Король пепла и костей

Весна подходит к концу, и пламя свечи колышется в дымчатом сумраке. Несмотря на то, что назавтра май превратится в июнь и год перевалит за половину, в доме темно: свеча освещает лишь пожелтевшие листы бумаги, лежащие передо мной, да тонны кружева, которые я плету заместо песен. Пламя играет тенями на стенах, вытягивается в струну; я наклоняюсь над желтым листом, хмурюсь – глаза-то уж не те, что прежде – и рисую твое лицо.       Волосы падают на плечи морской волной, раскосые глаза сосредоточенно прищурены, и спокойно, и задумчиво тонкое девичье лицо. Если б у меня были краски, твои волосы стали рыжими, как лисий мех, кожа порозовела, будто жемчуг, а глаза наполнились весенней зеленью. Но у меня нет красок. Ни для тебя, ни для себя.       Я щурюсь, вглядываясь в тяжелое зеркало на дальней стене. Оттуда на меня смотрит старуха, высохшая и сухопарая; у нее серебряные волосы, тонкая, словно бумага, кожа и выцветшие глаза, лишенные зелени. Она зла и почти что мне не знакома; мы с зазеркальем не ладим с тех пор, как я возвратилась из чертового края. А ты, сестра, ты все так же прекрасна? Если правда то, что говорят о фейри, то взгляд твой с годами не потускнел, и волосы не потеряли блеска; твое тело гибкое и белое, как в юности, твои пальцы тонки и быстры, а улыбка весела, как майский день.       Тени сгущаются, и дрожит тонкое пламя свечи: вот ты лежишь на кровати, белая и кружевная, и волосы спадают на лицо, закрывают страницы книги. Мы смеемся: какой-то деревенский парень вновь пригласил тебя на танец, думая, что приглашает меня. Тебе никогда не нравились эти игры – мне же они приносили удовольствие. Скоро со двора воротится мать, пожурит нас за то, что не спим в час, когда духи зла особливо опасны, и свечу задует; останется только легкий дымок да едва уловимый запах гари. Но нам с тобой все равно: едва закроется дверь, едва стихнут тяжелые шаги, как я пробираюсь в твою постель. Мы держимся за руки и болтаем до самой зари, а порой молчим, глядя на луну, белую, как кость старика; и каждая в эту минуту мечтает о чем-то своем, и тиха, и благостна теплая майская ночь.       Говорят, когда рождаются близнецы, душа разделяется на две части. Морриган – душа моя, свет мой: ты была спокойна, как вода, я же – изменчива, как пламень; ты уходила в тень, я же любила бывать на свету; ты предпочитала молчать, ты слушала тихие сказки земли и ветра, – я же болтала без умолку и пела песни, что твоя птица.       Я, младшая сестра, всегда защищала тебя: ты, названная именем Морриган, воином никогда не была. Ты избегала ссор, бежала от внимания, таилась в тени; ты тихо говорила, любила музыку и природу, домашний уют предпочитала городскому веселью.       Мать говорила: так и замуж не выйдешь. Мы смеялись: зачем нам кто-то еще, если мы есть друг у друга? Мать качала головой: и верно, запамятовала я, дочка, что отдана ты повелителю фейри, – а он-то, уж конечно, не терпит соперников.       Я знала, что однажды мне придется защищать тебя от короля Неблагого двора, но и подумать не могла, что ты перейдешь на его сторону.       Детям Ирландии твердят с рожденья: не ходи ночами к речной воде, если не хочешь, чтобы забрал тебя добхар-ку, не слушай плача банши, и не смотри в сторону парня или девки, коли уши у них заострены, а в глазах смеется вечность. Да только мало кто прислушивается – бабкины сказки, старые легенды, истории людей, никогда не существовавших на свете. Вот и подходят к реке да заговаривают со старухой, полощущей белье, вот и танцуют с королем фейри при свете луны, и кружатся, и смеются, пока ноги не отнимутся, и дух не отлетит от тела белой птицей.       В детстве ты боялась, когда мать рассказывала нам сказки про фейри или призрачных келпи, и жалась ко мне; я брала тебя за руку и обещала, что ни одно чудовище до тебя не доберется, а уж если доберется – так придется ему бежать обратно в преисподнюю, поджав хвост, а не то я отрублю ему голову. Но кто знал, что чудовища могут пробраться в сердце?       Детям Ирландии твердят с рожденья: не смотрите, прекрасные, в глаза фейри, не слушайте медовых слов. Околдуют, очаруют, уведут в царство вечной юности – и забудете вы родных своих и всю прежнюю жизнь, не вспомните ни голосов друзей, ни мурлыканье кошки. Ты говорила о владыке дивного народа, и твое белое лицо светилось, как луна; и не вспомнила ты ни родного дома, ни слез матери, ни нашего смеха – ничего, кроме лица своего злого короля.       Мой король, твердила ты, повелитель Неблагого двора, майский царевич, чье чело оплетено цветами, а голос ласков и нежен, как ангельская колыбельная. Я молчала, я хотела возразить: разве ж можно назвать его ангелом, коли царство его выжжено дотла, а дворец черен и мрачен, что твоя ночь? Не лета король он, но зимней стужи; не цветов король он, но пепла и костей.       Гордый владыка фейри, повелитель смерти – как посмел ты украсть у меня сестру? Морриган была внимательна, что твой сокол, да ослепла; была нежна, точно лань, да ожесточилась; была наивна, как овечка, да таковой и осталась.       Быть может, однажды мы встретимся с тобою – на лугах, поросших примулами и диким тимьяном, в серебряном тумане, на границе миров; и засияет, дрогнет привычный мир, подернется белым маревом, и солнце будет светить ярко и ослепительно, а ты окажешься столь же прекрасной, как в моих снах. Мы возьмемся за руки и пойдем в сторону заката – медленно, ибо мои старые ноги уж не могут бегать так, как раньше – и ты будешь смеяться тонко и звонко, как в детстве, и годы слезут с нас, подобно змеиной коже, и даже владыка дивного народа потеряет власть над тобой.       А пока… Пока я буду рисовать твое лицо, сплетать кружева со словами и рассказывать правду о двух сестрах и короле Неблагого двора.