Всё моё

Садако достаёт из духовки пирог, проверяет тесто — ещё минут десять и будет готово. От звонка в дверь она вздрагивает — привычка. Когда твои старшие братья якудза, поздние звонки в дверь не могут не нервировать. Когда твой муж повязан с якудза крепче, чем если бы был одним из них, есть поводы для беспокойства. — Привет, сестрёнка, — в руках у Ито ирис одинокий и ярко-синий, в полумраке лестничной клетки, лампочка снова не горит, он будто светится изнутри. — Пустишь? — Ито склоняет голову набок, Садако невольно улыбается, они знакомы ужасно давно, успели вместе вырасти, а он — как в те далёкие шестнадцать — голову к плечу, глаза погрустнее: не злишься? — У тебя линзы съехали, — отступает она в коридор, — и нос отклеился. — И татуировка смазалась. — Ито осторожно ставит в угол непрозрачный чёрный пакет, на вопросительный взгляд пожимает плечами. — Ничего запретного, канбу передать нужно... — тут же озадаченно замолкает и быстро исправляется, — Ямагате-сану, старшему моему. Садако молча кивает, они давно договорились, что хотя бы дома будут обычными людьми, без замашек якудза, без сленга и разговоров о работе. Ито касается плеча мимолётно — извиняется, и они расходятся в разные стороны: Садако заходит на кухню. Она не оборачивается, не спрашивает про странный маскарад, Ито парень весёлый, в его личном календаре запросто найдется праздник имени вечеринки по понедельникам. Про следы пальцев на его шее она тоже не спрашивает, сам расскажет позже. Или не расскажет. В вазе на подоконнике доживает последние дни хризантема. Обычно Ито дарит суккуленты, чаще — булочки и шоколад. Он как-то принёс орхидею, Садако честно пару месяцев боролась за её жизнь, но то ли советы в цветочном были неправильные, то ли не сложилось. С тех пор зарекается. Живые цветы обычно носит Ясуши, когда был помладше, дарил хризантемы маме, теперь совсем большой — любимую сестру порадовать хочет. Садако обрезает стебель, досыпает немного сахара, но когда слышит шум воды в ванной, почему-то замирает. Мысль неуловимая, вёрткая, из тех, которые не отогнать просто так. Ничего ведь необычного не происходит. Садако берёт с полки свою кружку и ставит на стол, кружку Ито потеряна в груде немытых. У них дома полно посуды: для друзей, для гостей, для важных гостей; Садако перебирает её ряд за рядом. Большая синяя раньше принадлежала покойному Ёшиде, в Чошугуми тот поднялся до сайко-комон; сюда из родительского дома Садако его кружку не забирала — как-то сама приблудилась, потом её забрал себе Куичи, старший брат, он потерю любимого Ёшиды-сэнсэя переживал особенно тяжело, вещи того почитал за великую драгоценность, иногда они с Ясуши спорили из-за этого, и кружку пришлось спрятать подальше — мира в доме без того было немного. И так с каждой — меняющиеся владельцы, забавные истории. Садако любит их перебирать, как любит перебирать старые фотографии или детские поделки, обычно это успокаивает, но не сегодня. Пирог горячий, рука замирает над противнем, кожу обжигает не касанием, только мыслью, следом приходит облегчение. Она берёт прихватки. Неуместная тревога всё бьётся и бьётся в груди, под лопатки забирается острыми когтями. Садако ничего не остаётся, кроме как пойти в ванную — к ответам. Она не удивлена и не испугана. Она не может сказать, чего опасалась на самом деле. Ито никогда не дрался, даже в средней школе, где мальчишки особенно задиристы, не приносил домой ничего опаснее синяков и мелких ссадин: прилежный водитель, осторожный фехтовальщик. Садако уверена, что были и драки, и кровь, может, были аварии — но не с ней. Для неё Ито до сих пор почему-то старается быть лучше. Защищает от всего — и от другого себя. Трепетная бережливость одновременно щемит накрывающей нежностью и бесит до дрожи. Ито не знает ни про завистливые взгляды однокурсниц Садако, ни про бесконечные восхищённые вздохи её родителей, ведь он старается не для них. Все эти люди для Ито — потом. И кровь на рубашке поэтому не кажется пугающей. И его отрешённое выражение лица — взгляд перед собой, размеренные движения рук — не так уж и страшно. — Это не моя, — говорит он, не поднимая головы. — Нужно в холодной, — Садако касается его плеча, — дай я. — Прости, — виновато отводит глаза, и Садако приходится вздохнуть глубже: серьёзно, когда он уже бросит эти детские привычки? Она берёт рубашку и говорит это вслух: — Когда ты уже бросишь эти детские привычки? — Хочешь, чтобы