'73-78
Причёска — это важно, особенно если большую часть своей жизни носил на голове «горшок». По причёске можно много сказать о человеке. У Джона длинные волосы с пробором по середине и ему говорят, что он хиппи, а он рычит, что он вообще-то против системы и своими волосами её ломает. — Хиппи вроде тоже против системы. Джон почему-то злится и отрезает себе чёлку. Одним взмахом ножниц, с психу, поэтому ему не говорят ничего, а только смеются, потому что чёлка кривая, слишком короткая и с глупым упрямством топорщится кверху. У Сида тоже волосы топорщатся вверх, но они делают это красиво, изящно — как минимум так думает сам Сид. Он целеустремлённо вылёживается головой вниз перед распахнутой духовкой, мужественно терпит давление от того, как кровь приливает к макушке. — Хватит. Сид верит, встаёт на ноги и, пошатнувшись, хватается за спинку деревянного стула — голова кружится. На помутневший взор мгновенно падают волосы. — Блять, Джон! — взвывает обиженно и раздражённо укладывается обратно. Джон чувствует удовлетворение от своей маленькой мести, потому что нечего было смеяться над ним. Засекает время заново. Он уже знает, что в следующий раз тоже соврёт, и потом, возможно, ещё. И точно знает, что Сид не перестанет просить его следить за временем, будто до знакомства с ним не справлялся сам. Внешний вид настолько важен в жизни подростков, что один из них готов умереть от отравления газом. Если Сид однажды так скопытится, то Джон уйдёт следом — от смеха. Использовать духовку в качестве сушуара одновременно тупо и гениально. На вопрос «Почему не лак?», отвечает, что лично у него на это денег нет, а мама просто жмотничает. Джон проявляет к себе сочувствие, поэтому из заработанных на стройке денег выделяет несколько фунтов на покупку средства для волос. Вручать то, что выглядит как подарок и добрый жест, неловко, поэтому Джон делает это максимально небрежно: окликнув, бросает издалека, только завидев приятеля, и орёт, чтобы к нему больше с идиотскими просьбами «покараулить» не лез. Сид стоит как олень в свете фар, держит проклятый флакон в руках, и растерянно смотрит на Джона, который продолжает держать дистанцию в несколько метров. Сид потом так же сохраняет дистанцию, когда на следующий день взрывает этот флакон на пустыре и гогочет от восторга, возбуждённо лупя ладонями по плечу Джона: «Смотри, как бомбануло!» В голубых глазах отражаются огоньки, где сгорают дотла его пятнадцать фунтов — целая смена копания ям в сухой глиняной почве и таскания досок под палящим солнцем. Он продолжит засекать время.* * *
Пёстрые коробочки, стоящие в шеренге, блестят глянцем под холодным искусственным светом. Та, на которой написано «Изумрудно зелёный», вызывает раздражение больше всех. Её кислотный цвет выжигает глаза так сильно, что Джон хочет этот цвет на себе. Иметь светлые волосы очень удобно — их проще обесцвечивать. Джону повезло, они у него цвета серой мыши. Не повезло ему с отцом, который вышиб его на улицу в тот же день, как только химический кочан капусты поселился на голове его старшего сына. Сида мать вышибает на улицу чуть раньше, но только из-за бутылки молока. — Из-за бутылки — это как? — Ну, вот так. Они вдвоём сидят в маленькой комнатке маленькой муниципальной квартирки прямо на холодном, драном линолеуме. Входная дверь закрыта, но им ещё предстоит повесить новый замок на замену выбитого — Сид до этого момента так и жил с незапертой дверью. На Джоне тёмно-синий костюм тройка, который мешковато свисает с худого тела — очевидно, не его размер. Он теребит лямку своей спортивной сумки, битком забитой одеждой. У Сида такой сумки нет, а лишь полиэтиленовый пакет с парой трусов, футболок и единственной рубашкой. Для Сида эпоха Боуи прошла — Джон даже скучать будет — и теперь выглядит крайне заурядно: волосы чёрными волнами закрывают пухлое лицо, нелепый джемпер цвета хаки и застиранные джинсы, в которых Сид сосредоточено ковыряет дополнительную дырку. Увидел бы его Джон таким тогда, при первой встрече, забыл бы сразу и не узнал, какой увлекательный идиот учится с ним в одном колледже. Джон толкает его плечо своим, наклоняется ближе и говорит