ни уксус, ни опиумные настои. Так что вы, дети лета, вы, у кого еще май цветет на щеках, – возрадуйтесь и возблагодарите Господа за то, что не довелось вам жить в те страшные, горькие дни!       Говорят, фейри могут излечить любую напасть – если знать, как просить. Но плата за помощь может оказаться слишком высокой – ибо не интересуют их ни деньги, ни драгоценности, не прельщают ни добрый рассказ, ни ухищрения человеческого разума.       Когда огонь в глазах Морриган почти догорел, а до лета оставался один лишь короткий вдох, Мэри О’Лири сняла железную подкову с двери.       Она взяла тимьян и первоцвет, боярышник и наперстянку, бузину и сирень, и засушила, и смешала их между собой; а после добавила каплю своей крови да выставила у крыльца блюдце с молоком. В ту пору дивный народ легко было приманить – домашним молоком, запахом цветов, привкусом крови. Фейри скрывались в кустах ракитника, в высокой траве; и в кронах деревьев нет-нет, да и мелькал их веселый безжалостный взор. Правда, чурались они людей – приходили на молоко, как кошки, и прятались, едва заслышав шаги, а откликались лишь на зов тех, кому было что терять.       Король Неблагого двора переступил порог дома О’Лири, когда розовые яблони клонили ветви к земле, а месяц на небе был изящен, как серебряный рог.       Что ж, майские дети, вы хотели послушать про владыку фейри? Вам говорят, что голос его чист и звонок, как горний хрусталь, чело оплетает венок из белого клевера и ягод шиповника, а в зеленых и злых глазах пылает тайна лета; только неправда это, мои ненаглядные. Ши ведь не дети природы, но падшие ангелы, и повелитель их – сам дьявол. Опасайтесь фейри, дети, не верьте лукавым улыбкам и не заключайте сделок с жителями холмов – ибо кто знает, что на уме у демонов?       Король был высокий и тонкий, словно из мрамора выточенный; надменное лицо, острые уши, недобрые и блестящие темные глаза. Пальцы его унизывали перстни – сапфиры и аметисты, агаты и чароит – а зеленый камзол, обшитый золотой нитью, казался черным в свете свечей.       – Спаси моего ребенка, – попросила Мэри О’Лири. Она исхудала от болезни, лицо ее стало бледным, как у мертвеца; только не потускнели медные волосы, да глаза горели отчаянно и упрямо.       Владыка фейри глядел холодно, улыбался лукаво.       – Покажешь мне его – быть может, и спасу.       – Я приглашаю тебя в свой дом, властитель дивного народа, – прошептала Мэри, поклонившись. – Переступи же порог и взгляни, ясноглазый, на мою дочь.       И засмеялся король Неблагого двора, и вошел в дом О’Лири; а вместе с ним пришли отчаяние и горе, тоска и безумие – ибо нельзя, голубоглазки, приглашать в свой дом фейри, даже если они мягко стелют и смеются прекрасно, как боги.       Морриган лежала, раскинувшись, на кровати; сизые веки едва подрагивали, дыхание замирало на губах, и весна утекала из ее тела.       – Она готова предстать перед Браном Благословенным, – голос Мэри был тих и бледен; мать пропустила вперед короля, а сама стала у двери, прижимая к груди правую руку. – Прошу тебя, помоги, владыка холмов. Не дай Морриган оказаться в стране вечной юности раньше времени.       Повелитель фейри подошел к кровати, всмотрелся в девичье лицо.       – А что ж ваши врачи?       – Они не в силах исцелить её.       Король коснулся безжизненной руки Морриган, осторожно сжал тонкие пальцы; смягчился пристальный черный взор его, хоть голос, как прежде, звенел насмешкой.       – Я могу излечить твою дочь, зеленоглазая Мэри, – пожалуй, могу, – да только готова ли ты уплатить мне за нее цену?       Мэри О’Лири склонила голову, а владыка дивного народа продолжил говорить; взгляд его стал жесток.       – Я дам ей еще восемь лет привольной жизни здесь; но едва твоей дочери минет восемнадцать, она будет моею. Я уведу ее в свой летний край, где юность вечна – там она сможет охотиться и танцевать с моими подданными, плести украшения из падающих звезд и читать манускрипты на давно позабытых языках. По утрам она будет постигать науку фейри, древнюю, как мир, а по вечерам сопровождать меня на конной прогулке. Что вздрагиваешь, зеленоглазая Мэри, что жмешься испуганно? Думаешь, эта участь лучше той, что уготована ей сейчас?       Повелитель фейри холодно улыбнулся.       – Или думаешь, что танцы при зеленом моем дворе хуже вечного холода и могильной земли?       – Да я ни о чем таком и не помышляла, юный господин, – поспешно сказала Мэри, не поднимая головы. – Но поведай, нет ли иной дороги?       – Нет.       Король выпустил руку Морриган и глазами гневно сверкнул.       – Ты, зеленоглазая Мэри, не говорила ничего об условиях, когда просила спасти свое дитя; но неужели не знаешь ты о том, чем чреваты сделки с нашим народом? Мы не ангелы, не добрые духи природы, и не надо нам плохих уговоров. Таков закон: если просишь фейри о помощи, отдай взамен самое драгоценное. А что может быть дороже дочери?       Он не сводил пристального взгляда с согбенной фигуры у стены; но вот Мэри подняла голову, взглянула на дочь и кивнула, бледная и измученная.       – Я согласна, зеленый господин, – прошептала она. – Делай, что должно.       И кивнул в ответ владыка Неблагого двора, и склонился над девочкой, и прочел заклятие на языке фейри; и были слова эти певучи, как русалья песнь, и красны, как ягоды малины. В руках его возникла серебряная лунница; король надел ее на шею Морриган и коснулся губами бледного лба.       – Она поправится к рассвету, – молвил он, отступая в тень.       – Да будут боги добры к тебе, ясноглазый, и да устелют цветами твой путь.       Мэри говорила тихо и быстро, но король Неблагого двора уж не слышал ни слов, ни плача – обратился в ночь, прошел моросью, истаял туманом. Не видел он ни робкого прикосновения материнской ладони к бледной руке дочери, ни порозовевшего лица Морриган, ни злого взгляда стоявшей у двери Мэй.       Что смеетесь, голубоглазки? Иль вы думаете, что фейри добры и великодушны, что не таят они темных помыслов, не используют наговоры? Вам твердят, что руки их тонки, словно крылья ласточек, слова складны и легки, будто песнь, а мудрость уходят корнями в землю; но не ласковы фейри, не благи, а души у них и вовсе нет.       Опасайтесь фейри, дети лета. Не очаровывайтесь медовыми речами да нежной улыбкой, не мечтайте о волшебном крае, да не танцуйте с незваными гостями в тусклом свете луны. Они околдуют вас, уведут в царство вечной юности, и забудете вы родных своих и всю прежнюю жизнь, не вспомните ни голосов друзей, ни мурлыканье кошки; а будете лишь плясать им на потребу, пока последнее дыхание не сорвется с ваших губ и вы не упадете замертво к ногам жестокого короля. Разве по нраву вам этакая судьба?       Морриган поправилась к рассвету, как и обещал владыка Неблагого двора. Ее щеки порозовели, члены окрепли, а глаза вновь зажглись летним огнем. Хворь отступила, и жители Клонса выдохнули, крестясь и благодаря Господа за спасение от дьявольской напасти. Сгинул май, а за ним еще один, и еще; земля была теплой и щедрой, нежился и старел мир, и крутилось, крутилось скрипучее колесо времени – и так до той поры, пока Морриган не сравнялось восемнадцать.       – Хочешь, я убью его, сестра?       У золотой Мэй движения резвые и злые глаза воина, у Морриган – тихий смех да голос горький, как листья пажитника.       – Будто не знаешь ты, что я отвечу: убивать никого нельзя, а пуще всего – тех, кто смерти не ведает.       – Но он не человек, а демон; он обманом вырвал у нашей матери обещание отдать тебя ему. Думаешь, будешь одеваться богаче, чем лендордовы жены, и танцевать в нефритовых залах под звуки арфы? Рабыней станешь ему, не женой – фейри ведь сманивают людей под холмы и обращают в слуг, и убивают, если те им вдруг надоели.       Лицо Морриган потемнело.       – Он меня спас, и без него я не могла б уже в эту пору наслаждаться вашим с мамой обществом. Что с того, если расплачиваться за милость придется неволей? К тому ж, ты, Мэй, никогда не бывала в волшебном краю и не знаешь тамошних порядков. А ну как фейри и впрямь мудрее людей и не ведают наших предрассудков?       Мэй плечами пожала и сощурилась, глядя на солнце. Они сидели у подножия холма, заросшего вереском; на несколько миль вперед тянулось скудное пастбище, где бродили черно-белые овцы и палевые козы с витыми рогами. День подходил к концу, и ранние сумерки уж окутывали землю.       – В старых сказках правды больше, чем кажется, а двор короля не зря зовется Неблагим, – молвила Мэй и достала из седельной сумки железный нож. – Возьми, коль не хочешь, чтоб я вмешалась. Насилу уговорила одноногого Конора сделать его для меня – да не за бесплатно, не хмурься ты так! У него в кузнице вечно полно народу, даром что в центре обосновался уж года три как…       Морриган покачала головой, отводя руку сестры; взгляд ее сделался угрюмым.       – Нет, Мэй, я не возьму его. Зря ты потратила несколько фунтов, уж лучше было отдать их матери. А даже если б и взяла, не смогла бы ударить. Так какой от него прок?       Мэй – дикая, золотая, гневная – губы поджала да убрала нож обратно в сумку.       – Твоя правда, не сможешь. Но это все равно: мать уже развесила в доме молодило и рябину, и железная подковка еще кое на что способна. Если уж фейри так просто приманить, быть может, просто и прогнать?       – Быть может, – согласилась Морриган, улыбаясь растерянно и виновато.       Мэй поднялась, отряхивая подол платья. Вот расселись они под холмами, а дел-то, меж тем, невпроворот: до ночи еще надо загнать овец и коз в стойла, приготовить ужин, успокоить мать и сестру, положить в каждой комнате по железному украшению да еще, может, сыграть на арфе любимую песню Морриган… Нахмурившись, она взглянула на темное небо, на тонкий серебряный полумесяц, выступающий из-за туч, да на клубящийся болотный туман, и на миг сжала руку сестры.       Что, голубоглазки, думаете, сдержали эти железки да травы короля Неблагого двора? Нет – он проник в дом О’Лири с желтым туманом, с вечерней прохладой, с запахом ольхи и боярышника. Может, он пришел со двора, не поглядев на железную подкову, а, может, забрался в окно, что твой бард; забрался, да и протянул Морриган руку, улыбаясь насмешливо и жестоко. И не спасли ее ни ягоды рябины, ни платье, заштопанное и вывернутое наизнанку, ни спящая рядом сестра – Мэй, чей слух был чуток, как у кошки, не проснулась от шагов короля и тихого его говора. Наутро сестра и мать не нашли Морриган ни в постели, ни на заднем дворе; и остались от нее лишь платья да подвеска, подаренная королем Неблагого двора. Мэй взяла луну с подушки, еще хранившей тепло тела сестры, и сжала в кулаке.       