я стал суровым грустным парнем, как твой братец Куичи? — дует губы Ито тоже по-детски, Садако закатывает глаза. — Не подлизывайся. Фраза, которая работает в ста десяти случаях из ста. Садако ещё нарочито хмурится, но когда Ито прижимается со спины, уголок рта сам собой ползет вверх. Тревога внутри осыпается, из тяжёлого клубка разматывается на мелкие тонкие нити, они пока скользят по венам, заставляя пальцы подрагивать, ещё скребутся за рёбрами, но уже не так — спокойней, мягче. Кровь на рубашке свежая, она легко сходит, по цветочному узору даже если что-то осталось, уже не разглядеть. Совсем не как у Ясуши или Куичи, у братьев какая-то нездоровая любовь к белоснежным воротничкам. Садако уже в семь научилась вываривать засохшие бурые пятна, а к двенадцати могла разобраться с любым пострадавшим свитером на раз-два. А потом был колледж, как будто тоже из-за них: ткани, строчки и каждый — маникен. Садако отжимает рубашку двумя руками, Ито отпихивает локтем — его дыхание в шею слишком отвлекает. — Сестрёнка такая сильная! — Ито смотрит на неё с искренним восторгом, за что тут же получает рукавом по лицу. — Моя госпожа! — Низвергнись в Ад. — Ну прости-прости, — он тут же бухается на колени, каков актёр! Мандзай сцена ищет таланты. — Прогулял или забыл? — строго спрашивает Садако, доставая из его глаза линзу, она замирает с пипеткой в руке как с ножом, угрожающе держит плоский стеклянный кружок у самых ресниц. — Отвечай! — Меня Кидо-сан не отпустил, — Садако смотрит в его самые честные на свете глаза и ждёт. — Я ему говорю: как же так! Кидо-сан! Развод только раз в жизни! А он… — Ито набирает побольше воздуха, чтобы продолжить самозабвенно наговаривать на дорогое начальство, он так вдохновлён, что пропускает затрещину. — Да сестрёнка, я не вру! — лоб потирает обиженно. — Кидо-сама писал мне сегодня, они там тебя потеряли. — Да? — Ито хмурится, силясь что-то вспомнить, осознание по его лицу расходится целой гаммой эмоций. — Мне пиздец, — обречённо выдаёт он наконец. — Завещаю тебе бонсаи… — Вот уж увольте! — Садако выбирает щётку пожёстче, этот дурень с гримом обращаться как не умел, так и не научился. — Я сказала, что ты заболел. — Сестрёнка… — Ито послушно садится на бортик ванной, Садако пшикает ему на щеки пену. — Я тебя люблю… — облегчённо выдает и тут же чихает. Мелкие капли летят по кафелю, он следит за ними заворожённо. Это совсем не похоже на попытки не смотреть в глаза. — А, — тональник сходит ошмётками, Садако трёт кожу до красных пятен, — так ты специально разводиться не пришёл, что ли? Осознал чувства? — Злая, — Ито отплёвывается, но терпеливо сидит, им почти можно гордиться. — Хозяину квартиры я сказала, съеду в марте. А ты, — она дёргает приклеенные, кажется, на обычный клей серьги, — чтобы забрал свои вещи тоже. — Ты мне мсти-ишь, — плаксиво тянет Ито, но по-прежнему не шевелится. — Давай в конце недели. Такасуги ещё не знает. А ты к брату? — Ага. Куичи чуть не умер от радости.. — Он всегда меня недолюбливал. Щекотное! — татуировка с шеи стирается одним махом. — Он просто ревнивый. Ясу, наверное, тоже к нам переберётся. — Завидую, — полотенцем Ито вытирается уже сам, под пристальным взглядом чуть сутулится. — А меня ждёт незабываемое сожительство с парнями Ямагаты-сана. — Попросись к Иноэ. — Я тебе не бедный родственник, — от возмущения он аж подпрыгивает, — это вообще неприлично! — Правда? — Садако хитро косится. — Помнится, когда я попросила Иноэ забрать тебя отсюда подальше, он был очень воодушевлён. — Попрошусь к твоей маме, — Ито бросает такой же хитрый взгляд, — она ведь меня лю-юбит! — Губу закатай, — Садако выбирает два шампуня из десятка своих, лак с волос смыть непросто, вещей Ито в ванной: зубная щётка, бритва и резиновая игрушка. — Под горячей водой сначала синим, потом красным. Синий нужно подержать. — У двери останавливается, можно, конечно, ему и не говорить. — Мама сказала, что и правда будет тебе рада, — слова даются легко. — Сказала, что муж из тебя не вышел, зато человек ты хороший. И дверь за собой закрывает, ей сейчас незачем видеть чужое замешательство. Нравится Ито или нет, но родители должны и дальше так думать. Если рассказывать им как есть, всплывёт слишком много лжи. Маме хватает непутёвых братьев. Садако даже благодарна, что они непутёвые, так желание уехать из дома в семнадцать с милым парнем, который может очаровать и отца юбовью к го, мать невероятными