Наказание и исправление

Вот и кончается второй год ссылки моей... И, что самое прекрасное — уже второй, а не первый! Порой предамся я сладким мечтам о вольном будущем, приближающемся с каждым днём, о том, как я выйду с каторги, как пошлю последний поклон острожным товарищам своим, и как мы с Соней здесь в городке заживём... Странно: то, что я никогда не вернусь на родную сторону, больше не вызывает у меня боли утраты. Наоборот, будущее становится сладким и до слëз желанным, ведь я буду вольным человеком... Окончится вся эта темень в рудниках, тяжесть на заводе, и духота эта казарменная. А праздник Рождества, что так долго ожидает каждый каторжанин, наконец-то настал, и означает конец минувшего года. Ещё в сочельник никто не выходил ни на какую работу — только куда-нибудь по своим делам, прикупить кой-чего хмельного. А вечером Иван Шувакиш, который, видно, больше других узнавал, в казарму вбежал и взволнованно сказал: — А знаете ли вы, что творится за острогом? Метель, какой и не бывало. Сугробы намела такие, что и конвойные-то едва пробираются! — Да ну-у-у! — протянул Митрий. — Ещё ничего, но говение в храме конвойные из-за этого для нас отменили! — с досадой развёл руками Шувакиш. Начались возгласы разочарования, ворчания... Разочарован был и я, так как не был на прошлой службе по своей болезни. К тому же я считал, что большие православные праздники должны отмечаться исключительно в церкви, иначе они не были бы православными. Поэтому долгожданным рождественским утром я горячо помолился за всех, кто был мне дорог, и за Афанасия в том числе. Все, едва проснулись — марш на кухню, смотреть, как жарят и варят их прикупленных в сочельник гусей, поросят, куриц... Пускай они смотрят, а мне плотское насыщение сейчас ни к чему — меня обязательно угостят. Я прежде всего обменялся поздравлением с Афанасием, Михой и Другом, что выполнял, как всегда, свой собачий долг — держать при себе казарменные ключи. Но стоило мне подойти к нему, ласково его окликнуть, как он, ещё издалека почуя меня, кидался ко мне и бросал ключи у моих ног, чтобы как следует насладиться моей ласкою. Чуть только небо прояснилось, как нам сообщили, что священник приедет с минуты на минуту, привели в какую-то другую казарму, где уже был стол, накрытый чистым полотенцем. Для стола, однако, даже в казарме нашлось место, ведь нары в ней стояли вдоль, а не поперёк, как во многих. «Наверное, эта казарма была специально заготовлена для особых дней.» — подумал я, но тут вошёл городской священник отец Филипп. Пропев вечный тропарь, он стал благословлять нас, то есть подзывать прикладываться к золочёныму кресту, что он держал в руке. Все проделали это с большим благоговением, и я тоже — мне всё было ново, ведь на каторге встречают праздник совсем не так, как на воле. Особенно поразило меня то, что отец Филипп счёл за необходимость окропить казармы святой водой. Он и калачей острожных попробовал, сказал, что пекут их здесь отменно, а Петька Олежкин, который их и испёк, пообещал ему послать ещё. И в самом деле, лакомств к обеду у нас стал набираться целый стол. Тут и пироги, и ватрушки, и кренделя сахарные, и блины в клубничном варенье! — И откуда это всё тут взялось? — изумлялся я такому количеству сытной еды. — Ещё с сочельника принесли нам в милость. Каждое Рождество такое знатное подаяние приносят. Для тебя в этот год всё казалось новым, а после Рождества — как мы, опыт приобретëшь. И вот подошло время обеда — все расселись и приняли от поваров свои готовые кушанья. Что это был за пир! Миха угостил меня молочным поросëнком, а Афанасий — жареной в масле перепëлкой. Арестанты, желая утолить вечный каторжный голод, ели всё, что только могли, а то, что не могли разделяли между собой. После обеда мы вышли встречать коменданта, который лично приехал поздравить нас. При этом все благодарили и кланялись с какой-то боязливой почтительностью, а мне были очень приятны любезность и добродушие со стороны такого важного лица. Затем к нам пустили друзей и подруг, с которыми мы обменивались поздравлениями, подарками и просто тёплыми словами. Во всеобщей толпе гостей я без труда нашёл Соню: она ласкала встречавшего её Друга. Мы заключили друг друга в самые крепкие и сердечные объятия, и Сонечка шепнула мне: «С Рождеством Христовым!» — И тебя тоже. — ответил я, гладя еë головку. Давно я не ощущал такой отрадной теплоты — судьба наконец смиловалась надо мною после долгих месяцев промозглой осени. К этому ещё прибавлялось странное ожидание какого-то чуда, что будто бы должно произойти совсем скоро. И нечто чудесное произошло в эту же минуту! Соня передала мне конверт: — Вот, твои мать и сестра с праздником поздравляют. На секунду я замер, боясь поверить своему счастью... а затем почти выхватил у неё драгоценное писмо и горячо поблагодарил. Сонечка опустила хорошенькие смущённые глазки: — Да