Вредная привычка

Ælandi, gælandi, vælandi Allur í böggli Ligg vel við höggi Ég er þessi týpa Algjör tepra með læti Óteljandi blæti — Клеменс пошло стонет и по-шлюшьи двигает бедрами в такт песни — все, для того чтобы развлечь публику, которая в ответ, конечно же, отвечает ему радостным ликованием. Эти заученные движения — обычное дело, настолько успевшее приесться, что даже уже не должно восприниматься как непристойность. Толпа замерла в ожидании продолжения песни: — Þú ert klámstrákur! — раздается ей в ответ. Конечно, порно-мальчик. Распинающийся во всю будто бы ради представления, старательно скрывая от себя то, что на самом деле делает это в большей части для Маттиаса, старательно отвлекающегося на зал. Ég er klámstrákur- Примерный семьянин, идеальный отец, любящий муж — сейчас проявляет себя настоящего, такого, которого Клеменс сам в себе хотел похоронить и спрятать в дальние углы сознания. Он выгибается в спине под восхищенные взгляды сотен глаз, хотя сам невольно ищет внимания тех двух, которые во всю пытаются на него не смотреть. —Þú ert klámstrákur! Снова стон — будто просьба: заметь. Зал восхищенно наблюдает, а Маттиас осознает, что ему никуда не деться, сколько бы он не прятался — цикл снова повторяется. —Ógeðslegur karlmaður! Сейчас они уйдут со сцены, вернутся в роли друзей и братьев и придётся вести себя непринужденно, ведь никто не должен догадаться. Как говорят, если хочешь спрятать — прячь на видном месте, так? Этим старым как мир, но действенным правилом они и пользуются. Очень удобно представить себя сценическим образом и довести его до абсурда, чтобы можно было легко из него выйти при необходимости, и чтобы никто даже подумать не захотел, что весь этот театр и есть скрываемая правда. На сцене — представление, а в жизни — сложные выборы и ошибки. Пока Клеменс прогибается под сапогом брата, его дома ждет жена и дети — вот ирония. Хотя он и старается про них не думать, чувство вины все же просачивается сквозь мысли — у Маттиаса ведь тоже целая жизнь впереди, в которой ему, Клеменсу, никогда не будет отведено столько времени и значения, сколько могло бы быть. А пока, у них остается только музыка, перформанс, и сдвинутые кровати в номере на двоих. Измотанные после концерта, они перебрасываются односложными фразами, сидя в гримерке, шутят по дороге назад в отель, стараясь поддержать образ «все хорошо», откидывая все лишние мысли на задний план. Оставшись наедине, наигранно веселая атмосфера не покидает их — Маттиас даже позирует с голым задом для фотографии, являя собой один из их локальных приколов, и Клеменс воодушевленно делится ею в Инстаграме… Ночь, закрытые шторы, на двухместной кровати недостает одного человека — Маттиас, все еще уставший, развалился на своей половине, не особо стараясь заснуть. В таком виде он застал своего брата, выходящего из душа. Мокрые длинные волосы, создающие неряшливый образ, и профиль, освещаемый только тускловатым светом лампы из ванной, только усугубили и без того накатившие мысли, неприятно скребущие на душе. — Клеменс… — наконец начал он, приподнимаясь выше, чтобы сесть. — А? — сердце пропустило лишний удар. Отреагировав на обращение брата, он перевел на него глаза, стараясь целиком и полностью сохранить расслабленный вид, ожидая продолжения фразы, но вместо ответа получил многозначительное молчание и неловкие взгляды, скользящие по всему его телу. Клеменс тревожно поправил полотенце на бедрах и неровно вздохнул. Вся старательно выстраиваемая непринужденная атмосфера тотчас же развеялась и все, казалось бы, давно отпущенные или скрытые в глубины души мысли сейчас снова вышли на явь и застыли в густом воздухе, желая быть озвученными. Зачем, Маттиас? Столько усилий, попыток забыть и все зря — одного слова и пары ртутных глаз, старающихся скрыть похоть, хватает, чтобы вывести из равновесия. За эти несколько секунд тишины, они без единого слова, кажется, все поняли. Вот так вот просто — живешь себе спокойно, казалось бы, окончательно решив взяться за ум и стать порядочным человеком — с семьей и детьми, а потом появляется брат и от воспоминаний о былом и желаний в настоящем никуда не деться. — Матти… Блять, я… — Клеменс снова запнулся, отводя глаза. Еще одна сводящая внутренности ложная надежда, она как запретный плод или сигарета, когда пытаешься бросить, но срываешься. Ощущение, будто всё еще есть шанс вернуть все вспять — что, конечно, неправда. Перед глазами внезапно всплыло воспоминание, как они вдвоем в отеле на балконе курили в ночь перед Евровидением — плечом к плечу и с душами нараспашку… -Я… понимаю… — на какое жалкое подобие эмпатии он замахнулся?! — Я тебя понимаю. — Он закончил предложение, делая акцент на каждом слове, несмотря на дрожь в голосе. -Я не могу, Матти, — ком поднялся к горлу, — хочу, но не могу, — бессильно закончил он. — У тебя семья… Будто заботится о нем, а не о себе. Снова молчание и тяжесть, будто каждая невысказанная мысль весит килограмм и собирается раздавить их этим весом как тараканов по паркету. Окутанные ощущением максимальной незащищенности и наготы чувств, они продолжают эту болезненную игру в молчанку, взаимодействуя лишь взглядами. За многие годы, проведённые