Наказание и исправление

Я порой задумываюсь — а какой будет жизнь после каторги? Не подвергнусь ли я гонениям? Получу ли достойные жильё и работу? Ведь невольно вспоминаются слова Миколы о вечной незримой цепи каторжанина. При этом чувство нетерпеливого ожидания начало совсем меня съедать: пять лет, ещё целых пять лет! До приезда Дуни, Разумихина и матушки и то три года ждать.       В остроге же дни текут за днями. Житьë стало однообразным невыносимо. Единственным утешением были редкие покупательницы моего плетёного товара. Миха будто бы понимал моё нетерпение выйти на свободу, и не переставал подбадривать меня и занимать чем-нибудь. В тот день Афанасий решил сделать работу за меня, чем я и воспользовался, выйдя на берег озера. Миха отработав своё, поинтересовался моим грустным состоянием: — Всё по воле вольной тоскуешь? Я молча кивнул и отворотился. Если бы возможно было, убежал бы я куда-нибудь далеко, в сибирские горы, где нет ни врагов, ни мучителей, только густые молчаливые ели да снега, блестящие на солнце, точно хрустальные. — Ты смотри, больно-то не тоскуй, — предостерëг тут меня Миха, — а то диким станешь, как мужичок один… — Какой? — удивился я. — В одной из казарм острога нашего ночует, а день на природе проводит. Сослали его тридцать лет назад сюда за какое-то убийство, он так на волю рвался, что одурел совсем. И даже после окончания срока ожидания его не закончились. Уехать-то он не может, у него на это денег и возможности просто не существует. А всё ждёт он какую-то Муру свою, ждёт и надеется, что увидит её когда-нибудь… Напрасно! Сия печальная история произвела на меня впечатление, да и неудивительно: бывают же такие каторжные, несчастнее которых нету, наверное, нигде. Они сходят с ума от ожидания, проводят целые годы в бесплодной надежде, что свидятся однажды с родными своими… Жизнь становится для них одним мучением, ведь они не могут принять испытания, данные свыше, забывают веру в Бога, и чахнут наконец от страшной, невыносимой тоски. В эту минуту Миха скорбно произнёс: — Вот он, опять к озеру двинулся! — и указал на лохматого приземистого человека вдали. Он шёл нетвёрдыми шагами, спотыкался о сугробы и вновь подымался, скуля при этом, как больной пёс. Достигнув берега широкого озера, он протянул руки вперёд, словно всей своей страждущей душою желал улететь на далёкий противоположный берег, словно там долгие годы находится мечта всей жизни его. — Му-у-ра-а! — кричал сумасшедший, хриплым голосом. — Му-урочка-а-а!.. Но озеро молчало, и берега тоже… Мура была невыразимо далеко, и расстояние это преодолеть было невозможно. В конце концов крики несчастного перешли в рыдания, и он в полной безнадёжности рухнул лицом в снег. Я опустил глаза, не имея более духа глядеть на полумëртвого от горя человека, надежда которого каждый день, сменяется отчаянием. Вот как оно бывает: от ожидания можно и вовсе рассудок потерять. Оказывается, и печальней моего случаи встречаются! Выходит, я ещё не так несчастен, как некоторые. Родные всегда шлют мне письма, да и я в Сибири не без друзей... Это блаженством можно назвать по сравнению с мучениями теряющих разум.       Размышления о радостях и горестях человеческих так захватили меня, что я, направляясь с артелью за дровами, не заметил, как Миха и Афанасий о чём-то душевно разговаривают. — Родион, знаешь, что я чувствую сейчас? — заговорил он со мной. — Я чувствую приближение самого сладкого и долгожданного, чего так не хватало мне в жизни — свободы. Да, разумей, ибо завтра утром я перехожу из невольных каторжан в вольные поселенцы! Мог ли я вначале своего каторжного наказания думать, что выйду из острога с совсем другими взглядами и убеждениями? Вначале я был ветреным, отошедшим от истины, а теперь стал умудрённым и здравомыслящим. Могу без сомнения заявить, что каторга научила меня всему. Благодаря неугасимой вере, я и в остроге имел всё для полноценной жизни, кроме свободы. И вот, завтра, обретя её, я получу возможность быть с людьми и передавать им ту мудрость, что познаëтся только такими страдальцами, как каторжники. Здесь, в остроге, я узнавал и выживал, а на воле буду сам проповедовать и жить! Я заслушался мудрого Афанасия и, казалось, сам исполнялся мудрости: его наука жизни пойдёт мне на пользу несомненно, и я проживу свои оставшиеся шесть каторжных лет без нетерпеливого ожидания. Да и всей этой истиной обязан жить каждый, только кто-то усваивает её сразу, а кому-то, чтобы понять её, требуется немало времени. Афанасий — особенный. Он в силу своей исконно русской натуры понял эту истину. Он несомненно достоин свободы.       Вечером долго беседовал с моим верным, хорошим другом и благословлял за его религиозную мудрость и доброту, а он благословлял меня на всю жизнь. Утром все наши поглядывали на него с сожалением. Может, потому, что теряли такого тихого, щедрого и набожного человека, а может, потому, что вспоминали о своих, ещё долгих, сроках. Некоторые глядели даже с открытой завистью и отворачивались, когда Афанасий им кланялся. А кланялся он всем без исключения, низко и почтенно, прося не поминать его лихом. Обошёл он все шесть казарм и, входя в каждую, молился на образа. А когда кандалы с него были сняты, мы ещё раз сказали друг другу последнее прости, и даже пёс Друг помахал ему хвостом. Я смотрел на бывшего каторжанина Афанасия Лаптева, удаляющегося от острога, и думал, о том, каким же верным товарищем, пусть даже на недолгие годы, был для меня этот человек. Теперь он исчезает из моей жизни надолго... Быть может, навсегда. Но он вечно будет жить в моей памяти, как и всё мудрое и важное, что я от него узнал.       Вдруг подле себя я заприметил Соню, что пришла навещать меня и тоже стала свидетельницей выпуска Афанасия. Я взял её за руку и убедительно сказал: — Да, Соня, теперь я убеждён — каторгу можно вытерпеть. И выйду я из неё уже настоящим человеком... Соня ничего не ответила и с улыбкой прижалась ко мне. Январь, 19