Наказание и исправление

Любезный мой дневничок, как долго я не посещал тебя! Прошёл конец декабря и весь январь, прежде, чем я начал чувствовать себя лучше! До этого мне было очень и очень нехорошо: мало того, что с вечера моей прогулки под шум ветра и свист метелицы, я лежал в страшном жару, так ещё и кошмары начинали донимать. Меня поили всякими снадобьями, успокаивали словами, но я-то знал, что хворь моя не только из-за морозного побега! Меня больше мучило то, что все эти кошмары, грезившиеся мне в болезни, так грустно и так мучительно отзываются в моих воспоминаниях. Так что же мне такое грезилось, что оставило такие впечатления? А вот сейчас запишу.       Снилось мне, что весь мир осуждён в жертву какой-то доселе неслыханной моровой язве, что распространялась, как ураган. Кого поражала эта болезнь, тот становился бешеным и сумасшедшим. Никогда люди так не считали себя умными и непоколебимыми в истине, как те, в кого вселялась болезнь. И никогда не считали непоколебимее своих нравственных убеждений и научных выводов. В итоге все в мире, поражённые страшной заразой, не понимали друг друга, всякий думал, что в нём одном заключается истина. Люди не знали, кого и как судить, не могли согласиться, что считать добром, а что злом. Люди убивали один другого в какой-то бессмысленной злобе. Собирались друг на друга целыми армиями, но воины уже в походе бросались друг на друга, грызлись, резались, будто неразумные. Начинались пожары, голод, отчаяние… Спастись могли только избранные — те кто мог начать новую жизнь, очистить землю от скверного, вывести людей из заблуждения. Кто же это, в самом деле?! Кто эти избранные?!       Не пойму, в какой день, мне стало настолько хорошо, что я смог подняться и подойти к решëтчатому окну. На госпитальном дворе большими сугробами лежал снег, было солнечно и тепло. Казалось, всё и до этого так было, разве что воздух в то время был морозным — наверное, и через много-много лет, стоит только подойти к этому же окну и глянуть, как увидишь всё те же мрачные сугробы и всё тот же высокий частокол, за которым таится другой, неведомый, свободный мир. Ощущение было у меня в ту минуту такое, будто бы ждёт что-то меня, когда я совсем выздоровею, это что-то уже близко, но его нету, и я не знаю, что это — и это была новая тоска. Вот коротко, по-зимнему, тинькнула синица. С этим звуком какая-то до слëз отчаянная страсть к жизни нахлынула вдруг на меня. Синичка опять где-то пропела «тинь-тинь». Я представил пичугу: маленькая, желтобокая, с чёрной полосой на грудке. «Как же славно поёшь ты… Пой, пой ещё, кроха вольная! Здесь, в палате, тишь могильная, ничего, кроме мышиного шороха не слышно, темень кромешная… Где же ты, полдневная певица? Почему замолчала?..»       Снова мёртвая тишина. Солнце скрылось за облаками. Наверное, ничего нету хуже, чем несчастное одиночество… Но тут… у госпитальных ворот я заметил Соню! Она водила по сторонам тоскливыми глазами и словно чего-то ждала. Она взглянула в окно, и наши взгляды встретились. Что-то будто пронзило в этот миг моё сердце, я вздрогнул — она! Ужель она?! Я поскорее отошёл от окна и смущённо опустил взгляд в пол. Эта девица, чья жизнь такая же ужасная и горькая, как и моя, следует за мной даже сюда, в эту мёртвую обитель! Я снова поднял глаза и посмотрел в окно издали. Я видел, как Соня вздохнула, разочаровавшись, и печально побрела со двора. И тут я понял, понял наконец, что она меня любит! Именно любит, не щадя себя и жертвуя для меня абсолютно всем. Она мне так необходима, так желанна! Я непременно объясню ей всё, что думаю о ней, скажу, что сам испытываю к ней сострадание! Завтра, если только почувствую себя лучше, чем сегодня, скажусь здоровым, и выйду к ней сам. Ведь моя жизнь для неё важнее всего, как я не догадывался об этом раньше? И поэтому, чувствую, она обязательно придёт в следующий же день! Февраль, 9 На следующий день Соня не пришла… И на третий день тоже. В тот день меня выписали из госпиталя, и я отправился на работу. Даже в шахте, куда Соня всегда смело спускалась меня встречать, она не появилась. Я начал замечать, что жду Соню с беспокойством, что она нужна мне не только как утешение, но и просто как