Всё моё

Желание покончить уже с этим фарсом уходит так же быстро, как пришло. Ито успевает дойти до лифта. Не успевает нажать кнопку. Он сворачивает на лестницу, зачёрпывает её дымную темноту взглядом, стена холодом простреливает затылок. Ито опирается на нее спиной. Перед глазами шатаются перила, в голове нарастает шум волн. Так напиться за час — личный рекорд; достижения. Звёздочки, чек-листы — те вещи, которые считаются машинально, любой результат разложить на составляющие, чтобы найти в нём шаг от себя прежнего, но умолчать назад этот шаг или вперёд. Ито роется в карманах, достаёт записную книжку, разглядывает не обложку, а ромбики света из окна. Снаружи лестничные окна выглядят как одно длинное блестящие лезвие, в котором нет перекладин и стыков, изнутри — фасеточные глаза. Свет с улицы дробится, кляксами падает под ноги и на ступени, отталкивается от натёртой плитки, чтобы броситься в лицо. Для Ито блики неоновых вывесок снаружи — антураж дешёвого клуба, и влиться в его бездумный трип очень хочется. Он щурится, это помогает остановить вальсирующие пятна. Смотреть на книжку не обязательно, из прикосновения ясно — чужая. Нос щекочет едкая вонь моющего средства, такая хлорированная, что в горле свербит и глотать больно. Ито вдыхает ртом, но запертый в длинной артерии здания дым тут же оседает на языке, мешается со слюной. Ито плюёт себе под ноги, хотя старается так не делать, и возвращается к лифту. Там горит тусклая одинокая лампа, её достаточно, чтобы рассмотреть чёрную обложку из мягкой кожи. Обитые железом уголки мёртво мерцают серебром, декоративный замок щёлкает, стоит надавить пальцем. У Ито такая роскошь появляется только по случаю праздников и хранится в дальней коробке нераспакованной. Эдакая важная часть взрослой жизни: блокноты, наручные часы и запонки с галстуками. Выложить ползарплаты за правильный шёлковый носовой платочек — это не к нему. Обложка пахнет кожей, Ито обнюхивает её ответственно. Первый лист не заполнен, поля под имя, электронную почту и дату начала записи пустуют. Страницы шершавые и плотные, они исписаны хаотично, как-то даже нарочито хаотично: запись тут, запись там, а две трети книжки пустуют. Ито наугад открывает разворот, в незнакомом почерке вычитывает имена без фуриганы, цифры времени без уточнений. — Кёскэ бы подписал, — качает головой Ито, поддевая брендированную шёлковую ленточку закладки, и проблема чужой вещи в его кармане как будто решается, вновь уступая место навязчивости. Ито щурит один глаз, листая до середины, отгибает железные кольца, снимает лист, защёлкивает кольца обратно, вынимает из кармашка механический карандаш. Тот самый момент, когда дешевле сделать, чем нет. Когда шестерёнки в голове намертво застревают на месте, прокручиваясь, но не двигаясь дальше. Ито чувствует себя глупо, впрочем, для этого вечера, похоже, самое подходящее ощущение. Он столбик за столбиком выписывает цифры, расчёт нехитрый. Зато крайне необходимый. Четыре банки колы равны… Объём стакана, градусы рома. Он умножает, делит и складывает, с каждым новым действием понемногу возвращая себе контроль над происходящим. Не так уж много он выпил, другое дело, что на нервяке отощал немного, и вспомнить, ел ли хотя бы утром, не выходит. Вероятно — нет. Карандаш ведёт дрожащую линию под расчетами, и телефон вибрирует. «Ты где?» — спрашивает Кидо. Вместо ответа Ито открывает диалог с Ямагатой, пишет лаконично. — Брут, — бормочет, нажимая отправку. В переписке Ямагата куда словоохотливей, чем в жизни. Ответ у него длинный и витиеватый, Ито приходится прочесть пару раз, чтобы вывести общий посыл: У Ямагаты личная жизнь и никакого желания заботиться об Ито. Ничего нового в общем-то. Тяжкую ношу заботы Ямагата смело доверяет «твоим дорогим друзьям» — тоже не ново. Его печальная ирония Ито не обижает, скорее смешит. Когда-то Иноэ и Кидо носили статус «нежных друзей», ирония та же, а всё-таки поприятней «дорогих». Ито не говорит с Ямагатой о происходящем прямо, что не мешает понимать — Ямагата знает если не всю невесёлую историю, то как минимум её печальный итог. Потому что всей истории не