заговорщицки: — Хочешь, причёску тебе сделаю? — и щурится хитро, наводит интригу, пытается немного помучить, чтобы Сидни сомневался в решении и нервничал, а вдруг Джон что-нибудь учудит, чтобы посмеяться над ним. А он может. Но Сид улыбается криво и кивает, не моргнув: — Хочу. Обновить шухер сразу не удаётся — ножниц нет. Договариваются на пару дней вперёд, где-то между учёбой и подработкой. Как раз время будет, чтобы Джон мог обдумать, какую стрижку своему приятелю заделать. И руки чешутся, чтобы тоже его в какой-нибудь химический цвет перекрасить. Может, в фиолетовый или глубокий синий. Сколько же шума и какую реакцию они смогут получить, если вот так, вдвоём, с безумным видом будут разгуливать по лондонским улицам, особенно в центре, где напыщенных и довольных жизнью много. Но уже на следующий день Сид делает собственную химию, водрузив на голову чёрное облако из упругих кудрей. Прикасаться к причёске запрещает — вдруг Джон всё испортит.* * *
Сид хочет, что бы Джон всё испортил. Он сам просится, всучивает ножницы и плоскую щётку в руки, так и говорит: «Режь меня». Ну, постриги, то бишь. Джон этот момент не то, чтобы ждал, но хотел — слишком много дерьма на голове своего приятеля повидал за то время, пока тот экспериментировал со своим внешним видом, пытаясь найти себя и пытая Джона. Сидовские волосы мягкие, не тронутые перекисью и гидроперитом, так и не почувствовавшие вкус щелочи и окислителя, забывшие, что когда-то их сушили жаром газовой печи. Режут их нещадно, экспрессивно, ведь стрижка — это тоже искусство, как скульптура или живопись. Не особо задумываясь, одним движением так, как чувствует. Джон с собой обходится так же, поэтому и стрижки у него никогда не бывают одинаковыми. Вот одно из главных преимуществ хаоса — отсутствие пресной скуки. — Блин, ну я же просил: «Не слишком коротко», — капризно стонет Сидни, оглядывая себя в ручном зеркале. — Не бзди, сейчас лучше будет, — успокаивающе хлопает по плечу его парикмахер и дополнительно всучивает в руки баночки вазелина и талька. Лекция проходит с демонстрацией того, как укладывать так, чтобы было круто. Первым средством смазывает основание, чтобы поставить прядь, а вторым — её заострить, поэтому пачкает только кончики. Джон делает акцент на то, чтобы с тальком не было перебора, иначе на тёмных волосах он будет заметен мукой. Ученик его слушает внимательно, наверное, даже что-то запоминает, не сводит взгляд с отражения, и Джон надеется, что тот следит за его руками, а не просто любуется собой. Хотя в этот раз, так и быть, можно. Действительно же похорошел. Урок оказывается не особо продуктивным, потому что у Сида не получается ставить волосы так, чтобы те не падали через полчаса. Поэтому Джон сам ему делает укладку во второй раз и в третий и в десятый… Но вдвоём они выглядят эффектно: тощие, бледные, высокие, с торчащими в разные стороны волосами. У одного рванный чёрный пиджак, скреплённый булавками — порвал он его сам, ибо в таком виде он смотрится куда сноснее. У второго рваные красные штаны, скреплённый булавками — их ему порвал какой-то торчок. Прохожие парочку стороной обходят, в клубах на них таращатся. На весь грёбаный Лондон они единственные в своём роде. Да на всю вонючую Англию! Сид согласен, что сейчас стало лучше. Даже хозяйка популярного бутика на Кингс-Роуд дарит ему вещи за просто так. Та неубедительно с ворчливым лицом говорит, что делает это из жалости, но такую «жалость» она больше ни к кому не проявляет, чёртова сука. Джон справедливо злится. Это ведь он играет в группе, жопу рвёт и голосовые связки, а потом те же самые шмотки идут к нему в качестве зарплаты, хотя можно было бы ради разнообразия помогать ему не сдохнуть от голода. А что делает Сид? Ничего. — Больше не ходи туда, — просит Джон, жёстко и требовательно. — Почему? — Потому что Вивьен — лицемерная сука и мы её ненавидим. Под словом «мы» Сид понимает «ты и я». Соглашается. Для стимуляции Джон даёт — точно не «дарит» — несколько своих обносок, которые ему нравятся меньше всего. Некоторые из них Сиду жмут в подмышках, поэтому эти вещи в первую очередь лишаются рукавов. Некоторые он модифицирует