любимая. Её вспоминали даже каторжане, которым она помогала. — Эх, что ж не идёт наша матушка Софья Семëновна? — вздыхал один из них. — Я бы попросил её отослать письмо моей матери. Всё ведь для нас сделает, настолько людей любит! — А я бы у неё вылечился, — вторил другой и тоже задумывался: — Где же она сейчас?.. Тут из забоя вышел бородатый с киркой, слышавший их разговор, и грустно сообщил: — Сестра Петьки приходила и оповестила, что Софья Семëновна заболела. Лежит у себя дома и никуда не выходит. При слове «заболела» я выронил свою кирку и она со звоном упала на камни. Больна! Моя Соня больна! Надолго ли? Не опасно ли? Как я без неё буду?.. — Ах, несчастье! — покачал головой первый. — Ну, дай бог ей скорейшего выздоровления. — Совсем её каторжная забота замотала… — вздохнул другой. — А ведь она именно за ним последовала! Он сердито скосил на меня взгляд, знавший, как уже и все каторжники, что Соня поехала в Сибирь из-за меня. Все в остроге знали давно и о моём преступлении, и о моём равнодушии ко всему, за что люто меня ненавидели и прозвали раскольником по-фамилии. Но не знали они, что в последнее время со мной всё было не так — сон, что снился мне в болезни, изменил мои взгляды и убеждения. Однако, чтобы не сердить арестантов своим присутствием, я смущённо удалился в другой конец шахты.       Чем дольше я ожидал выздоровления Сони, тем терпеливее становился, как замечал сам. В ходе этого ожидания я происходило моё постепенное знакомство с жизнью некоторых арестантов, так как после болезни мне страстно хотелось жить и чувствовать. Ссыльно-каторжные в этом «мëртвом доме» самые разные были: некий Столопинский, например, сослан сюда за то, что жену в гневе зарезал; сам сухой, долговязый, вечно всем недоволен и груб по любому поводу. Но может неожиданно прийти на помощь, и, если человек сможет ему угодить, заведёт с ним крепкую дружбу. Гагин — огромный мужичина геркулесовского телосложения, все его боятся из-за его пудовых кулаков и умения затевать ссоры и драки. Между прочим этот Гагин постоянно мёрзнет и, к изумлению моему, умело нашивает себе на полушубок подкладки из меха каких-то животных. Но больше из всех арестантов моей партии заинтересовал меня тот мужичок, что впервые заговорил со мной и выхаживал меня во время болезни. Зовут его Афанасий Лаптев, выходец из простых, солдатом служил. Был в чём-то не согласен с командиром и застрелил его, за что и приехал сюда. — А не скучаешь ты по жизни вольной? — спрашиваю. — Конечно, скучаю, — спокойно отвечает тот, — иногда. А так, смирился, ведь и в неволе волю можно найти для себя. — Как это? — не понимаю я. — Ведь житьë здесь такое дурное! — Человек — есть существо ко всему привыкающее, — без тени неудовольствия поясняет Афанасий. — А то, что здесь я оказался — стало быть, Богу так угодно, принимать это нужно. «Бог-то тут причём?!» — негодую я с неизбывным, однако любопытством. Меня удивляло то, как быстро Лаптев со всем смиряется, как быстро забывает обиды и благословляет весь мир. Особенно поразила меня его исконно русская православная религиозность: каждое утро и каждый вечер он зачитывал молитву и истово крестился. И спал всегда спокойно, а просыпался во все дни бодрым и готовым ко всему. — Как это у тебя получается? — невольно, из удивления, однажды спросил я его. А он, улыбаясь ответил: — Не у меня, а у Господа Бога. Он за мою любовь к Нему и награждает такой жизнью. А жизнь так прекрасна! Нужно только уметь чувствовать это прекрасное. — Ага, — задумчиво произнёс я. — Значит, чтобы жить хорошо, нужно всего лишь во всём благодарить Бога… — Разве только для этого? — в свою очередь удивился Афанасий. — И благодарить надобно с удовольствием. Возлюбить Его прежде всего нужно… Мне было сложно понять философию этого глубоко верующего и сильного духом мужичка, так же непонятно было — отчего его так уважают? Сам Афанасий был не красавец, и не слишком грамотен — обыкновенный представитель исконной Руси с ясными тёмными глазами и густой бородой, ни с кем дружбы не заводил, но если мог, помогал делом или словом. Может быть, за это его и полюбили?..       