знает даже Ито. То, что начинается как любопытство, продолжается как помесь дружеского секса и секса по дружбе, заканчивается в каком-то смысле предсказуемо. Ито и сейчас уверен, что встрял если не сразу, то почти сразу. Его, может, самого удивило, что давить начало только прошлой весной. Такой ведь вызов, ещё одна галочка в чек-листе и шаг вперёд — перебороть страх. Иноэ и Кидо якудза. Он — нет. Что может пойти не так, спрашивается? А он и правда до прошлой весны думал, что сможет просто уйти из клана, ведь что его держит? До конца долга пара месяцев, а впереди свобода. Ровно та, которая в один момент перестаёт быть пределом мечты. Потому что на Танабату они идут смотреть фейерверки, стоят в толпе, соприкасаясь локтями, и совершенно невозможно думать, что больше так не будет. Ито на Танабату и не думал. Он потом думал. Правда, ничего лучше, чем скомкано извиниться прямо посреди рабочей поездки на источники; лучше, чем нагородить что-то про «разобраться в себе», не вышло. Ах, нет… Ито комкает лист, запихивает в карман. Есть и получше. Садако, в которую он вцепляется мёртвой хваткой, о чувствах которой не думает, залечивая свою боль. Просто прекрасно. — Уёбок, — вздыхает он, снова глядя на «дорогих друзей» в сообщении Ямагаты. — Ладно, — прикусывая губу, набирает ответ. На предложение посмотреть кое-что в наружном кармане его рюкзака Ямагата откликается со свойственным ему скепсисом. Он заявляет, что прекрасно осведомлён о мерах контрацепции, советует так за него не переживать. Ито стучится затылком о железную дверь лифта, тоска и опустошение сменяются истерикой, смех царапает горло. Ито фырчит, мотает головой и откашливается. В этот момент он обожает Ямагату до невозможности, так сильно, что хочется выглянуть в коридор, чтобы крикнуть ему что-то грандиозно тупое. Так сильно, что только вышкаленная годами в клане субординация и шум лифта за спиной спасают его от очередной необдуманной глупости. Посчитать ли глупостью желание нажать заветную зелёную стрелочку вверх? Что вообще стоит считать глупостью? Кажется, всю жизнь. Ито чувствует себя невесомым и удивительно трезвым, а потом завибрировавший новым входящим телефон чуть не выскальзывает из рук. «Спасибо! — пишет Ямагата. — Где ты достал эти семена камелии?!» — приходит следом. От стикера с обнимающимися котами Ито чуть не роняет телефон снова. — Совсем ёбнулся, — констатирует удивлённо. — Старик освоил стикеры, жуть какая. В разъехавшиеся двери он чуть не падает, успевает среагировать на шипение за спиной. Хоть что-то вечно — вшитые в мышцы реакции не подводят, Ито лунной походкой шагает в большую зеркальную кабинку. Судьба, значит. Пока лифт едет на нужный этаж, Ито репетирует речь. Он разбавляет невесёлые новости извинениями, надеждой на прощение, призывами его понять. Вот бы он сам себя понял для начала. Извинения подозрительно походят на те летние. Кидо слушал его, чуть прикрыв глаза, по плечу погладил кончиками пальцев и сказал, что понимает. Иноэ обнял, наверное, тоже что-то понимал. «Иду», — отвечает Ито. И останавливается возле кулера. Одноразовый стаканчик в руке похрустывает, холодная вода набирается изнуряюще медленно. Отрезвляющая прохлада касается безымянного, среднего и указательного пальцев. Ито смотрит на исчезающие пузырьки, смотрит на свою ладонь. Он привычно держит стакан двумя пальцами. Выглядит тоже как знак судьбы: два — правильно, а три — нет. Иноэ и Кидо вдвоём смотрятся хорошо. Ито западает на них как-то сразу и безвозвратно, Иноэ импульсивный и быстрый. Он легко выходит из себя и легко успокаивается. Особенно если завалить его на пол или диван. Ито усмехается. Он проворачивал это неоднократно. Иноэ бесился из-за очередных проёбов подчинённых, а Ито одним прыжком сваливал его с ног, чтобы заткнуть. Слушать, как Иноэ ругается на чём свет стоит, смотреть, как он раздражённо пытается что-то сломать — это заводит с пол-оборота. На долгие глубокие поцелуи Иноэ отвечает с таким же остервенением. В них он вкладывает ровно половину своего раздражения. Вторая выплёскивается только с оргазмом. И не так важно, толкаться ли в него одними