вместе, они научились понимать друг друга без слов, и сейчас это умение пришлось как никогда кстати. Наконец, Маттиас поднялся. У Клеменса снова внутри что-то упало и он нервно сглотнул, но тот лишь прошел мимо него к балкону, взяв сигареты. -Будешь? — И снова этот взгляд — родной, знакомый, но смотрящий словно сквозь кожу и кости — насквозь в прямом смысле. Клеменс кивнул. Вот уже вторая вредная привычка, которой он потворствует. Они стояли на балконе в двух шагах друг от друга, Клеменс в наспех накинутой футболке, а Маттиас в халате из отеля, и курили, подставив лица прохладному ветру, а сердца — терпким, но приятным воспоминаниям об общем прошлом. Такие моменты можно было бы назвать высшей точкой братской солидарности, если бы она не включала взаимное влечение друг к другу, выходящее за рамки родственной привязанности. Никто не помнит, когда это началось, но ощущается, словно невидимая связь была между ними всегда, предсказуемо став в один момент чем-то бóльшим, что не называют по имени, но всегда знают, что имеется ввиду. -Матти, — наконец неловкая тишина была нарушена. -Да? — Ртутные глаза рассматривали темноту, стараясь выделить знакомые очертания лица Клеменса, но вскоре смотреть не понадобилось, так как его губы коснулись губ Маттиаса, давая ему прочувствовать всего Клеменса целиком. Блять! Такие знакомые ощущения пронзили тело с ног до головы, вызывая нестерпимое желание ответить на поцелуй, которому он немедленно поддался. Адреналин вскружил голову как в первый раз, заставляя вспомнить, как они впервые целовались и как в страхе отскакивали друг от друга, оглядываясь, чтобы их никто не заметил. Прерывая поцелуй сейчас, они не боялись быть пойманными — всё-таки они уже десяток лет как не подростки — но боялись настоящего, боялись, что эти чувства друг к другу не получится снова забыть и притупить. У Клеменса мозг будто окатили кипятком, а у Маттиаса что-то внутри сделало кульбит. Взаимное обещание было нарушено, но каким приятным способом… Внутри все болело от чувства вины и ненависти к себе. Неправильность происходящего давила, будто витая в воздухе. Когда они впервые попытались говорить о неправильности их отношений, долго спокойный тон не продержался. С пары слов Клеменса о том, как ему лучше говорить о них друзьям началась ругань, позже ссора и накалившаяся обстановка привела к логичному решению — прекратить всё и расстаться, «раз тебе так, блять, стыдно за меня». В тот день Клеменс беспомощно плакал на кухне, а Маттиас нервно курил. Небольшое время спустя разговора он снова начал употреблять таблетки, хотя уже месяц был чист. Ощущение, что вселенная решила над ними сыграть отвратительно злую шутку, не покидало ни на секунду — еще бы, чтобы влюбиться в двоюродного брата, должно неплохо так повезти. Было бы хорошо, чтобы это чувство еще и не отравляло жизнь своей неправильностью, застрявшей костью поперёк горла для обеих. После этого они не разговаривали несколько месяцев, тщательно стараясь не пересекаться, и приостановили деятельность группы, никому ничего толком не объяснив. Клеменс слабо помнит то, что случилось позже — напившись на дне рождения какого-то, как оказалось впоследствии, их общего с Маттиасом знакомого, они встретились снова. А дальше — провалы в памяти, восстановить события можно лишь по покрасневшей шее с утра, смятым простыням и пробуждению у Маттиаса дома… Окончательно прекратить отношения они решили уже сознательно: аргумент «люди не поймут» снова оказался убийственно убедительным, оставляющим лишь один вариант развития событий — вернуть все «как было». То самое пресловутое «останемся друзьями», для них звучало как «забудем те чувства и будем всеми силами стараться держаться на расстоянии, как и положено братьям». Этот выбор переживался еще тяжелее, ощущался некоторой по счету попыткой бросить вредную привычку. Было больно, страшно, неприятно — вот так вот взять и отказаться от взаимного чувства, бывшего почти что смыслом жизни… Но сейчас времени и желания отказываться, думать о последствиях нет. Разрушить так долго строенный мир ради пары минут ностальгического наслаждения оказалось до ужасного легко. В обеих головах, кажется, промелькнула одна и та же мысль, философия, которой они когда-то давно руководствовались по жизни: «либо здесь и сейчас, либо никогда». Спустя мгновение они уже на кровати, снимая с себя ненужную одежду и ощупывая каждый сантиметр кожи — такой знакомый, но каждый раз кажущийся первым, соблазняющим и манящим выцеловывать узоры, понятные только им двоим. Клеменс шумно выдыхает, на что в ответ получает предупредительный поцелуй — напоминание про почти картонные стены в отеле — и разумно решает просто отдаться в руки Маттиаса, которые в это время спускаются все ниже и ниже по его телу… Они оба знают, что происходящее между ними в глазах общества мерзко и неправильно, одно только слово «инцест» вызывает неодобрение, если не открытое отвращение, поэтому оно даже не произносится — всё, что происходит тет-а-тет в съемной комнате, останется в этой комнате и с последним поворотом ключа в двери они вернутся в свои привычные роли любящих мужей и хороших друзей, которые сами себе и написали.