У других мужиков, даже у самых отъявленных преступников был точно такой же взгляд на жизнь: они соблюдали все религиозные обряды, часто признавались друг другу, что раскаиваются, вымаливали в молитвах прощение. О Соне говорили часто и много. Её жалели, по ней вздыхали… И я тоже по совету Афанасия через сестру Петьки спрашивал, как Софья Семёновна себя чувствует. Как же сильно и больно билось моё сердце, когда я на следующее же утро прочёл написанную карандашом записку от Сони! В ней было написано так: «Здравствуй, Родион! А я, слава Богу, почти здорова! Марья Васильевна сообщила мне, что ты обо мне тоскуешь и озабочен моим здоровьем — не волнуйся! Болезнь моя не опасна. У меня всего лишь пустая, лёгкая простуда — наверное, в тот день, когда я ходила у твоего госпиталя, было ветрено. Я рада, что ты выздоровел тоже, и совсем скоро навещу тебя на работе. Жди. Твоя Соня Мармеладова.       Я прочитал милый почерк Сони, и радостное волнение охватило меня: я её увижу, я признаюсь, что люблю её! Нужно только дождаться, только встретить! — Идём, Раскольников, — посоветовал мне Афанасий, — не то опоздаешь на перекличку. Я вышел во двор, и всё показалось мне светлее чем прежде. День выдался солнечным, и даже в ссыльно-каторжных проступало что-то довольное. Пёсик-ключник жизнерадостно развлекался в снегу, ползая то на одном боку, то на другом. Я дал ему специально припасëнный кусок говядины, что удалось приобрести на свои деньги. Признаться, я был больше не одинок: в остроге у меня завелись целых два товарища — Афанасий Лаптев и этот четвероногий преданный Друг. На следующий же, однако, день я вспомнил Соню по-другому, отчего меня стали терзать почти незнакомые мне прежде чувства — стыд и раскаяние. Она была ведь хрупкая, мягкосердечная и такая добрая, а я не столь уж давно мучил её. Пытался разрушить хитросплетения её веры, давая ей понять, что она — лишь несчастное, ничтожное создание в несправедливом и жестоком мире. А как содрогалась она в ужасе от моих слов, как плакала! Я и после не принимал её любовь, когда она виделась со мной на каторжных работах.       Теперь во мне появилась ненависть к самому себе, я горько раскаивался и считал себя тираном. Но больше всего боялся я, что Соня может меня не простить за такое, и прекратить общение со мной. А я уже твёрдо понимал, что без её помощи мне не прожить, ровно так же, как и без любви её!       В это утро, удивляющее своей ясностью и теплом, я и ещё двое наших каторжников пришли в располагавшийся на берегу реки сарай. Работы там почти никакой и не находилось, кроме как алебастр в печи толочь. Один арестант отправился вместе с конвойным за каким-то инструментом, другой стал заготавливать дрова для печи, а мне дела не нашлось; я жадно воспользовался этим и вышел на широкий берег реки. Присев на бревно, я устремил свой печальный взгляд на другой берег, далёкий и недостижимый ни для одного каторжанина. Там была облитый солнцем луг, где-то совсем вдалеке чернел лес, и знакомое чувство тоски уже сковывало мне душу. Хотелось к неясному теплу, свету, любящему женскому сердцу… Вдруг подле меня очутилась Соня. Она появилась почти бесшумно, одетая в старенькое поношенное платье и зелёный платок, скрывавший её волосы. Лицо её ещё не оправилось от болезни — было бледным и худым, но уже улыбалось приветливо и радостно. Она села рядом и протянула мне руку. Если прежде я принимал её руку с досадою, или же вовсе отворачивался, то сейчас я принял её беспрекословно. Милая, бедная Сонечка! Разве ты любишь меня, такого скверного и гадкого? Я мельком взглянул на неё, но, не в силах смотреть прямо в глаза, снова склонил голову. Нас никто не видел, свидетелем нашей встречи был лишь пёс, греющийся на солнышке. Наконец, я не выдерживаю её молчания и говорю первым: — Знаешь, Соня… Мне кажется, что ты святая… Ты идëшь на страдания добровольно, и все тяготы жизни будто не касаются твоей чистой души — так не может никто. А я, в отличии от других, был неблагодарен к твоей пречистой милости, и потому тебя недостоин. Всё мутнеет от подступивших слëз, слышится только кроткий голос Сонечки: — Нет, все могут пострадать за других. И даже неблагодарным надлежит оказывать помощь, если они в ней нуждаются, ведь они такие же люди, созданные тем же Творцом. После