пальцами, седлать ли сверху. Ито пробовал разное просто из любопытства. Из жажды экспериментов. Из-за опьянения открывшимися возможностями. Ещё Иноэ нежный, Ито с трудом удаётся уложить это в голове, но как только он справляется, оказывается, что нежность Иноэ идёт куда больше приступов злости и психов на пустом месте. С ним получается разрушить все представления о ролях и правилах, о том, как должно быть — и не должно. Ито не тоскует только из-за неправильного, но упрямого ощущения будто Иноэ всегда рядом. Зато Ито тоскует по Кидо, хотя тот рядом каждый день. Рядом — и слишком далеко. Кидо сдержанный, строгий. Он плохо справляется с эмоциями, но узнаёт это Ито только когда они знакомятся ближе. За дружелюбие, спокойствие, учтивость и умелые шутки Кидо убирает тревожность, перепады настроения от плохого к отвратительному, излишнюю вспыльчивость. Ито не отступает, а набирается терпения. Теперь он знает, что если устроить Кидо длинный томный вечер, отбросить горячечное желание, остановившись на касаниях, можно поймать равновесие: оно в общем ритме, в тихом голосе, в болезненном для обоих доверии. Говорили они в такие вечера и правда много. Редкие движения, которые нужны скорее для того, чтобы поддержать возбуждение, чем довести до точки, мягкие интонации. Ито разминал ему мышцы, изредка толкаясь так, чтобы прерывающийся голос не глушили влажные звуки. Или Кидо тёрся щекой о его лодыжки, когда Ито закидывал ноги ему на плечи. Здоровый сон проигрывал им всегда. Вместе же Иноэ и Кидо Ито плавили. Сначала он таял от одной мысли о них, потом — просто от них. Захлёстывающие чувства, переполняющие эмоции — Ито всегда откладывал момент, чтобы разобраться во всём этом, а клокочущее, жгучее копилось, пока не плеснуло через край, не обожгло. Однажды Ито обнаружил себя запутавшимся и потерянным. Человеком, который обманул чужое доверие. Тем, кто если не разрушил сейчас, потом разрушит обязательно. — Вот и разрушил, — пересохшим горлом выдавливает он из себя слова. Вода в стакане безмолвно покачивается. Тепло у левого плеча обретает вес. Ито резко оборачивается, капли холодом лижут рукав, на паркете собираются бесформенными глазками-лужицами. У Кидо усталый вид, слишком усталый для вечера понедельника. И морщинки смеха у глаз. Ито смотрит на него не моргая. Вместо всего, что придумалось в дороге, остаётся только одно, оно раздувается праздничным воздушным шаром, давит шум в ушах, заполняет голову. Ито сжимает зубы, прикладывает все усилия, чтобы вытолкнуть подальше. — Простите за опоздание, — зачем-то говорит он, чувствуя, как челюсть начинает ныть от напряжения. Скулы печёт, следом начинает печь уши. Ито отводит взгляд. Он чувствует себя просто полным идиотом. Прокушенная изнутри щека саднит, по нёбу растекается кислый металлический привкус. Хочется провалиться сквозь землю. Под все этажи этого проклятого офисного здания, где на парковке стоит мотоцикл. Мотоцикл холодный, и воздух на улице холодный. А рука Кидо у лба тёплая, и пахнет она Иноэ. И металл кольца на среднем пальце тёплый. Кольцо они подарили ему на тридцатилетие, долго спорили, Ито считал, что цацки Кидо носить не будет, Иноэ язвительно замечал, что предложенные запонки — такие же цацки. Часы они отмели сразу, часы Кидо подарит кто-нибудь точно. Иноэ хотелось что-то символическое, Ито только потому и согласился, слишком грела мысль, что символическое для Кидо Иноэ готов разделить с ним. И ведь не задумывался даже, не сомневался. Как будто разделить что-то с Ито было данностью, как будто он появился в их жизни не каких-то пять лет назад, а был всегда. Или Ито так себе это объяснил. Иноэ кривился, просил не усложнять, а приносить пользу. Ито не усложнял. Правда, пользу им принёс ювелир, показав сплавы. Они в рваные переливы просто влюбились: водянисто-белое серебро, по-грозовому тёмная побежалость и свечная желтизна пламени. Дарили не торжественно, совсем не лично, поставили среди коробок и свёртков, начала рабочей недели ждали. Кидо его, похоже, с тех пор не снимает. В свете ламп переплетенные в нечётком узоре цвета смешиваются, перетекают друг в