не за что. Я и другим арестантам письма приношу и в праздники, и в обычные дни. — Ты словно воссоединила меня с моей семьёй. — прошептал я. — В этот вечер я буду не одинок. И правда, когда арестанты по казармам отмечали рождественский вечер, они всё же нуждались друг в друге, а я явственно ощущал близость моих далёких родных — словно они сидели здесь, рядом со мной и рассказывали о своей нелёгкой, но по-прежнему светлой жизни без меня. По почерку я узнал, что первой писала матушка. Она горячо приветствовала меня после долгих месяцев письменной разлуки и сообщала, что первый месяц очень тосковала без своего «милого Роди» и почти ничего не ела. Также, если случалось ей начать с кем-нибудь разговор, она с гордостью и умилением рассказывала о моих подвигах, что я совершал, будучи ещё свободным студентом: например, ухаживал за больным товарищем, или спасал из пожара двух детей соседки... Всегда любящая меня маменька до сих пор не верила совершëнное мною убийство и надеялась, что у меня здесь всё хорошо.       Следущая часть письма была написана Дуней. Она поведала о своём замужестве с Дмитрием Разумихиным, что меня очень обрадовало: я знал, что они прекрасно подходят друг другу, тем более, Дмитрий сам был давно в неё влюблён. Но денег на переезд они накопить всё ещё не могут, поэтому увижу я их только через три года. Однако Дунечка просила меня не печалиться, верить только в добро и воспринимать каждый день как подарок судьбы. И Соню она благословляла всеми силами души и знала, по её письмам, что Сонечка — единственная моя надежда и любовь.       Вокруг меня звучали балалайки, скрипки и хмельной смех, а я, позабыв обо всём, снова и снова перечитывал милые строки матери и сестры. Я поднял глаза на большую и яркую звезду в чёрном морозном небе — наверняка Рождественскую. И в моей родной Рязани светила такая же... Там, ещё при жизни отца моего, мы с Дунечкой получали подарки, и, устроившись под наряженной елью, также любовались на эту звезду. Почему она загорается каждый этот вечер, может гадать любой, но мы знали — просто потому, что Рождество Христово. Милое и чудесное прошлое ушло, угасло, как лучи солнца на закате, а вечная Звезда осталась, напоминая людям о том, что милость Божия не оставит людей, даже закоренелых преступников в сибирских острогах. С улыбкой оборачиваюсь на арестантов — у них царит уже полный чад, но не с участием воды и жара, как в бане, а песен, вина и непременно слëз. — Кедровой лизнëшь? — спросил Миха, протягивая полную кружку. — Нет, спасибо, — вздохнул я. — Как-то не пьётся... Пил я самую малость, да и то в самых горьких случаях, чтобы успокоиться. А кружку у Михи сейчас же выхватил один из матёрых арестантов, мгновенно осушил и отправился к Гагину за новой порцией. У Гагина и кедра, и коньяка целый запас — всем разливает, не жалеет; хотя бы в праздник на друга похожим становится... Петька затянул басом песню народную, которую вскоре подхватила вся казарма: Вдоль по улице метелица метёт, Скоро все она дороги заметëт. А двое крупных молодцов взялись под руки и давай крутиться-вертеться, гремя по полу цепями: Ой, жги, жги, жги, говори, Скоро все она дороги заметëт! Придёт час — и этот день кончится... А точнее, вечер. Весь чад длился достаточно долго, чтобы успеть описать всё это Рождество. Да и о чём написать дальше?! Что вижу, о том и повествую. Пиления скрипок и бренчанья балалаек постепенно стихают. Столопинский, ещё час назад хохотавший, теперь рыдает в непонятной «смертельной тоске». Тоскливо вздыхают и многие другие, ища товарища для излития ему печали, как котята ищут тёплое молоко. Гагин уже, так сказать, в стельку пьяный, громко храпит на своих нарах, и смех арестантов, переходящий в рыдание, не может его разбудить. И даже Миха о чём-то скорбно причитает. Все встретили праздник Рождества Христова, как будто обманувшись в какой-то надежде, будто разочаровавшись в некоем чуде... Не знаю, как другим, а мне хорошо. Так же хорошо и радостно, как было когда-то в раннем детстве... По-видимому, так же чувствует себя и Афанасий, который уже давно прочитал вечернюю молитву Рождества, и говорит мне: — Ну, вот и знаешь ты тут всё. Но сколь не живёшь, а жизнь всё новое и новое преподносит... С каторги выйдешь уже умудрённый опытом, благодарный и ни на кого зла не держащий. — Ещё на один год ближе к воле. — соглашаюсь я с ним. — Но сколько ещё месяцев! Так долго ждали Рождества — прошло и оно. Завтра снова пахать... — Работай исправно, живи для других, и сам не заметишь, как пройдёт то, что кажется нестерпимо долгим. Я порешил ждать. Смог же эти два года здесь прожить, проживу и следующие. Каторга — есть великое учение жизни, многому ещё меня научит... А сейчас — время позднее. Слишком позднее... Арестанты бредят во сне больше, чем обычно. Хватит... Нужно ещё Рождественской звездою полюбоваться. Декабрь, 25