просто «по приколу»: где-то отрежет горловину, где-то вырежет дырку. Смело, импульсивно, не переживая, что может что-то пойти не так. Джон горделиво наблюдает за своим протеже, когда тот, скрестив ноги на полу, увлечённо кромсает тряпки ножницами. Как же хорошо он всё схватывает. Однажды Сид выуживает из-под кровати коробку, ставит её на матрас между собой и Джоном, открывает крышку и переворачивает: — Вот. Содержимое спутанным комком выпадет наружу: цепочки, ремни, браслеты, булавки, значки. Кольца врассыпную бегут с постели, и Сид их торопливо собирает, чтобы бросить в остальную кучу пленников. Он, как сорока, тащит к себе всё, что блестит холодным металлом, поэтому щедро делится накопленным и награбленным со своим лучшим другом. «Можешь брать, что угодно». Видимо, решает вернуть ответочку за подаренные — ну, то есть отданные — шмотки. Джон смотрит на разложенную перед ним коллекцию, вяло ковырнёт то одно, то второе. Приятель считает, что тот стесняется, поэтому широкой ладонью раскатывает всё пошустрее, мол, смотри, какой выбор. — Хочу это. Сид прослеживает траекторию взгляда, удивляется немного, но понимающе кивает и снимает цепочку со своего запястья. Джон вместо протянутой руки задирает ногу, упирается пяткой крипера в край кровати и заворачивает штанину наверх. Требуется пару секунд, чтобы Сидни сообразил, что делать, а после металлическая цепочка всё-таки замыкается вокруг щиколотки. Умница.* * *
Глен просто не вписывается. И даже дело не в том, что он слушает мейнстримных нытиков, скулящих про радужное дерьмо, натужно выдавливаемое задницей единорога, или моет свои потники при любом удобном случае. В нём всё не так: начиная от лохматой причёски, истошно вопящей о том, что он жалкий задрот, строящий из себя «бунтаря», заканчивая глупыми цыганскими мокасинами, которые, к несчастью Джона, являлись его любимыми — вряд ли заботливые мамочка с папочкой из среднего класса купили для своего выродка только одну пару обуви. Может быть, Джон мог бы и дальше терпеть это занудство про всякую музыкальную дерьмо-теорию и высокомерную насмешку, с какой Глен поправляет его каждый раз, стоит открыть ему рот: «Нет такого слова "утомниться", Джонни». Есть, блять, если Джонни так говорит. Но ирония заключается в том, что Джон не вписывается сам, поэтому в отстойниках ему приходится быть с Гленом. И это невыносимо. Неловкое, напряжённое молчание, нависающее над их головами каждый раз, когда все разбегаются куда-то, разбившись на маленькие, миленькие парочки. Вынужденное нахождение рядом практически на всех тусовках, мероприятиях, фотосессиях, интервью, потому что Куки и Стив такие классные подружки — не разлей вода, что подохнут оба, если вдруг между ними вклиниться такой плохой Джон. — Ты мне не нравишься, — говорит Глен спустя год их знакомства. Это похоже на то, что он публично принимает этот факт и теперь готов жить дальше, бросая безуспешные попытки что-то изменить. О, старина Маккартни, зачем ты так? Джон испытывает это чувство с первой секунды, как только его увидел и даже не задумывался о том, чтобы на это как-то повлиять. Такова жизнь, что не всем суждено быть лучшими друзьями. Поэтому так важно держать таких друзей поближе к себе и не отпускать. Сида Джон держит очень близко. Настолько, что, почуяв трещину в плотине, тут же спешит заткнуть её Сидом, вручив пацану басуху и вытолкнув вперёд. Посмотрите, ребят, как классно он смотрится с этой бандурой в руках! И плевать, что играть не умеет — научиться, там же четыре струны и кто-нибудь вообще слышал, как звучит бас? О, нет, Сидни, не улыбайся так глупо, сделай рожу поустрошающе, ты же Вишес, в конце-то концов. Если бы Джон не был эмоциональной калекой, то он бы обрадовался до усрачки, что Глен по доброй воле вылетел и, наверное, даже в порыве чувств рванулся бы обнять Сида, что тот помимо всего прочего теперь его товарищ по группе. Но вместо всего этого он стоит в тусклой ванной комнате, горбатится над раковиной, размазывая чумазой кистью черноту по прядям волос. Когда он покупал краску, то думал стыдливо: «Как же это тупо», поэтому сейчас старается не думать вообще. Сид, кажется, тоже