Тёмно-красный

Поразительно, как меньше, чем за месяц пребывания в Лондоне, грех из разрушительной силы, разложения и тьмы превратился в верного спутника Дориана. В то, с чем можно поиграть. В то, что можно суметь направить (и умение это обладало чрезмерно безнравственным потенциалом.)  Обычно обед у леди Нарборо заканчивался скучнейшей беседой о французской литературе, политическим спором или приглашением в театр или клуб. Но сегодня Дориан пропустил встречу и нежился в гостиной, и вечер этот увлекал лорда Генри лучше всякого публичного дома; юноша больше не притронется к роялю и не сыграет Шопена, покуда он в обществе Гарри. Сегодня Дориан отлучил Виктора от дел и испытывал острую радость раскованности и уединения. С лордом Генри они до половины пятого были в библиотеке и, когда они начали трапезничать фруктами, мальчику не находилось места. Чертята его не оставляли:  — Я хочу порадовать Вас, Гарри.  Тонкие точёные пальцы взяли нож (снова), и как медленно поддалась кожура! Дьявольская трагедия напомнила о себе, но совестно не становилось: мальчик только прильнул ближе, плотнее, и принялся угощать мужчину. Не стоит обманываться — этот жест был таким же порочным, как и он сам. Дориан в тёмно-красном — символ порока. Дориан, небрежно вкушающий тёмно-красное, — помноженный порок.  Он пачкал свои руки — белые, фарфоровые — в соке, разломавши гранат. Угощал им, тянулся пальцами с рубиновыми перстнями к лицу Генри. Дориан не заслуживал ни наказания, ни поощрения: его руки уже давно были в крови, и он пачкался во грехе, смаковал его, делился им в поцелуях, смоченных отравой. Лорд Генри знал: порок на вкус терпкий и кисло-сладкий. Великое греховное зло, как оказывается, не было инструментом в руках церкви, но имело человеческий облик или, во всяком случае, облик ангельский, чем-то походящий на человека: грех изысканно одевался, носил фиалки в петлице, кружевной манжет и рубашки из красного бархата.  Что, если плод с древа Познания, который вкусили Адам и Ева, был гранат? А теперь мальчик, ребёнок высшего света Великобритании, развращённый и вскормленный горячими речами Генри, хочет отравить своего искусителя фруктом таким же гнилым, какой стала душа Дориана.  Никакая это не забота и не ласка. Грей не хотел умаслить Гарри. Он только шёл на поводу у своего ежеминутного порыва. И лорд Генри с радостью потакал этому очень странному, но увлекательному пренебрежению всякой этики и хорошего тона: позволял себя унежить. Только бы пиджак не испачкать.  — Вам нравится?  — Фрукты? Неспелые. Гадость, мальчик мой. Ваш лакей очень неразборчив.  Дориан промокнул салфеткой уголок чужих губ. Его руку остановили:  — Вы вьёте из меня верёвки, Дориан.  — Стерпите, Гарри. Позвольте и мне за вами поухаживать.  Лорд Генри пропустил ещё пару колких острот и отстранился первым.  В глазах Дориана плескался азарт и желание, которое чаще всего удавалось увидеть танцовщицам и любому из его недолгих ночных увлечений, но сейчас оно досталось Гарри, и эта метаморфоза в его мальчике вызывала интерес. Мужчина ещё раз посмотрел на лицо, обрамлённое мягкими волнами кудрей, и на такие же мягкие восковые руки.  — Вы совсем испачкались, Дориан. Для Вас что, это так тяжело — сохранять чистоту? — вязко и сладко, как мёд, сказал Генри куда-то в висок.  — Э-это не так, — взволнованно покачал головой мальчик, — я чист, о, я правда чист.  Как хорошо, что Дориан — живой человек, а не статуя, хоть об этом так просто забыть. Будь он из фарфора или мрамора — покрылся бы сажей и трещинами. Но он только расцветал в горящем стыдливо-красном и удивлялся тому, как ещё не позабыл это мучительное чувство и не утратил способность его испытывать. Грей удивился себе дважды: чувство это не было похоже на укол совести. Невыносимый Гарри. Тогда почему…  — А знаете, иногда я всё ещё вижу перед собой робкого, наивного, не способного ко лжи юношу, которого встретил когда-то в мастерской Бэзила.  — Уместно солгать — хороший тон. Я был глуп и наивен.  — О, а теперь Вы навсегда испорчены и запачканы, — лорд Генри потянулся к графину с водой и, смочив платок, склонился над руками юноши. Дориан съёжился и резко опустил голову, как от сильной пощёчины, словно бы слова Гарри могли остаться на теле так же ощутимо, как синяки или следы рук от грубого обращения.  — Не навсегда, Гарри. Вы всегда находили новые способы сделать меня хуже.  Первым, что опрокинул на пол лорд Генри, была чаша с фруктами. Горящий Дориан Грей вписывается на стол куда лучше белой скатерти.