Апрель
Иногда мне кажется, что от суицида меня спасает дырявая москитная сетка на окне.
При входе в школу искусств с громким названием «Культура 33» всегда было тоскливо-непонятное настроение. На первых этажах и на ресепшене всегда пахло искусственными цветами, что кладут на могилы, и антисептиком. Странное сочетание. Сверху располагались залы для балерин, танцовщиц, оттуда всегда играла музыка и крики преподавателей, а от топота девочек-пушинок могла сыпаться штукатурка. В тайных проходах и пожарных лестницах бегали не только мыши да крысы, но и катались катушки от ниток из местного ателье (единственное место, где царила яркая жизнь со вкусом тропической «мамбы» и пахло чем-то родным, но это слухи, Хёнджин там никогда не бывал). А непримечательный подвал посвятили музыке. Там и занимался Хван, как и остальные с его класса. Оттуда всегда шёл шум. Первая группа, которая тянула время как жевательную резинку без желания уходить и оставлять место для второй группы, создавала собой такую разноголосицу, что ни одна пылинка не смогла бы пролететь и не сморщить уши. Но и к этому привыкли все обитатели дома искусств (или искусственного дома). И вот снова всё по кругу. Вторая группа, как жнец времени, сидит перед дверью в одно из помещений тёмного закоулка (подвала) и ждёт свою участь, чахнет. До начала ещё восемь минут. Хёнджин для себя понял, что всегда приятнее приходить чуть раньше, чтобы занять лучшие места, да и пунктуальность никогда не была лишним качеством по его мнению. В группе, где он занимался, было очень много разнообразных личностей. Иногда создавалось впечатление, что он попал в сумасшедший дом, ведь покоя никто и в помине не видел. Сидя на покачивающейся полутабуретке, он вновь разглядывал лица своих одногруппников. Маски, лица, называйте, как хотите. В углу ютился, как мелочь на дне кармана зимней куртки, мальчик, играющий на скрипке, подобно богу, имя ему было дано Ян Чонин. Он был самым юным в группе, но для своих четырнадцати невероятно талантлив. Своими острыми чертами лица он часто смахивал на домашнего лиса, рыжие волосы от очередной покраски хоть и вымывались, но отлично передавали натуру обманчивого шута. Сладкий мягкий хлебушек с хрустящей манящей тёмной коркой служил ему талисманом и пропитанием. Справа от него на подоконнике (Хёнджин сам не понимал архитектуру данного здания, окна уходили прямиком в пол к бесам), раскинув ноги, сидел средний брат из их местной святой троицы, Хан Джисон. Джисон был похож на какого-то грызуна из-за своих щёк, что выходили на показ каждый раз, когда он не таскал маску с космическим принтом и скрепками от степлера на ней. Он играл на гитаре и понемногу изучал свой голос. Старший брат и староста группы слева от младшего братишки, подобно сторожевому псу по кличке Бан Чан, покорно ожидал начала. От серой джинсовки можно было почуять едва уловимый запах сигарет и бензина (Крис — так просили его называть — подрабатывал в мастерской), а пожелтевшие от отсутствия фиолетового шампуня волосы рассказывали скромную сказку о бедности или пофигизме самого старшего. В доме искусств не было формы, были рекомендации. Чёрный низ и белый верх, но это мало кого интересовало. Никто не хотел душить себя галстуками с незамысловатыми принтами, все хотели соответствовать стилю своих годов. Девочки в джинсах-скинни и футболках в облипочку и «Ван Дирекшен», рюкзаки с космосом на них (у Хвана такой же, только внутри, после ночи в лавке) и солнцезащитные очки с круглой оправой и цветными линзами. Дженни была такой модницей. Невероятно харизматичная хоть и легкомысленная до мозга костей. Играла на барабанах и всегда выбивала палочками и своими тигровыми розовыми прядями всю дурь из инструментов, а Лиса, лучшая подруга Дженни, была полной противоположностью. Собранные в небрежный пучок волосы, закрытая одежда и капюшоны да и только, на таких говорят: «не кожи не рожи», но такая открытая девушка, как Дженни, каким-то образом нашла общий язык с Лисой, у неё, видимо, талант — быть со всеми на одной волне. Эти обе как раз и подоспели, Дженни ярко отсалютовала всем, а Хёнджину даже решила дать робкий женский кулачок. Хван был типичным «странным учеником» всея группы, его старались избегать, потому что думали, что он очередной ботаник, который расскажет всему свету каждый секрет и перемоет чужую косточку по отдельности, если понадобится. Не сладко, не гадко, в общем. Хёнджин пока не понимает, хотел бы он чего-то большего. Пока он оставался пугающе странным мальчиком. Это мнение окончательно закрепил парень по имени Уджин (фамилию никто не запоминал, имя говорило за своего носителя слишком много всего), он в первый же день невзлюбил Хёнджина и стал настраивать всех против него, решая припомнить инцидент с семьёй Хван, произошедший пару лет назад, даже сам блондин не понял, что он имел ввиду, может, обознался? А ещё был самый