таких мудрых и добрых слов моё сердце разбивается на тысячи осколков, давая выход той боли, с которой я живу столько лет! Я падаю ей в ноги и рыдаю, громко и судорожно, как, наверное, никогда не рыдал в жизни. — Родион, Родион, что с тобой? — кричит Соня испуганно и жалостно. — Полно, полно, ты не виноват! — Не виноват?! — восклицаю я. — Это я-то не виноват?! Я, который не принимал твои сочувствия, заботу, любовь! Да, любовь!.. — Но я прощаю тебя, Родя, — говорит Соня со счастливой улыбкой, гладя меня по голове. — Я прощаю тебе всё. Моего сердца словно касается что-то огненное, и трепетное восхищение берёт надо мною верх. Никогда я ещё не испытывал такое благоговение, как перед этой девушкой. — Соня, как ты могла простить меня, негодяя и убийцу? Нету сомнений — ты святая. Если я кланялся всему страданию человеческому, то теперь поклонюсь именно тебе! И я покрыл поцелуями её ноги. Но Соня лишь в великом смущении отступила назад: — Что ты, что ты, Родион! Разве я похожа на святую? Разве у меня есть крылья, разве от меня исходит свет? Ты лучше вот что: отпусти тяжёлое прошлое, прости себе свои ошибки, и просто полюби меня. — Полюбить! Тебя! — воскликнул я, боясь поверить своему счастью. — О, я давно уже тебя полюбил! Я люблю тебя так искренно, так горячо! Я плакал, но уже не теми жгучими и болезненными слезами, а какими-то сладкими и счастливыми, облегчающими мою многострадальную душу. Если прежде я был стойким к слезам, то в эту минуту неизбывное горе и тоска будто сломали эту гордую стойкость и дали, наконец, воскреснуть. О, я чувствовал это всем существом своим, чувствовал, что всё наконец изменилось к самому лучшему, что пришло время жить! А Соня, обнимая меня, посмотрела в небо с такой благодарностью, что вся каторжная жизнь показалась мне совершенно померкшей, потускневшей. Вместо этого зажглась другая жизнь, которую я не знавал прежде, но которая должна быть у каждого человека. — Теперь мы будем нести крест страданий вместе. — прошептала Соня. — Если мы вместе, даже самая тяжёлая каторга будет легка, — заметил я. Это было наше заключительное, безоговорочное решение. Ведь у меня теперь была она, которую я, наконец, обрёл по-настоящему, которую был готов любить и оберегать, а она — она ведь только и живёт моей жизнью! Даже пёс сидел рядом, навострив уши, и был, казалось, не безучастен к нашей беседе. А мы глядели на дальний берег, точно готовые к неизвестному подвигу, точно видевшие то, что не видно другим… Давно не испытывал я таких чудесных впечатлений. Лежу на нарах, подложив под голову ладонь, оглядываю казармы и нахожу их не такими уж и грязными, а очень даже уютными. И даже мои бывшие враги смотрят на меня будто иначе. Афанасий прочёл вечернюю молитву и дружески подмигивает мне и говорит: — Благодать-то какая, а? — Почему бы и нет? — соглашаюсь я, и неведомое чувство переполняет меня; хочется со всеми подружиться, всех полюбить... Моё внимание привлекает кривозубый с паршивой бородкой — Столопинский. Он стелет себе постель с такой аккуратностью, что я думаю: «А не такой уж он и отвратительный…» — Чувствую, эта ночь будет куда приятней, не так ли? — заговорил я с ним от непонятного удовольствия. А он улыбнулся во все кривые зубы и впервые, с тех пор, как я знаю его здесь, ласково проговорил: — Спокойной ночи, Родион Романович. В самом деле, откуда они знают моё отчество? Никак Афанасий рассказал… Все так неожиданно стали вежливы со мной, словно всей партией решили обрести ко мне уважение… Да, наверное, теперь всё так и будет. И преступление моё, и приговор, и ссылка эта — всё это как будто и не случалось, всё это будто было внешним фактом, а духовная жизнь началась только сегодня. Ещё двое арестантов молятся в углу за здравие близких. Я пока ещё не решаюсь пробовать себя в молитве, но под подушкой у меня находится Евангелие, которое я в любую минуту могу вытащить и раскрыть. Его дала мне Соня ещё в начале моего заключения в острог, — «для спасения души», как она сама сказала. Раскрыть сейчас? Нет, как-нибудь потом… Я ведь не такой верующий, как Соня. Но… разве могут её убеждения не быть теперь и моими убеждениями? Её чувства, её стремления по крайней мере?.. Февраль, 15