Наказание и исправление

Более деньги на еду не занимали моё воображение. Вместо этого в мою жизнь являлись люди с ласковыми глазами и добрыми сердцами. Они встречали нашу партию на работах, а я дарил им вещи собственного плетения. Всё так и продолжалось, пока Гагин, всегда всё видевший и знающий, не сказал мне резко и грубо: — Глуп ты, как сибирский валенок! Тебе время даётся на хлеб насущный заработать, а ты всё даром швыряешь. Этим тунеядцам ведь только и надо того! Остаёшься без пищи, ну и пёс с тобой! И Гагин, взвалив обвязанные кирпичи на свою исполинскую спину, пошёл на завод. Я в ответ смиренно промолчал, так как знал, что люди, даже если не каторжане, всё равно не тунеядцы. Нет, в таких поселениях, как Сибирь, все куда трудолюбивее... Однако слова матёрого преступника задели мою гордость, и я твёрдо решил на следующий день первому же покупателю продать своё плетение. Да и не только замечание Гагина было тому причиною. От употребления казённой еды, которую было даже сложно назвать едою, мне часто бывало нехорошо. А ведь понятно всем: кому нехорошо, тому труд не принесёт ни удовольствия, ни результатов. Да какой был труд! Мы всё чаще строили и копались в земле, а утомительней всего было изготавливать кирпичи и таскать их на завод для обжига. Раньше мы и по лесу с бревном могли пройтись, и в лугах что-нибудь из камней возвести, а теперь с утра до вечера с кирпичами в ямах глины протолчëмся. За весь день нужно было налепить из глины этих кирпичей штук чуть ли не двести. Поэтому не только я, но и все наши про себя и вслух жаловались на эту изнурительную работу, сравнивая её с перемешиванием воды в ступе, и со светлой печалью находили ту тяжёлую работу более увлекательной. Как я понял вскоре, тяжёлые дела наоборот, занимают душу и развивают силу, а бессмысленные, вроде этой бесконечной лепки из глины, утомляют смертельно. Но ещё грустней, когда знаешь, что даже тёплого освежающего чая у тебя не будет, и простого мягкого хлебца тоже. Продолжают кормить холодными щами, в которых только и есть, что тараканы. Тоскливая сегодня в моём дневнике запись... А всё потому, что этот вечер кажется тоскливым. Комар, залетевший с улицы, вьётся над моей головой. Пёс Друг давно заснул под окнами, Афанасий тоже начал дремать под умолкающий разговор усталых арестантов... Только и слышно, как весёлый Рыжик носится по двору, всё ещё не желая засыпать. Каждый раз, когда я слышу или вижу этого маленького щенка, во мне теплится надежда на то, что всё будет прекрасно и никакой беды не произойдёт... Как мне хочется верить, что я не ошибаюсь! Июль, 24 Хватит ли у меня всей короткой летней ночи, чтобы записать все чувства мои и события эти? Ведь даже вольные люди так не дивятся делам Божиим, как мы, каторжане. А всё потому, что на каторге учатся ценить свободу и веру... Сегодня я понял, что не так дурна казённая пища, когда насыщение от неё так незначительно для нас всех — высокую значимость имеет насыщение духовное. До этого я, не желая выглядеть глупцом в глазах Гагина и других ценителей денег, брал недёшево за свои плетёные товары. Покупатели продолжали улыбаться мне и благословлять меня, я снова начал пить чай и есть мясо — всё, казалось бы, в каторжной жизни хорошо стало, но словно отошла от меня та Благодать, что некогда я испытавал. Однако когда мы опять избу строили, и многие из нас, как всегда, продавали товары, случилось, на мой взгляд, нечто необычное: ко мне подошла девочка и, вместо того, чтобы приобрести полезную вещь, просто протянула мне двухгривенный. Я смущённо отступил на шаг, проговорил едва разборчивые слова благодарности и ушёл помогать Афанасию закладывать фундамент. Я и до этого видел, как раздают милостыню нашим или из других партий, но мне её не давал ещё никто. Меня поразило бескорыстие этой девочки, которой вполне была нужна одна из моих корзин, ведь я часто вижу в лесу девочек собирающих ягоды. Но она добровольно отдала мне деньги, возможно, большую часть семейного состояния, с одной лишь выгодой: чтобы жить мне на каторге стало чуть-чуть легче. Я чувствую, что велика мудрость народа — как каторжного, так и вольного. И с этого случая, давали ли мне подаяние — я его сохранял в особом месте под нарами. Я не собирался тратить его на еду или чай — мне хотелось использовать его на что-нибудь благое... И искренне благодарю Господа, что такой случай представился! Этим утром мы отправились в церковь по случаю большого праздника Успения Богородицы. Я взял туда свою милостыню, хотя и не предполагал, как я её употреблю. Но во время службы наши арестанты, глубоко верующие, как и многие каторжане, приносили свои монетки на свечу, которую ставили за здравие близких, или на церковный сбор. Я представил тех неимущих, несчастных людей, на которых так заботливо копились деньги в церкви. «Эти люди — не ссыльно-каторжные, — подумал я. — Нас хотя бы содержат, а их-то содержать некому. Да и зачем мне богатеть, если я каторжник?» И, печально вздохнув, я высыпал всё своё подаяние в копилку. Это заметила Соня, которая непременно присутствовала с моей партией на всех праздничных службах. — Родион, неужели ты пожертвовал всем, что у тебя было? — удивилась она. — А на что же ты будешь приобретать свежую еду? — Нет, Соня им это нужнее. Я ведь и так могу кормить себя собственным ремеслом. А это была милостыня, что была дана мне благочестивыми людьми, теперь будет дана мною ещё более нуждающимся, чем я. Я ясно увидел, как глаза Сонечки засветились самой искренней радостью, а личико её озарила детская улыбка. Она вдруг обвила меня своими тонкими ручонками и горячо поцеловала в щëку... И будто бы сразу опомнилась и скромно поглядела из-за опущенных ресниц в мои смущённые глаза. Наверное, нас никто не заметил, так как все были заняты службой. И только у Афанасия, бывшего рядом, текли слëзы умиления. Август, 31