талантами — не побег. С ним — взрослое решение. Думают ли так родители до сих пор? Вероятно. После братьев Садако — успех и гордость. Особенно часто об этом говорит отец, когда едва вернувшейся из тюрьмы Ясуши за дверью пытается наверстать хотя бы среднюю школу. Садако считает это везением: в семье настолько нет денег, что клану Ясуши может предложить только себя, не так много дадут по малолетству, зато перспективы потом ого-го. Теперь вот он может и ремонт оплатить, и семестр любимой сестре в университете. Садако качает головой, заезженная история, жалеть об этом нет никакого смысла. Она вообще ни о чём особо не жалеет, всё происходит как нельзя лучше. За малыми исключениями, в которых, по большей части, Садако сама и виновата. Можно было, например, не влюбляться в лучшего друга. Или нельзя. По комнате разбросаны конспекты, она неохотно складывает их на стол, любовь Ито к порядку бывает утомительной, он порядка и от других требует. Совсем не понимает, что математика на подоконнике и биология под столом — очень понятный порядок. Нет, пожалуй, не влюбляться в лучшего друга, которым стал для неё Ито, было нельзя. Последние дни Садако всё пытается понять, что пошло не так. Это ведь глупо. Они живут душа в душу, женятся для родителей для них же умело играют семью и говорят о будущем. Ито пару раз берётся за её настойчивых ухажеров, она покупает ему одежду и готовит завтрах. Долгие тёплые разговоры, совместные поездки, Ито зовёт её сестрёнкой и правда любит, как любят родных. А потом как гром среди ясного неба — ни вдохнуть, ни выдохнуть. И улыбается он солнечно, и футболки на двоих — ну просто романтическая драма. Она тащит его в постель, чтобы доказать себе что-то, но увязает только сильнее — Ито нежен, внимателен и очень смешно краснеет. Они рушат всё, что строили пять лет, с каким-то остервенелым отчаянием. Она со своим. Он — со своим. Обоюдная боль перетирает в труху её сердце. Его — полностью. И Садако знает, что когда между ними не останется уже ничего, Ито будет больнее, но всё равно идёт дальше. — Призрака увидела? — заглядывает Ито в лицо встревожено. — Задумалась. — Садако смахивает в верхний ящик стола маркеры и карандаши. — Опять без меня развела здесь, — он тяжело вздыхает, но папки не поправляет, тарелки с остатками еды, похоже, вовсе не замечает, — жуть что. И всего за пару дней. — Молодой человек, вы вообще здесь кто? Вас здесь не стояло. — Я хранитель этой комнаты, силой, данной мне свыше, защищаю её от вездесущего хаоса. В куче чистой одежды он копается долго, придирчиво разглядывает рубашки и толстовки. Садако относит на кухню стаканы и ложки, когда возвращается, он всё ещё задумчиво перекладывает вещи. Кажется, разу по третьему. Она ждёт, но просто сидеть и сверлить чужую спину взглядом — не очень хорошая идея. Только в комнате, где помещаются стол, кровать и шкаф, особо не разгуляешься, приходится предать некоторые принципы и всё же начать раскладывать тетради по стопкам. В университете почти нет домашних заданий, после школы и колледжа это непривычно. Зато в университете есть интересные кружки и проекты, по-хорошему, можно было бы набросать план презентации своей исследовательской работы, ещё днём это сделать прямо-таки не терпелось. — Ты что-то потерял? — спрашивает, чтобы просто спросить. — Да, — отстранённо отвечает Ито, тут же хватает первую попавшуюся толстовку, даже не свою, — нет. Как дела? Садако молча смотрит, как он поправляет капюшон, прячет пальцы в рукава. Забавный такой. И волосы уже подсыхают, скоро начнут завиваться. Садако нравится, когда Ито их не выпрямляет и не собирает в хвост. Не только тем, что со своим маленьким ростом и умилительными щёчками он становится похож на девчонку, просто такой он — как в самом начале. Когда в него ещё было нельзя влюбиться. — В середине февраля сдаю проект. Про учёбу говорить очень легко, Ито всегда к этому внимательно относится. Он, наверное, маме тем и понравился: средняя школа, а уже международные конкурсы, гранты. Любой родитель захочет себе послушного ребёнка, про которого можно рассказать на работе, о котором пишут в газетах. Совсем не Ясуши с Куичи. И не Садако. Садако учёбой заинтересовалась-то только в университете — нужно было отвлечься. И на пользу пошло ведь. Как забавно, что Ито, всю дорогу помогавший учиться, помог даже здесь. — Здорово! — Ито улыбается радостно, он всегда за неё радуется. — Погоди секунду. Из