Капитаны на суше

      Эрик поёт. Лёха слушает.       Слушает этого придурка с его гнусавым Шубертом, длинными бабскими волосами, поволокой задёрнутыми глазами и глупой улыбкой. Эрик как будто всегда под чем-то: водкой, куревом, анестезией. Или на ком-то. На людях ведь тоже можно торчать.       Лёха помнит, как ходил хвостом за одноклассницей, смазливой девкой, строил глазки и был счастливее всех на свете, когда она давала подержать себя за руку или поцеловать. Он таскал ей цветы с клумб, она присылала ему на телефон полуголые фотки, а потом залетела после выпускного из девятого класса. Не от Лёхи. От капитана футбольной команды.       Лёха её тогда бросил, естественно. И зарёкся больше влюбляться.       А Эрик поёт. И Лёхе страшно на него смотреть, вдруг этот идиот ноты забудет и провалит свой идиотский же конкурс. И совсем окоченеет на улице, залившийся водкой по самые позолоченные связки, под гремящий в наушниках «Зимний путь» сопливо-гнусавого Шуберта. У Эрика в глазах пустота и вязкое винно-водочное болотце.       А он всё поёт, поёт, идиота кусок.       У Эрика в глазах зовущие в топи голубые огни, которые правильный дворовый Лёха вертел и за которые давал по морде. Новый, неожиданно открытый в себе Лёша, тот, которого Эрик зовёт иногда, раскатывая на языке «ё», хочет поддаться и дать себя увести. Утопить. Угробить. Не по-пацански свести в могилу, найдя в другом человеке хоть искру смысла. Пацаны так не поступают. Но новому Лёше очень хочется так поступить.       Лёха приоткрывает стеклянную дверь и смотрит, смотрит, смотрит на спину в пиджаке, на бабские волосы, на рояль, на пустые лица жюри перед сценой. Музыка заставляет его гореть изнутри, изнывая от зимней стужи. Эрику хочется врезать по морде за каждую скатившуюся из глаз слезу. Лёха хочет заставить его замолчать. Выбить занывшими кулаками всю дурь из этого идиота, чтобы не смел голосом своим превращать настоящих пацанов в ревущих баб.       Лёша хочет, чтобы он никогда не замолкал.       Заставить его молчать, пасть в ноги, наорать, руки целовать, избить, разрешить делать с собой всё что ему, золотосвязному идиоту, захочется. Лёха рвётся на две половины на новом бархатисто-глубоком звуке и не знает, что ему делать.       Эрик, чёртова голубая принцесса, своим Шубертом поломал его всего, пацанам показаться будет стыдно. Ящура сжёг. Единственную Лёхину ценность. А Лёха ему за это ничего и не сделал. Обабился.       Голубая принцесса взмахивает своими длинными волосами, и горячее пламя восхищения внутри сжиженным азотом плавится в похоть. Перед глазами мелькает шальная идиотова улыбка, его пальцы с сигаретой, его губы на горлышке бутылки… Лёха сглатывает вязкую горькую слюну, и винит во всём недотрах и одного идиота, умеющего слишком хорошо работать горлом и ртом.       Шуберт, окуренный и укурившийся сладковатыми травкиными парами, бесконечно-далёкий в своей зимней музыке, влюбивший в себя и доктора, и глупого-глупого пацанского Лёху; русская принцесса, с которой, как известно, трудно быть, выводит глубоким омутовым голосом последние ноты, пока Лёху упирают мордой в сетчатое стекло и бубнят на ухо прокуренные ментовские условности.       Лёху тащат по лестницам и коридорам менты, и он думает, что так будет лучше. Что пока нормальные люди будут восхвалять Эрика наверху, его успеют запереть в клетке и увезти подальше – и он перестанет портить глупой русской принцессе жизнь. Принцесса вернётся к своему доктору, конкурсу, получит место в Большом и больше никогда и не вспомнит о разодранном её голосом беспризорнике Лёхе.       Так будет правильно.       Принцесса чхала на все эти Лёхины «правильно», выбегая в мороз в тонком костюмчике, и лёгким движением выбивая его из рук зазевавшегося мента. Они, как подростки, убегают прочь, путаясь в переулках. Они оба на самом-то деле идиоты, думает Лёха. Золотосвязная русская принцесса оказывается удивительно лёгкой для бытия рядом.

      Одна беда – у русских принцесс почти всегда

      несчастливый

      заиндевевший

      конец.