не думает, когда с порога выпаливает самозабвенно: «Боже, Роттен, ты так красиво выглядишь, что я сейчас в штаны кончу!». Джон от силы минут пять является брюнетом, а он уже горько жалеет о содеянном и хочет вернуть свою рыжину обратно. — Ещё раз ляпнешь подобное и я бреюсь налысо, — не шутит Джон, вытирая с покрасневшей щеки слюнявый след от губ. В офис они так и заваливаются: болезненно бледные и полностью в чёрном, будто на похороны. Да, на похороны Мэтлока, ура-ура! — Вы выглядите как парочка голубков, — насмешливо воркует Стив своим бархатным баритоном, наклонившись над столом, как это сделал Сид, подписывающий контракт в качестве нового басиста. — Мы думали, что ты независимая скала, Джонни. — Завали хлебальник, — огрызается тот и дёргает плечом, желая, чтобы его личные границы оставались нетронутыми. — Я сделал это ради своего приятеля, чтобы он не чувствовал себя здесь лишним. Или чтобы наконец-то перестал чувствовать себя лишним он сам.* * *
— Мне холодно. Сид ещё учится вести себя как человек, поэтому понимает, что от него ждут каких-то действий, но пока не соображает, каких. Оглядывается по сторонам в замешательстве, надеясь, что кто-то кинет подсказку. Глаза снизу смотрят на него выжидающе — точно должен что-то сделать. Отпиздить ветер? Разжечь костёр на палубе? В итоге снимает с себя косуху и накидывает на чужие плечи, а сам, оставшись в футболке, замерзающими костями испытывает на себе чужеродное ощущение по-настоящему с кем-то встречаться. Встречаться с Нэнси. Джон так эти нездоровые отношения и видит: она им помыкает, а тот безвольно слушается. Картина стара как мир, он сам на ней ещё недавно был одним из главных героев, а теперь, если пока ещё не зритель, но уже вне центра композиции. Он так чувствует. Переломный момент, когда всё пошло по пизде, как-то от него ускользнул. Эти двое вроде были «приятелями», потому что Сидни девчонок не воспринимает от слов «абсолютно, совсем, ни коим образом», потом вроде пару раз по пьяни перепехнулись. А дальше? Ну не был же трах так хорош, чтоб у Сидни голова покатилась с плеч прямиком к её ногам. Он же как беспризорный ребёнок, который хочет просто есть конфеты и бухать, ни о чём серьёзном в этой жизни не задумываясь. По статистике беспризорники чаще всего становятся жертвами маньяков-извращенцев, глупый Джонни. Сначала Нэнси носит сидовский старый пиджак, в котором утопает и выглядит обманчиво беззащитно. После начинает спать в его драных футболках, когда тот не ночует с ней — её хриплый, заспанный голос, информирующий об этом Сида, Джон слышит из динамика телефона. Когда она приходит с цепочкой на шее, скреплённый хорошо знакомым замком, Джон приходит в ужас и готов вызывать скорую, чтобы старину Сидни забрали в стационар и вкололи ему какое-нибудь сильнодействующее лекарство, промыли ему желудок и мозги, лишь бы спасли от инфекции и сделали прежним. Цепочка оказывается лишь копией той, что Сид с себя никогда не снимает, но зато теперь они выглядят как парочка. Их парные следы от игл в глаза не бросаются. — Ебать меня в дышло, Джон! — восторженно восклицает Сидни и тычет пальцем в витрину. — Давай сходим туда? Задаёт вопрос скорее по привычке, а сам, недожавшись ответа, в припрыжку забегает внутрь. Амстердам славится своими проститутками, поэтому грех здесь не купить что-нибудь для Нэнси. Вежливая консультантша как только видит двух панков в магазинчике, спешит оказать помощь, явно ведь либо ошиблись, либо не шарят в женском белье. Говорит на своём скандинавском, растерянная и напуганная агрессивным внешним видом посетителей, но всё же доброжелательно улыбается. Может быть, если бы Сид её понимал, то прислушался бы к заморскому щебету, поэтому приходится прислушиваться к чисто английскому молчанию Джона. — Горячо ведь, скажи ж? Джон, конечно, может уйти, но не может. Терпит. И терпит то, как тычут чёрными кружевными трусами, сквозь которых просвечивается сидовская ладонь; и то, как топят в рассуждениях о том, в каком лифчике грудь Нэнси будет смотреться лучше. И когда выливают на голову мутную воду восхваляющую её ноги, на которых чулки так сексуально смотрятся, Джон всё ещё остаётся рядом. Сид вязнет в собственных пьяных мыслях и лопочет в торопливом возбуждении, что не знает, что заводит в Нэнси больше: её ноги или… — Ты можешь захлопнуться хотя бы на секунду? — перебивает его Джон. Не выдержал, треснул, поэтому бежит с позором прочь из душного помещения и лезет в карман за спасательными сигаретами. Но далеко не уходит, делает лишь пару шагов вбок, лишь бы Сид его не видел сквозь витрины. Джон не может его бросить.* * *