Говорят, чтобы найти дорогу в страну фейри, надо пойти к зеленым холмам, собрать со склонов примулу и дикий тимьян, и съесть сваренную из них похлебку; тогда пред вами предстанут серебряные тульманы и мраморные бру, сады с фиолетовыми цветами и стеклянные башни королевского дворца. Волшебная страна, благословенный край, что находится к югу от августа, к западу от октября; там уличные фокусники оживляют героев сказок, на камнях спят золотые драконы размером с кошку, а старики вновь обретают утраченную юность. Но осторожнее, голубоглазки, – фиолетовые цветы ядовиты, и даже маленькие драконы умеют дышать огнем.       Мэй сварила похлебку из примулы и дикого тимьяна, вплела в волосы розовые цветы боярышника и собрала седельную сумку, прихватив с собою железный нож. Она пришла к холмам, когда клонсовы мальчишки-пастухи уже угнали с пастбищ овец и коз, и на землю опускались сиреневые сумерки; сорвав цветы примулы, Мэй прикоснулась ими к остывающей земле – бают, что этаким вот образом можно фейри призвать да путь открыть к Неблагому двору. Да только неправда это, голубоглазки, – эльфы не выносят запах примул, а в королевство свое пускают лишь тех, кто от отчаяния готов прибегнуть к помощи демонов.       Мэй обошла холмы кругом, вглядываясь в сумерки: а ну как дрогнет привычный мир, подернется белым маревом, и возникнут пред ней сады с золотыми яблоками, высокие башни королевского дворца? Но не было ни драконов, ни фиолетовых цветов, и дорога в чудесный край не змеилась под ногами, уводя прочь от тумана и зеленых холмов. Мэй коснулась травы и от досады топнула ногой, как малое дитя. Но судите сами, голубоглазки: разве ж могла она найти сестру в волшебной стране, коли фейри не желали открывать своих тайн?       – Иногда, чтобы попасть куда-то, надобно лишь попросить открыть дверь.       Тот, кто говорил с нею, был одет вполне по-человечьи: белая рубашка, сапоги да брюки для верховой езды. Узкое лицо, тонкие губы, каштановые витые локоны, – дьявольскую сущность фейри в незнакомце выдавали разве что острые уши и синие глаза, блестящие лукаво.       Он оглядел Мэй и замер в полупоклоне.       – Что делаете вы на этом холме?       – Я пришла за сестрой.       Голос Мэй был звонким и золотым, как у птицы; она сжала ремень седельной сумки, поглядев в лицо беспечному озорному ши.       – О, я вижу, – промолвил он, на миг окостенев; в глазах фейри зажегся и тут же погас блуждающий огонек любопытства. – Так, стало быть, нам в одну сторону. Вы не будете против столь очаровательного проводника?       – Разве есть у меня выбор?       Фейри хмыкнул чуть слышно да плечами пожал этак растерянно.       – По правде-то сказать, почти что и нет. Неблагий двор не открывается тем, кто не относится с почтением к нашему народу.       С этими словами он ступил на холм, и дрогнул, и засиял мир, подернулся белым маревом. Мэй оказалась посреди леса; клонсовы холмы тонули в вечернем сумраке, земля была темной и стылой, и под ногами распускались фиолетовые цветы.       – Добро пожаловать в наш край, cailín álainn.       Ши улыбался нежно, глядел радостно, и в синих глазах его смеялась вечность. Уши заострились, и сам он сделался весел и величав, а человечья одежда повисла на нем, как на бродяге. Мэй губы поджала да глаза отвела – негоже очаровываться фейри, и в глаза юным бессмертным смотреть вовсе не след, мои прекрасные. Оно ведь как порой бывает: поглядишь кому в глаза, а он уже в сердце тебе проник и спек его, и в груди засел так, что и не вынуть. Это, девочки, и с людьми бывает, что уж говорить о фейри с их сладкими речами и дьявольскими чарами.       – Вам повезло, cailín álainn, король наш нынче весел и гостеприимен: он устраивает праздник в своем дворце и приглашает всех без разбору, будь то фейри иль человек. Музыканты у нас особенно в почете: нынче вечером бард, сочинивший песню лучше и краше других, может просить у нашего владыки все, что пожелает. Но едва ли кто может написать песню лучше, чем Томас-Рифмач, а потому состязание это бессмысленно…       – Как ты узнал, что мне надо к королю? – прервала его Мэй. Она сощурилась, глядя кругом: деревья с голыми обугленными ветвями нависали над ней, точно скрюченные ведьмины пальцы, небо темнело, затянутое фиолетовыми тучами, и серебряный туман клубился у земли.       – Любой, кто оказывается в нашем краю, рано или поздно приходит к нему на поклон, – сказал фейри, улыбаясь таинственно и тонко. – Это лишь вопрос времени.       И он увлек ее за собой ко дворцу короля, к Неблагому двору; путь их лежал через лес, и темные башни высились впереди, сокрытые за деревьями, и не было вокруг ни тимьяна, ни боярышника, а только пожухлая зелень да ядовитые фиолетовые цветы.       – Как зовут вас, cailín álainn?       Фейри шел быстро, улыбался беспечно, да по сторонам с довольством поглядывал: и будто видел он заместо черного выжженного леса лишь зелень, белые цветы, распускающиеся на нагих ветвях, да крупные ягоды жимолости.       – Мэй.       Имя, произнесенное против воли, застыло у Мэй на губах, а ши улыбнулся.       – Не похоже, что сердце у вас и впрямь теплое.       Мэй хмыкнула – и взвилась в небо черная птица с золотыми глазами, и забилась, и закричала пронзительно.       – Не так уж мне интересно, что думает о моем сердце демон без души.       Ши, казалось, не обиделся.       – Даже ваши священники спорят о том, существует ли у нас душа, и не могут прийти к согласию. Один мой приятель из Лонгфорда, его преподобие отец Бирн, полагает, что душа у нас все же есть – ибо не мог же Господь оставить своих созданий без нее, пусть даже у созданий этих острые уши и нрав невыносимый, что у капризного дитяти. Другие, уж конечно, считают нас демонами, но ни рогов, ни копыт у нас вы не найдете, cailín álainn, даже если будете искать их вечно. Да и вот какой вопрос меня интересует – подумайте сами, ну какой прок падшим творить край вечной юности? Да и разве могут они сделать это?       – Так сказал бы любой демон.       Смех фейри был чистым и звонким, как у юного Пана.       – Пожалуй, что и так, cailín álainn.       Они шли по мерзлой земле, по фиолетовым цветам, сквозь лесную тьму и белый туман – и говорил, говорил ясноглазый ши, и птицы вторили его голосу, и речи его лились, точно мед. Он рассказывал о королевской охоте и празднике весны, о маленьких драконах с золотыми глазами и яблоках, созревающих в дворцовых садах, о поэтах, приглашенных ко двору самим королем, и о людях, по случайности забредших в волшебную страну.       – Мы драконов держим, что вы – кошек; вот дойдем до дворца – покажу, коли пожелаете. Дворцовые все изнеженные и почти уже не дышат огнем, да и до ласки, по правде сказать, не охочи – у владыки нашего животина признает лишь хозяйскую руку, на остальных скалится да глазами янтарными сверкает. Король привечает музыкантов и сказителей, ежели голос у них золотой и сердце открытое, будь то хоть фейри, хоть ирландцы. Будете гостьей в нашем дворце – попробуйте золотые яблоки из фруктового сада; клянусь, слаще плодов вы не найдете на свете.       Мэй не слушала медовых речей, не отвечала на улыбки тонкие, как серп луны, и в любопытные глаза не глядела. Это уж, голубоглазки, известно всем: ласковы речи фейри, и улыбки нежны, точно у возлюбленных; да только не надо их слушать – околдуют, очаруют они, да уведут в свой летний край, где рабство вечно, как юность, а смерти не сыщешь и при свете дня.       Дворец возвышался над лесом, и шпили темных башен пропадали в облаках. Королевский дворец, Неблагой дворец; в сказках бают, что сделан он из тончайшего и прочнейшего стекла, что по вечерам в залах его зажигаются желтые огни, а у основания цветут белые и алые розы. Да только неправда это, девочки. Не изящен дворец короля Неблагого двора, не воздушен: не стены – копоть; не розы – виноградная лоза; а заместо стекла, созданного лучшими стеклодувами волшебной страны – лишь кирпичи, скрепленные черной магией фейри.       Синеглазый ши провел Мэй через резные двери, по пустым мраморным коридорам, тающим в полумраке; и не было вокруг ни гирлянд из цветов, коими так славятся дома фейри, ни залов, сделанных из зеленого стекла, ни прекрасных женщин с белоснежной кожей и золотыми локонами. Вот что там было, голубоглазки, вот что видела Мэй – девица Мэй с золотым голосом и глазами воина: черный дворец, чьи коридоры змеились под ногами, уводя прочь от желанной цели; запертые двери; статуи в нишах, изображающие короля Неблагого двора – глаза его были слепы, а голову украшали рога, как у дьявола.       – Нравится вам наш дворец? – спросил синеглазый ши, с легкой улыбкой глядя на Мэй.       – Для того, чтобы познакомиться с ним, одного визита хватит едва ли, – осторожно сказала Мэй да сумку посильней сжала. – Вот только непонятно мне, синеглазый, отчего нет никого во дворце.       Демон поглядел ей в лицо да глаза сузил.       – Ужели нет, cailín álainn? А впрочем… Должно быть, все придворные уже собрались в главной зале. Видите ли, когда наш владыка устраивает состязания средь музыкантов и певцов, все в нашем краю мечтают увидеть это, да только места хватает не всем. Идем, cailín álainn – я покажу вам короля. Едва ли вы сможете сейчас просить его о милости, но как знать: быть может, вам повезет, и владыка обратит внимание на столь прекрасную деву.       – Вижу, вы близко знаете короля, – сказала Мэй.       – Ближе, чем мне бы хотелось.       Синеглазый ши поглядел на гостью пристально, улыбнулся насмешливо и жестоко – но тут же лицо его вновь стало спокойным, что озерная гладь в тихий летний полдень.       Он провел ее по темным коридорам, петляющим, как лабиринт; на стенах их оседали мрачные сны о крахе миров и падении империй, в нишах застыли статуи, выточенные из черного мрамора, а по углам дрожали тени.       В нефритовом зале народу было – не перечесть: черноволосые, ладные мужчины в изумрудных одеждах, златовласые девы с зелеными глазами, музыканты в пыльных дорожных плащах, прижимающие к груди, что твое дитя, фиддлы, бойраны и вистлы. Мэй не видела ни живых цветов, ни свечей, ни серебряных украшений, сделанных из пыли падающих звезд, – лишь черный мрамор, тьму да колонны, обвитые виноградной лозой. Она огляделась кругом: золотой смех и веера, зеленые побеги на тканях и бронзовые когти, украшающие руки дам. Фейри улыбались, кружась в медленном танце, – юные как май, прекрасные как свет, нежные как августовский полдень. Мэй искала сестру в этой зале, но то было так же тщетно, как искать ангела средь чудовищ: не мелькали нигде рыжие локоны О’Лири, не сверкал веселый зеленый взор.       – Взгляните на помост, cailín álainn, – прозвучал за спиною голос синеглазого ее спутника, и Мэй последовала совету фейри.       