коридора он приносит мобильники. Один его, брелоки весят, наверное, больше самого телефона. Второй незнакомый и почему-то в пакете. — Кровь тоже? Ты ограбил кого-то? — Фу на тебя, — кривится Ито, — нет, конечно. За кого ты меня принимаешь? Он вытряхивает из сумки ноутбук и забирается на кровать с ногами. Это настолько по-домашнему уютно, что небольшое красное пятно на наволочке — сущая мелочь. Из пакета мобильник Ито не достаёт, подключает через кабель аккуратно, как-то даже излишне бережно. — Дурацкая история, — говорит неохотно. — У Такасуги есть… некоторые проблемы с одним чуваком из клана. Мы недавно были на встрече. Там старик, который дружит с этим чуваком, в мой адрес отпустил пару нелестных замечаний. Мы немного повздорили. — И ты разбил ему лицо, а затем отнял телефон? — Ну… — Ито невесело усмехается. — Отчасти так. Но не лицо. — Тебе ничего за это не будет? — Хороший вопрос. — он сосредоточенно смотрит в экран. — Какой же, сестрёнка, это хороший вопрос. Так что, говоришь, у тебя с презентацией проекта? Садако ещё несколько мгновений разглядывает его. Она достаточно сообразительна, чтобы прикинуть, что всё это значит, достаточно для того, чтобы больше не спрашивать. Братья до сих пор печально шутят: чем меньше знаешь, тем меньше сможешь рассказать. Садако только немного жаль. Первый год в клане Ито упрямо считает каждую йену долга, они экономят на всём и крепко держатся за руки. На третий год он спускает половину зарплаты на её учёбу — ещё заработает. День, когда он вносит последний платёж, не становится праздником. Ито вообще упоминает об этом как бы между прочим. И только тогда Садако понимает необратимость и потерю. Понимает раньше него. И молчит — ради них обоих. — Не могу решить, стоит ли использовать графики. Хочется вроде как быть попроще, — отвечает задумчиво. — А с графиками всё солиднее. Когда меня с Кидо поставили работать, я им месяца три графики подсовывал. Иноэ первый сообразил, что они про эпидемию испанки и одни и те же. — Рисковый ты, — смеётся Садако. Ито с работы часто приносит забавные истории, у них под это дело раньше отводился целый воскресный вечер, по будням оба были слишком загружены учёбой и делами. Иногда в гости приходили его коллеги, тогда дело шло лучше, чем в комедийном шоу: Ито по ролям разыгрывал нелепые ситуации, кто-то из гостей с жаром пытался доказать, что всё было иначе. Особенно Иноэ, который с упорством убеждал, что никогда не делает таких глупых лиц, а потом сам же себя компрометировал, смешно прикусывая губу или зло раздувая ноздри. Садако помнит эти дни, будто они были вчера, хотя, если подумать, Иноэ в гости заглядывал, может, весной, если не раньше. И год пролистывается — незаметный, нервный. Садако рассказывает про исследования, про подруг, про преподавателей. И не рассказывает о том, что вертится в голове. Теперь вопросов больше, и утихшая тревога всё-таки поднимает голову. Но Садако разрешает себе быть глупой наивной девочкой. И если по правде, дела сердечные её сейчас больше интересуют, чем этот странный вечер. И этот странный Ито — чужой. Этот Ито знает ровно столько же, сколько тот, которого она уже почти разлюбила. И как тот — прежний — ответит на вопросы, потому что у обоих Ито есть общее. — Скажи, — она спрашивает, когда он закрывает ноутбук и убирает его под кровать, знает, что если не спросит сейчас, потом может и не случится, — почему ты согласился? — На что? — Ито хмурится, как если бы невинный вопрос попал в резонанс с какими-то его мыслями. — На моё предложение попробовать быть настоящей парой. — Глупый потому что, — резко отвечает он и встаёт. — Уже половина десятого. Мне в офис нужно, — косится на мигающий входящими вызовами экран. — Глупо быть парой? — Садако упрямится, ей хочется, чтобы он сказал. Тогда не будет так обидно. — Глупый, потому что не подумал. — Он затягивает волосы шнурком, засовывает свой мобильник в карман, пакет держит двумя пальцами. — Не подумал, что этот… статус? — пауза на глубокий вдох. — Что это что-то меняет. Мы же вместе давно, столько не живут. И какая разница, друзья или… пара. А она есть, представляешь? — Представляю, — кивает она ему в спину, набравшись смелости добавляет громко: — е вини себя. Мы оба виноваты. Провожать его не идёт, остаётся смотреть на пустой тетрадный лист. И только когда входная дверь хлопает, выдыхает. Плакать сегодня Садако не будет. И завтра не будет, есть дела поважнее.