В итоге только Сид понимает, что имидж — это важно, особенно если являешься участником самой лучшей в мире панк-группы. То, что эта группа стремительно идёт ко дну, потому что хлипко сколоченная и нещадно эксплуатированная, его волнует в меньшей степени, иначе бы имел такой же безмолвный ужас в глазах и не спал бы ночами, беспокойно ворочаясь на твёрдой кушетке в движущимся автобусе. Может быть, он считает себя капитаном судна, мужественно встречающим неминуемую гибель, и страстным музыкантом в одном лице, продолжающий играть на своей виолончели. Ну, точнее, делая вид, что играет, лупя безбожно свой инструмент или лупя им кого-то. Сидни так-то молодец, говорят газеты, устраивает шоу по первому разряду, даёт публике всё, что та капризно хочет: вот вам и голый торс, вот и поток оскорблений, вот и слюни, вот и кровь, а сколько гримас устрашающих он корчит в минуту! Он и на месте не стоит, а скачет по сцене, ураганом проносится мимо Джона, задевает того то плечом, то рукой. Жмётся к нему иногда совсем откровенно, двусмысленно заигрывает, а порой даже очень прямолинейно — один раз так смачно проводит языком по щеке во время проигрыша, что у Роттена чуть глаза из орбит не выкатываются. К концу выступления удаётся переключить внимание на что-то ещё, кроме одной пульсирующей мысли, а после возводит нарочито равнодушно-насмешливый вид, ищет взглядом, чтобы подойти и подстебнуть глупого Сидни, мол, говоришь со сцены, что ковбои — пидоры, а сам вокалиста засосать на сцене пытаешься, лох. Но то, что было на сцене, для Сида уже словно в прошлой жизни, потому что в кулисы быстро пробираются те, кто готов засосать его самого, по-хозяйски прижать к стене, втираясь между ног, пока вторая девчонка — или тот, кто выглядит как девчонка — стоит на стрёме, а, может, и в очереди. Джон со стороны, в упор на них смотрящий, выглядит как третий на подходе, занявший своё место в пищевой цепи. Так, в принципе, разговоры их и протекают: на расстоянии, у Джона в голове, где глотка Сида не занята бухлом, чьим-то языком, пиздой или хером. Весь тур по Америке — это похоронная процессия, свидетелем которой можно стать за три доллара. Траурное молчание среди участников, стоит им закрыться в катафалке, пока добираются до другого города, зависает тяжёлой тучей, вот-вот начнётся гром и засверкают молнии. Такое периодически происходит, ведь не просыхающий Сид действует на нервы, а у Джона этих нервов совсем не осталось. Молния ослепляет вспышкой, раздаётся оглушающий раскат грома и вот тяжёлый ливень обрушивается на всех, кто находится в тесном, замкнутом пространстве. Автобус сворачивает на стоянку, устраиваясь между грузовиками, и изрыгает из себя двух взбешённых товарищей. Вторая половина группы, у которой табличка со статусом отношений многократно переписывалась, рвалась на куски и латалась обратно, что теперь хрен разберёшь, что там написано, остаются внутри. — Сначала они пообедают, потом вы. Идёт? — А есть выбор? У Джона выбора нет. Он привязан к безобразному мутанту, накаченному водкой и валиумом, при чём сам этот морской узел старательно завязывал, так сказать, что б на века. Правда, надеялся, что позорный трос не будет видно со стороны, но даже те, кто знает его чуть больше недели, палят его, не приглядываясь особо. «Джон, где Сид?» «Джон, Сиду плохо, побудь с ним». «Джон, Сид в больнице. Ты едешь?» «Джон, где Сид?» — Джон, — низким голосом зовёт Сид, упираясь рукой в спинку сиденья, на котором расположился Роттен. Исходящая вонь грязного тела смешанный с перегаром плотно заполняет ноздри, перекрывая доступ к чистому воздуху. Вблизи можно разглядеть, сколько мусора застряло в густо намазанных вазелином