Король Неблагого двора сидел на возвышении, бесстрастно глядя на знать; и были одежды его черны, как ночной кошмар, лишь по отвороту сюртука тянулись змеями золотые нити. Он был точно таким, каким Мэй его и запомнила: острые уши, холеное лицо, да глазищи черные, жуткие. Высокий лоб владыки фейри украшала золотая тиара с фиолетовым камнем посеред, тонкие белые пальцы подрагивали, усеянные перстнями.       На помосте у трона стояла черноволосая эльфийка в платье белом, как лунный свет; к губам она поднесла тин-вистл, и тонкие пальцы ее нежно касались металлических отверстий. Мэй бы уши зажать да не слушать – но как, мои голубоглазки, не слушать демоническую музыку фейри? Нежная, как майский день, легкая, как танец ангела, проникает она тебе в сердце, околдовывает, да и заставляет ноги пуститься в пляс.       Мэй слушала флейту, да и сама не заметила, как стала танцевать. Она переходила от одного партнера к другому, кружилась и смеялась – да и как не смеяться, коли танцуешь с фейри? Ши улыбались ей весело и нежно, и были их пальцы холодны, как январский снег, а в глазах пылала тайна лета.       Ей поднесли вино в золоченом кубке, и на вкус оно было как весна. Средь других фейри Мэй заприметила своего проводника; синеглазый ши глядел на нее, улыбаясь, и девица отметила, как странно и нелепо выглядит он в рубашке и брюках посреди своих неблагих собратьев.       Едва подошла к нему Мэй, как ши коснулся руки ее и в глаза пристально поглядел; и был взгляд его ласков, что у твоего любовника, а улыбка в сердце проникла да и растревожила его зазря. Взгляд падших, девочки, для смертного что магнит, да только не любовь он несет, но погибель.       Музыка стихла, закончился танец фейри.       Мэй отпрянула, и оскалился проказливый ши, глядя чванно и весело, словно пьяница в клонсовой таверне. Черноволосая эльфийка опустила тин-вистл, и король Неблагого двора кивнул ей, улыбаясь хладнокровно.       – Благодарю. Эта музыка способна вырастить в сердце лилии.       Следующим был музыкант, привлекший внимание Мэй. Он был в дорожном шерстяном плаще, словно бродяга, прошедший от края до края всю благословенную Ирландию; золотые вьющиеся волосы его свободно спадали на плечи, улыбка была широкой и простой, точно он находился дома в кругу друзей, а не рядом с высокородными фейри.       Он сел за арфу и склонил набок голову, перебирая струны, – и Мэй углядела с изумлением, что уши у него вовсе не острые, как у ши, а вполне человеческие.       Арфист запел, касаясь нежно струн. Мелодия пронеслась по нефритовой зале, как ветер, и в сердце разом проникла: родные ирландские холмы и поцелуй, сорванный украдкой, цветы роз и июльский полдень, и вечна, благословенна юность, а до конца лета еще целая жизнь. Мэй не слышала песни слаще; ни барды, играющие на главной площади Клонса, ни заезжие музыканты не могли сравниться с таинственным арфистом. Фейри, как видно, думали так же: они не танцевали, но стояли, внимая мелодии, и захлопали, стоило ей только смолкнуть. Видно, голубоглазки, и демонам порой ведома красота.       Король улыбнулся, и смягчился черный пристальный взор его.       – Великий бард, твое искусство не знает себе равных. Я бы без колебаний присудил победу тебе, Томас, но, боюсь, это нечестно по отношению к другим участникам.       – Нечестно, владыка, – согласился со смехом Томас-Рифмач. – И я с радостью послушаю остальных музыкантов в этой зале. А ну как кто-нибудь сочинит песню лучше моей?       Повелитель фейри тихо хмыкнул да плечами пожал.       – Сомневаюсь. Но нельзя же судить, не послушав всех.       – Скажи нам, мудрая Кэтлин О’Тулл, – просила одна из голубоглазых близняшек, – неужель это был тот самый Томас-Рифмач? Разве прекрасная Дженет не спасла его от чар королевы эльфов, как гласят легенды?       Старая Кэтлин взглянула на слушательниц, и туман застил ей глаза.       – Сказки лгут, девочки. Думаете, можно спасти человека, коли он уже вкусил пищи волшебной страны, испил питья из их кубков? Магия фейри что яд; он незаметный и безвкусный, но отравляет кровь, пока путник сидит за столом эльфов, преломляет с ними хлеб, глядит в глаза, блестящие лукаво, слушает речи, подобные чудным песням. Особенно, говорят, слабы пред ядом демонов музыканты да стихоплеты: услышав хоть раз музыку фейри, они уже не могут слушать земных певцов. Именно это случилось с Томасом-Рифмачом: наслушавшись эльфийских бардов, поглядев в глаза королевы фей, он уж не смотрел в сторону ирландских дев, будь они хоть дочками лендлордов, хоть первыми деревенскими красавицами.       И именно это случилось с Морриган.       Поэтому бегите со всех ног, девочки, коли заприметите рядом с собой фейри.       Бегите, если не можете убить.       – Кто будет следующим?       Голос короля звучал что патока, черный взгляд лениво скользил по лицам придворных. Слуги в темных одеждах с поклоном поднесли ему блюдо, полное фруктов, и владыка фейри взял золотое яблоко.       Мэй подумала о зеленых глазах и горьком голосе Морриган, о матери, ждущей дочерей в Клонсе, о ядовитых фиолетовых цветах и людях, очарованных фейри. Она приблизилась к помосту, и придворные расступились пред ней; кто-то глядел с любопытством на человеческую девицу, другие улыбались надменно, что твои принцы, а иные казались равнодушными, словно звезды на зимнем небе.       – Я, – сказала она, глядя в лицо королю. – Позволь мне выступить.       Повелитель фейри взглянул на Мэй да губы скривил. Он подался было вперед, но тут же выпрямился; в глазах стоял холод январских стуж.       – Что ж, – промолвил он наконец, с минуту изучая лицо просительницы. – Нынче мой двор для всех открыт, и каждый может показать свое искусство, будь то хоть фейри, хоть человек.       – Это благородно, ваше величество. Без сомнения, любой ирландец оценит этакую милость.       У Мэй глаза дикие, улыбка – едкая. Хмурится, злится король Неблагого двора; белые пальцы сжимают подлокотники трона, в глазах не стужа – мрак.       – Благородно или нет – решать не мне и не тебе, зеленоглазая Мэй. Ты хотела петь – так изволь же.       Мэй не кланяется – кивает.       – С радостью, ясноглазый. Только вот инструмента у меня нет.       – Можешь взять любой, коли хозяин не против.       Дикая Мэй улыбнулась лукаво, подобно фейри, обвела задумчивым взглядом залу, да остановила взор на Томасе-Рифмаче.       – Благословенный Томас, – позвала она. – Ты, полюбивший королеву фейри и вернувшийся из волшебного края, ты, для кого страна эльфов стала таким же домом, как и Ирландия, – дозволь мне сыграть на твоей арфе.       Король посмурнел, с неудовольствием глядя на Мэй, зашептались высокородные фейри. Томас-Рифмач же улыбнулся открыто да вперед из толпы выступил:       – Эта арфа, cailín álainn, признает лишь одного хозяина, но ты попроси ее о помощи – Бог даст, не откажет. Играй сколь угодно – я не в силах отвергнуть просьбу столь очаровательной леди.       – Благодарю тебя, великий бард.       Мэй улыбнулась, голову склонив, и прошла к арфе, не глядя ни на смурного короля, ни на его бесящихся придворных. Нежно коснулась струн, как руки Морриган, ладонью провела, – да и запела.       Она вспомнила родные ирландские поля, коз с витыми рогами и майский смех сестры, отцветший, едва король Неблагого двора переступил порог их дома. Песня ее была что плач: о горьком лице матери и о меди волос, заплетенных в косы; о шутках деревенских парней и золотых полях; об ирландском лете, длящемся целую жизнь, но пролетающем вмиг, как детство.       «Золотые поля Ирландии,       Сон о лете, которое не повторится.       Медные волосы, медовый голос…»       Мэй кончила петь, когда в волшебном краю настал вечер, а празднование с соревнованием музыкантов уж подходили к концу. Фейри танцевали, перешептывались между собою. Мэй взглянула на синеглазого своего проводника: углядев, что девица смотрит в его сторону, демон мягко улыбнулся – и перевела взор на короля.       Повелитель фейри сидел прямо, что твоя статуя, да губы сжимал, не отрывая от Мэй злого взгляда.       – Прекрасная песня, зеленоглазая Мэй, – сказал он. – Трогательная, как песни ваших бардов, и летняя, как всякая музыка, созданная в моем царстве. И все же…       – Дозволь мне сказать, владыка.       Томас-Рифмач выступил из толпы, глядя на короля прямо и весело.       – Моя Гвенн приняла эту девочку, а она не к каждому музыканту, дергающему ее за струны, хорошо относится. И если ты, ясноглазый, хочешь отдать победу мне, как и во все предыдущее года, я бы передал ее Мэй.       – Но она человек, – сказал высокий костистый ши с длинными белыми волосами и глазами светлыми, точно льды.       – Но почему? – спросила Мэй.       – Может потому, что песня и впрямь хороша, – ответил бард, лихо подмигнув. – Или потому, что ты ирландка. Или потому, что я устал выигрывать вечно, и мне нужно хоть разок проиграть, дабы почувствовать, каково это. Выбирай, зеленоглазая Мэй, какой ответ тебе больше по сердцу.       Король был хмур и гневен, как дьявол. Он подался вперед, потемнев лицом, глядя пронзительно на человеческую девку.       – Что ж, – молвил он спустя мгновение. – Положим даже, что ты выиграла в моем соревновании. Что ты попросишь у меня? Чего жаждет твое сердце, Мэй из Клонса?       Мэй нащупала в сумке железный нож да сжала посильнее, глядя в лицо владыке Неблагого двора.       – Ты, ясноглазый, забрал мою сестру. Я пришла вернуть ее.       – Смело, – король поднес к губам золотое яблоко, надкусил с хрустом. – И я обязан исполнить твое желание, следуя законам фейри. Но отчего ты так уверена, что Морриган несчастна в моем царстве? Не желаешь ли спросить об этом ее саму?       – Но я не вижу здесь сестры. Не потому ли, что ты забрал ее, да и обратил в рабыню, как обычно и поступают фейри с людьми?       Мэй огляделась: не мелькнули нигде медные волосы и зеленые глаза О’Лири, не прозвучал голос сестры, тихий и горький, как листья пажитника; лишь безучастно глядели на нее высокородные фейри, да все больше смурнел король-дьявол.       – Для чего пришла ты в мой дворец, зеленоглазая Мэй? Для того ли, чтобы спасти сестру, иль чтобы оскорбить меня? Я не стану тебя переубеждать, ибо невозможно переубедить того, кто не желает слушать. – Голос короля разбил тишину, как звенящее стекло. – Я мог бы приказать вывести тебя отсюда прочь, но не стану этого делать.       Владыка Неблагого двора обвел взглядом нефритовую залу и поглядел в лицо синеглазому ши, одетому в человечьи одежды.       – Арден, – сказал он, холодно улыбнувшись. – Прошу, проводи нашу гостью к сестре.       Дворец фейри, девочки, что мираж: нет там иных цветов, кроме колючек да сорняков, нет иных комнат, кроме тех, что заперты на замки, нет иной жизни, кроме обмана да колдовства.       – А здорово вы рассердили нашего короля, cailín álainn, – синеглазый ши посмеивался, улыбался лукаво. – Я восхищен.       – Что мне восхищение демона?       