друга, спаиваются. Ито замечает первую короткую маленькую царапину и поднимает на Кидо глаза, но смотрит упорно куда-то в шею. взглядом утыкается в бледно-голубую вену на запястье, под сковывающей кожей течёт кровь, толкается жизнь: жгучим алым от сердца, тягучим вязким обратно. — Когда успел так накидаться? — цокает Кидо, убирая ладонь. Ито разводит руками, а что тут скажешь? В кабинете останавливается у стола, долго роется во внутреннем кармане куртки, вытряхивает другой. Брелоки на ключах звякают, цепляются за брелоки на телефоне. Накатывающее из ниоткуда раздражение само двигает пальцы. Ито дёргает тонкую верёвочку. Приходит в себя, когда пластик корпуса жалобно трещит, делает шаг назад. — Нас ждёт занимательная история, — лениво тянет Иноэ, и только в этот момент Ито замечает его на диване. — Не думаю, — качает Ито головой. — Я убил человека… наверное. — В таком деле третьего не дано, — Кидо подходит ближе, подцепляет ногтем выложенную поверх вещей Ито визитку. — А, — роняет он спокойно, — Ханава. — Туда ему и дорога, — отзывается Иноэ. Ито опускается в своё любимое кресло. Он рассчитывал, что… Ито склоняет голову. На что, собственно, он рассчитывал? Что Кидо схватится за сердце, начнёт глотать успокоительные и восклицать в небо: «Как же так, Ито?!»? Что Иноэ бросится его расспрашивать и рыдать над падением? На что? Как будто по Ямагате было непонятно. Ито вытирает выступивший пот ладонью, по спине расползается жар, в затылки гулким колоколом качается боль. — Кажется, ты ожидал чего-то другого? — проницательно хмыкает Кидо. — Кидо, — Иноэ растягивает гласные в длинные тире азбуки Морзе, — Кидо. — Ты его ещё пожалей, — Кидо садится за стол, двигает визитку пальцем. — Водички, а? — Какая водичка, молодой человек уже успел найти что-то покрепче. — Да вы издеваетесь, — не выдерживает Ито, ему не стыдно за срывающийся голос, не стыдно за истеричные интонации. — Разумеется, — щерится Иноэ, — это же мы свалили в закат почти на неделю и не отвечали на звонки. — Определённо, — кивает Кидо, — это ведь мы якшаемся со всякими… — он не произносит имени, но Ито и без того понимает, что речь о Кихэйтай, — интересными людьми, позабыв предупредить. — Мне жаль, — цедит Ито, сдерживая ярость. — Вот как? — мягко улыбается Кидо. — Тогда вопрос решён. С этого момента всё, что я успел надумать себе за эти дни, помножаем на ноль. Благодарю. Ито вскакивает, сжимает кулаки. Картинка в левом глазу дёргается, напитывается розовыми оттенками — лопнувший сосуд, ещё не хватало. Ито набирает воздух, собираясь сказать, собираясь высказать. Но воздуха нет, горло сжимается хуже, чем в весеннюю аллергию, а лёгкие вот-вот лопнут. Ито падает обратно, ударяется многострадальным виском об угол спинки и приходит в себя. Далёкая и плоская реальность, будто бы чужие мысли — всё это вдруг собирается в единое целое, то, которое не даёт прятаться ни за отстранённостью, ни за придуманным безразличием. Ито осознаёт себя здесь, осознаёт сейчас. Даже опьянение чуть отступает, только тошнота сильнее подкатывает. Ито утыкается взглядом в пол, рухнувшие на голову, пульсирующие по затылку открытия не кажутся прямо-таки открытиями. Просто то, что он привык игнорировать, как привык игнорировать собственный нос. Ито лижет прикушенную щёку и думает, что нужно быть совсем уж идиотом, чтобы игнорировать якудза. Впрочем, разве он не совсем уж идиот? Очень даже. Он играет в якудза с самого начала, может, ещё до Чошугуми. Чек-листы долга, опасные переговоры — увлекательно ведь? Увлекательно, вот только ни для Иноэ с Кидо, ни для Суфу… ни даже для Садако это не игра, а жизнь. Привычная в каком-то смысле обыденность. Да, в такой обыденности смещаются ориентиры, путается белое, сереет чёрное, но они все… привыкли? Вместо Конституции какой-то свой неозвученный кодекс, вместо правовой системы право сильного. А Ито с младшей школы пишет статьи про права человека и мир во всём мире, гранты выигрывает, выступает. Ещё Кидо идеалистом дразнит. Хотя сам-то? Сам за пять лет не сообразил, что есть только свои и чужие. И чтобы стать чужим Ито, пожалуй, сделал достаточно. — Вы