тёмных волосах, щедро присыпанные сверху тальком словно припорошенные извёсткой. В ответ только короткий взгляд и молчание. Джон предпочитает отдать своё внимание исчёрканному блокноту, прижатому его левым запястьем к столешнице. Последние несколько дней он безуспешно пытается написать текст песни, пропитанный своей обидой, злобой и страхом, но слова не вяжутся друг с другом и строчки рассыпаются на части, точно так же как и всё вокруг. Сид наклоняется к нему, пытается заглянуть в глаза, прищурено и пьяно: — Ты выглядишь отвратительно, Джон, прямо как вонючий бомж, — вблизи можно разглядеть многочисленные следы на чумазых, чёрных сидовских штанах, частью которых являются подтёки алкоголя, брызги мочи и пятна засохшей рвоты. — Сколько раз мы обсуждали, что носить охотничьи шляпы — хуёвая затея, а? Его ладонь опускается на бедро Джона, поглаживает разок ласково, а после сжимает крепко, словно эта часть тела принадлежит ему и теперь хочет её обратно. — Руку убери, — Джон в ответ атакует копьём в виде пронзительного, холодного взгляда, но то застревает в железной броне завышенного самомнения. — А то что? Ударишь? —Сид усмехается нагло и с вызовом, ладонью скользит вверх и заползает на выпирающий бугор в промежности. — Ты же знаешь, меня это только заводит. Джон не шевелится, застывает статуей, ужаленный горячем прикосновением и обездвиженный давлением на обделённый вниманием орган, а Сид только склоняется сильнее, что щекой льнёт к чужой и хрипло шепчет в самое ухо: «Особенно, когда бьёшь ты». Стены субмарины пробивает под давлением воды и Джона затапливает. Он стекается вниз по спинке сиденья, пока его колени разъезжаются прочь друг от друга. Сам отключает тревожную сигнализацию в голове — аккуратно и временно, хочет просто дать разовую слабину. Может, напряжение снимет и потом легче станет ненавидеть Сида и всех вокруг. Ведь всё в любом случае закончится хреново, так почему бы не испытать перед смертью хоть каплю удовольствия? Джон опрокидывает голову назад, прикрывает глаза, податливо плавится, за что получает влажный поцелуй в щёку и поощеряющее: «Умница». Одно лишь слово, но звучит хлопком револьвера так оглушительно громко, что Джона едва не подбрасывает на месте. Он резко меняется в лице, сжав губы в одну нить, и хватает за чужое запястье. Среагировать не позволяет, потому что уже в следующее мгновение с силой выворачивает пальцы. — Блять, придурок, больно! — взвывает Сид и ноги у него против воли подкашиваются. Он рушится на колени и шипит сквозь зубы, слабо пытаясь вырваться. Вся обманчивая спесь мгновенно растворяется в воздухе, демонстрируя старого, доброго, ноющего Сидни. — Разве тебя это не заводит? — Пусти! Отпускает, но не потому что просят, а потому что не хочет ломать ему пальцы — только лишняя нервотрёпка. Сид на заднице отползает назад и тут же спиной упирается в соседнее кресло. В коридоре автобуса далеко не убежишь. На секунду даже кажется, что эта короткая болезненная вспышка и правда возвращает старину Сида. Он смотрит обиженно, но, тем не менее, ясно и чётко. Так привычно снизу вверх. Может, маска «рок-звезды» вовсе не стальными нитями пришита к его лицу и есть шанс, что она однажды сорвётся? Слышится тяжёлый топот и незваная фигура Пола появляется в автобусе. Он, всё ещё удручённый после произошедшей ссоры, смотрит то на Роттена, то на Вишеса. Делает вывод, что те продолжают друг друга грызть. Горько усмехается. — Чё вылупился, урод? — рявкает на него Сид. «Хватит!» — единогласно решают Стив и Пол, и с лёгкой подачи Макларена меняют затхлый автобус на самолёт, быстро и безболезненно преодолевая расстояние между остатками городов в туре. Второй же половине детского лагеря «Секс Пистолз» остаётся продолжить свой сухопутный путь, встревая то в стычки с дальнобойщиками на стоянках придорожных закусочных, то застревая где-то на шоссе из-за проблем с двигателем. — Джон, где Сид? Если бы Роттену всё-таки предложили сделать выбор и присоединиться к комфортному полёту, став третьим лишним в компании Пола и Стива, то он бы всё равно остался на своём приземлённом месте, потому что ему нужно держать Вишеса близко к себе.