Ши вел ее по едва освещенным коридорам, мимо мраморных статуй, желтых огней да тьмы, нежащейся в углах; но вот наконец он остановился пред дубовой дверью и отворил ее.       – Я ведь уже говорил вам, что не демоны мы, не падшие ангелы. Меня зовут Арден, зеленоглазая Мэй, и я королевского роду. Прошу.       Комната, где оказалась Мэй, была не больше гостиной в доме О’Лири: низкий стол из красного дерева, стены, гобеленами обитые, да шелковое кресло, да еще книги.       Морриган сидела в кресле, и на коленях у ней свернулся золотой дракон; размером что твоя кошка, чешуя, будто латы, начищенная, янтарные глаза как пламя горят. Мэй застыла у порога, поглядела на сестру: кипенно-белое платье спадает к ногам, что пена морская, чело оплетает венок из белого клевера и ягод шиповника, алебастровые руки гладят драконью чешую.       – Морриган, – позвала Мэй, и сестра встрепенулась, что пташка; улыбка озарила задумчивое лицо ее, огненные локоны по плечам рассыпались, точно Морриган была фейри, а вовсе даже не благовоспитанной ирландкой.       – Мэй?       Сестра поднялась, взяв дракона на руки; помедлив, отпустила. Чудовище заворчало утробно, качая золотым хвостом, а Морриган подошла, стремительная, к Мэй; теплы и сердечны были ее объятия, нежна и застенчива улыбка.       – Как ты попала сюда?       – Я пришла за тобой. Я победила в состязании менестрелей и потребовала, чтоб этот дьявол отпустил тебя.       Голос Мэй – что бурливый речной поток; нахмурилась Морриган, отстраняясь от сестры, зарычал златоглазый дракон, прижавшись к ее ногам.       – Но зачем? До дворца непросто добраться, и в состязании музыкантов никто не побеждал еще Томаса-Рифмача.       – А я открыла врата в мир фейри, и прошла по темному лесу, где растут ядовитые фиолетовые цветы, я дошла до королевского дворца и спела песню о нас с тобой да о родных полях Ирландии. Что хмуришься, что смотришь настороженно? Идем со мной, Морри. Наша мать плачет и ждет твоего возвращения, наш дом опустел, и король Неблагого двора больше нам не страшен.       Мэй протянула руку, глядя в лицо сестре, да не дождалась ответного пожатия. Замешкалась Морриган, отступила к стене; сжали тонкие пальцы кипенно-белые юбки, побледнело разом задумчивое лицо.       – Прости, Мэй, но я не могу, – сказала она наконец, и вздрогнула, и взбеленилась Мэй – дикая Мэй с золотым голосом и глазами воина.       – Почему? Какими чарами этот дьявол околдовал тебя, каким вином опоил, какими словами к себе приковал, что не можешь ты уйти от него даже теперь, когда никакая магия фейри над тобою не властна?       – Не называй его так, – Морриган поджала губы, и в голосе ее вдруг зазвенела сталь. – Супруга моего зовут Амрит, и он никакой не дьявол!       Мэй побледнела, что мертвая, а Морриган продолжила тихо:       – Я знаю, как говорят у нас в Ирландии: мол, фейри похищают девушек да привязывают к себе навечно, да делают рабынями. Но не все фейри злы, сестренка, и не все легенды правдивы. Амрит забрал меня сюда потому, что иного выхода не было; он взял меня в жены на лугу возле дворца, вопреки желанию знати, и само небо обвенчало нас.       Задумчивое лицо Морриган озарилось улыбкой, нежной, как майский день, а Мэй лишь хмыкнула презрительно.       – Вот как? Так что ж вы, ваше величество, не празднуете со своими подданными? Не сидите на троне вместе с супругом, не танцуете, не слушаете волшебной музыки? Отчего на голове у вас не корона, а всего только венок, как у рабыни?       – Рабыни не носят венков, Мэй, а фейри предпочитают цветы короне. Супруг мой неохотно надевает свою, и только лишь по большим праздникам; вот как сегодня.       – Так что ж ты не с ним?       Голос у Мэй острый, что твой кинжал.       – Я не люблю больших сборищ, ты же знаешь. Да и здешняя знать меня не жалует. Я была на празднестве поутру, но после нуждалась в уединении.       Морриган заглянула в злые, как у воина, глаза сестры и тихо спросила:       – Неужель ты совсем за меня не рада?       – Ты очарована дьяволом, Морриган. Как могу я радоваться? С детства мы с тобою слышали сказки о дивном народе: в тех сказках чудовища в облике ангелов уводили за собою людей, и околдовывали, и преломляли с ними хлеб; и люди забывали себя и родных своих, любимую песню и запах домашнего пирога. За бессмертную душу они обретали вечную юность – ужели ты этого не помнишь, сестра?       – Помню.       Голос у Морриган сделался холодным, резким.       – И еще я помню, что сказки лгут. И что люди, ослепшие от собственной правоты, часто сами оказываются чудовищами.       Мэй молчала. Но вот наконец вздернула голову, поглядела в глаза сестре, да и сказала с угрозой:       – Что ж, пусть так. Однажды ты поймешь, как ошиблась, да только поздно; и не будет в тот день рядом с тобой ни меня, ни матери, – лишь демоны с темной магией в глазах и ледышками заместо сердец.       – Мэй, – Морриган протянула было руку к сестре, но тут же опустила. – Как бы я хотела показать тебе то, что вижу я! Как можно не любить этот мир, полный цветов?       – В этих цветах яд.       – Столько зелени!       – Лес здесь черен и обожжен.       – Видела ли ты залы, созданные лучшими архитекторами фейри?       – Коридоры, полные кошмаров, и стены, выстроенные при помощи злых теней и черной магии.       – Маленькие золотые драконы!       – Чудовища, не умеющие дышать огнем.       