считаете, что я вас предал? — спрашивает он, когда наконец получается вдохнуть. — Меня нет, — хмыкает Иноэ, он опирается на подлокотник, опускает голову на сжатый кулак. — А Кидо — да. Ито переводит взгляд на Кидо. Он до сих пор иногда считает их одним целым. Так проще. Но слова Иноэ словно влитые ложатся поверх его собственных мыслей. Свои и чужие — только начало, ведь есть ещё близкие и дальние. А ещё, Ито дёргает плечом, те, за кого старшие несут ответственность перед другими старшими. Ито знает, что слишком пьян, чтобы разобраться в этом сразу, но он знает, что может сделать даже в таком состоянии. Доказать Кидо свою преданность. Пусть на понятном тому языке — плевать. — Только не говори, что ты не подумал. — Кидо смеётся тихо и сдавленно. — А я бы не исключал, — Иноэ оборачивается к нему, он серьёзен. — Шунскэ, может, до сих пор думает, что ты стал сайко-комон за красивые глазки. — Не думаю я так, — Ито с собой честен, он вообще никогда не думал, почему именно Кидо стал сайко-комон. — Не расстраивайся, — Иноэ всё ещё разговаривает с Кидо. Ито будто не замечает. — Когда я сформирую свою компанию, то возьму тебя за красивые глазки. — А мог бы просто взять, — в тон ему отвечает Кидо. — Ты же сказал, что устал, — ухмыляется Иноэ. — У меня, — Кидо ведёт визиткой в сторону Ито, — бодрящие обстоятельства. — Долго вы будете делать вид, что меня здесь нет? — шипит Ито, от злости ничего не остаётся, внутри клубится досада, она топит занимающееся пламя стыда, вымывает растерянность. — Например, столько же, сколько ты делаешь вид, что не имеешь отношения к якудза, — Кидо выбрасывает визитку в мусор, а смотрит так, будто насквозь видит, — то есть где-то тысяча восемьсот двадцать пять дней. — Двадцать семь, — педантично поправляет Иноэ, — два високосных года. Можно вычесть праздники и выходные. Но лучше уточнить начало заключения трудового договора. — Оставлю это на вас, дорогой финансист, — согласно кивает Кидо. — Ну так что, младший наёмный сотрудник Ито Шунскэ? — он впервые за вечер смотрит в глаза. — Я вас, Кидо-сан, не предавал, — закусывает губу Ито. — А, прости, как, по-твоему мнению, мне нужно трактовать работу на другой отдел? Злость выжигает прокрадывающиеся сомнения. Ито встаёт. Внутри опадает пепел, оставляя его полым высохшим хрупким сосудом. Может, если кинцуги даёт разбитым вазам новую жизнь, у него тоже получится. И не простит, если не попробует. Пока он ищет по карманам, в голове старым диафильмом отщёлкиваются кадры, все как один в тёплых тонах. На картинках акварельной мягкостью движения, взгляды, прикосновения, и воздух искрится пылинками. А поверх ничего от тела — оголённое нутро. Ито кладёт мизинец на край стола, замахивается он лезвием так, как сегодня замахивался на Ханаву — коротко и без раздумий. — Я вас не предавал, — спокойно говорит он и жмурится от боли. — Горячку не пори, — Иноэ разжимает руку. — Вывихнул, — озабоченно говорит он, ощупывая. — Сейчас будет неприятно. — Ты ещё подуй, — хмыкает Кидо, Ито из-под слёзной мути всё равно видит, что в стол тот вцепляется до белых костяшек. — У кошечки боли, у собачки боли. — Отъебись, — Иноэ качает головой, пряча лезвие в карман. — А то у тебя сейчас заболит. — Он отворачивается. — Как же я вас обоих ненавижу, — выдыхает еле слышно. — Полная подстава. Два придурка. — Короче так. Ито, — вздыхает вслед за Иноэ Кидо, — проваливай до завтра, мне нужно, — он подрагивающими пальцами постукивает по столу, — подумать. — Поеду в бар, — глухо бросает Ито, смахивая со стола ключи от мотоцикла, вправленный палец он поджимает болезненно. Рывок забирает у него оставшиеся силы и мысли. Хочется лечь и рыдать. То ли от жалости к себе. То ли от бессилия. Ито держится на остатках гордости, хотя не знает, откуда в нём гордость-то. Главная цель сейчас — уйти. Забиться и забыться. Он решительно разворачивается, от голоса за спиной вздрагивает. — Ты пьян для ночных вождений, — сухо замечает Иноэ ему вслед, но не останавливает. — Не в первый раз, — Ито не оборачивается, прощально хлопает дверью, словно предохранитель сдёргивает. Но не всхлипывает. Не останавливается.