Морриган отступила; зеленый огонь угас в ее глазах, а лицо стало печальным, как у луны.       – Мне жаль, Мэй, – повторила она. – Если б ты согласилась, я бы провела тебя по дорогам волшебной страны и научила любить ее так же, как и Ирландию. Я бы показала тебе стеклянные дворцы и украшения, выкованные из серебра и падающих звезд, цветы королевского сада и менестрелей на городских площадях. Тебе бы понравилась эта музыка, сестренка. Я знаю.       – Будто хочу я, чтоб меня околдовали.       Мэй смотрела на сестру; и были в том взгляде рыжее пламя осенних костров, и красный гнев, и черная горечь.       – Прощай, – сказала она как отрубила, да и в карман полезла, протянула Морриган серебряную лунницу.       – Вряд ли теперь уж когда-нибудь свидимся.       – До встречи, – Морриган улыбнулась слабо и растерянно. Их руки соприкоснулись на миг – королева фейри взяла подвеску, помедлила, глядя на сестру с зеленой тоской.       – Передай матушке, что я люблю ее.       Мэй кивнула, зашипела сквозь зубы: дракон, ютящийся у ног Морриган, принюхался, выпустил клуб дыма. Чудовище глазами сверкнуло янтарно и зло, пасть раскрыло, обнажая клыки; и полыхнуло оранжевым розовое небо, нагрелась золотая чешуя, начищенная, что твои латы.       Мэй последний раз поглядела на Морриган и вышла из покоев.       Над краем фейри всходила луна, белая, как кость старика, и змеились по стенам гибельные тени, и глядел с сочувствием синеглазый ши, ожидавший у дверей.       Вот так-то, голубоглазки. С детства вам бают сказки о фейри, о дивном зеленом крае и серебряной мудрости, данной ши не то самой природой, не то богами, древними, как мир, и лживыми, как ветер.       Но не все истории правдивы, и не все сказки заканчиваются хорошо.       Вам рассказывают о том, что движения эльфов изящны, будто у лучших на свете танцоров, а руки тонки, словно крылья ласточек; что слова их складны и нежны, точно песня, а в глазах смеется вечность. Пусть все это и правда, но слова ведь что яд: вы и не почувствуете их силы, пока отрава не дойдет до сердца, да и не прожжет его насквозь.       Не слушайте этих сказок, заткните уши, как сделал Одиссей, дабы не слышать пения сирен – иначе однажды утром проснетесь с тоской по стране, в которой никогда не бывали, и по жизни, которую не сможете прожить. Эта тоска растечется по венам, разбухнет и поселится в вашем теле, что твоя болезнь, да так крепко, что и не вынуть, и не вдохнуть. Так и будете носить ее, боясь расплескать, думая о зеленой стране, где юность вечна, как лето, о лукавых фейри с кожей белой, как лунный свет, и о маленьких драконах с золотыми глазами, – день за днем, ночь за ночью, до самой могилы.       Вам интересно, что сталось с Мэй? Она воротилась домой, к своей смертной матери и золотым ирландским полям; она выращивала овощи и доила коз, шила платья и выворачивала их наизнанку, пасла овец и плела кружева. Мэри говорила, что Морриган словно уехала в далекий край, куда не доходят письма, и что король фейри, конечно, добр к ней – может ли быть иначе? Мэй стискивала губы и злилась, стоило кому-то помянуть при ней владыку Неблагого двора, обходила за версту холмы, поросшие диким тимьяном, и почти уж не пела с тех пор, как покинула волшебный край: слова не жгли больше глотку, не горели, срываясь с языка, но истаивали, будто утренний туман, стоило лишь о них подумать.       Но иногда, – в час, когда вечер был душен и ал, а летний закат полыхал золотом и багрянцем, – Мэй глядела на небо и напевала себе под нос балладу о двух сестрах и старом лете, неповторимом, как сон, и коротком, как юность.       С этими словами Кэтлин О’Тулл отложила серебряные кружева.       – Вот такая сказочка, голубоглазки. Понравилась она вам? Вы уж, наверно, устали сидеть со старухой да слушать о том, чего и на свете-то не было.       – Благодарим за сказку, мудрая Кэтлин, – сказала младшая, сжимая руку сестры и поправляя волосы, черные, как ночь. – Не лжет молва, ибо ткешь ты полотно рассказа так же искусно, как и свои кружева. Скоро уж должна вернуться домой наша матушка – позволишь ли дождаться ее у тебя?       – Дожидайтесь, коли хотите, – проворчала старуха. – Только не ждите, что буду я вас развлекать. Не знаю я больше никаких сказок – ни о фейри, ни о селки, ни о добхар-ку, ни о прочих демонах.       Кэтлин поднялась с кресла, прошаркала до темного дубового стола, где лежали ткани и стояла корзинка с хлебом, и налила молока из крынки в два граненых стакана.       – Пейте, голубоглазки.       Молоко было теплым и сладким, старуха плела серебряное кружево – одежку для луны – и настал майский вечер, золотой и багряный, и до лета оставался один лишь короткий вдох.       – А вот и мама, – сказала одна из сестер, выглядывая в окно.       От калитки к дому шла высокая женщина; и было платье ее белым, как лунный свет, а лицо скрывал капюшон, расшитый серебром. Она переступила порог, и девочки бросились к ней, выкрикивая приветствия.       Женщина обняла их за плечи, прижимая на миг к себе и глядя пристально на Кэтлин О’Тулл; и были руки ее бледны, словно мрамор, шею украшала серебряная лунница, а в зеленых глазах пылала тайна лета.       И улыбнулись проказливо черноволосые девочки, и отвели назад волосы, открывая заостренные уши фейри, и засмеялись вдруг смехом веселым и вечным.       – Здравствуй, сестра, – сказала Морриган, откидывая капюшон.