последний ученик, он мог посоревноваться своей молчаливостью с самим Хёнджином. Ли Минхо. Талантливый парень танцевальной школы на верхних этажах, который на каждой перемене спускался вниз и тёрся возле Джисона, никогда не отлипая, как желейная рука из автомата, даже на уроках. Его не выгоняли, даже наоборот с радостью звали в кабинет музыки. Он всегда любил обнимать среднего брата из-за спины, будто призрак цепляясь за него без желания отпускать, все знали, что эти двое что-то скрывают. Будь то тайна или труп в озере. Все между собой рвано переговаривались, пытались распутать огромный клубок плана сегодняшней репетиции или же обсуждали новый выпуск модного журнала. Их связывало то, что они по-разному ждали учителя, который откроет им заветную каморку с инструментами. Ждали все вместе. В норе пахло сладко-вишневым запахом трупов или колы впитавшейся в диван, канифолью от скрипачей и стойким запахом сигарет от прошлой группы. Они даже не утруждались открывать форточки, когда поджигали вновь и вновь очередной косяк. Каждый, как аквариумная рыбка, подплыл к своему месту со своим инструментом и стал ждать своей очереди. Индивидуальные занятия проходили всего два раза в неделю, культурному дому банально не хватало учителей и было выгоднее проводить занятия вместе, собирая некие группы. Сначала учитель (в этот раз господин Фукс) подходил к своему подопечному, и тот в миг переставал быть беспечным, начиная играть заученную мелодию. Каждый играл одно и то же, просто инструменты разнились. Индивидуальность здесь мигом душили. Жестоко. Хёнджин был на этой проверке самым последним. Получалось у него не хуже остальных, если быть честным. Хоть и для родителей он всегда останется неким белым пятном от пятновыводителя в их семейном древе. Останется и даже не высохнет, не станет менее незаметным, как хотелось бы. Господин Фукс был приятным мужчиной с лисьей улыбкой и длинными волосами, которые всегда были собраны в хвостик. Своим костюмам двойкам и тройкам он никогда не изменял, а плохие дни у него и вовсе были записаны на обратной стороне циферблата наручных часов. Зная их наизусть, он точно ориентировался во времени своей жизни. Хван часто слышал похвалу от него. Зная, что мальчику и так скудно живётся, учитель старался дарить хоть какую-никакую невесомую, почти воздушную поддержку. Честно говоря, эта деятельность вообще не привлекала парня, ничего не помогало. Не привлекало ни своей яркой шуршащей упаковкой, ни своим погребальным и пресным содержимым. Манило к себе совсем другое, совсем яркое, мягкое и веснушчатое. Но уроков музыки не избежать, как бы он не старался. Господин Фукс часто уходил наверх попить кофе с коллегами, оставляя детей заучивать ноты и аккорды в одиночку. Но вместо этого они устраивали пародию на цирк шапито, переделывая дешёвый тёмно-синий ковер с примесями других частичек в арену погорелого театра. Джисон и Минхо сидели рядом, сдвинув стулья вместе. Джисон игрался с волосами Минхо, рассказывая о чём-то и, как мышка, крадя у него конфеты из джинсового кармана. Ли уже давным-давно прознал эту схему прожорливой белки, но накрывать его не стал. Даже наоборот, начал на занятия трамбовать конфеты всё плотнее и плотнее. Парень с каштановыми волосами и лёгким мелированием волос находился в трансе от приятного массажа головы, будто под слоем воды без возможности всплыть наружу. Сладко-смертельно. Его даже не смущала новая стычка двух самых загадочных учеников второй группы. Один был загадкой, потому что молчал, второй, потому что загадкой было для всех, куда он прячет сигареты. — Наша серая мышонка решила опять показаться особенной в глазах лиса? Тебе не кажется, что ты слишком много не себя берёшь? — металлическая улыбка была больше похожа на злобный оскал шакала, который был готов вот-вот напасть на свою жертву. Хёнджин старался как можно сильнее вжаться в стул, стать размером с маленькую мошку, но, увы, у него не было волшебного зелья из Алисы в стране чудес. Уджин всё давил. Не останавливался ни на секунду. — После того, что произошло пару лет назад, тебя вообще не должны были выпускать из своего карцера, чудовище! — и злобный хохот. Все бездонные и бездомные души в подвале сразу затихли, продолжая наблюдать за стычкой и ожидая хлеба и зрелищ. Душещипательных ответов. Хван собрал всю свою волю в кулак. Она была не большой, наверное, размером с конфету барбариса на черный день. — Почему ты просто не можешь признать, что я лучше тебя? — сглотнул ком в горле и прокричал Хван, девочки одновременно прыснули и начали между собой перешёптываться. — Т-ты! Грязное отродье! Ты ещё принесешь мне свое прощение на блюдечке, прямиком со своими зубами! Я ведь всё знаю. Скажу большее. Мы все здесь это знаем. Знали все, кроме самого виновника торжества. Или не все. Минхо и Джисон только многострадальчески переглянулись. Удача всё-таки повернулась к нему лицом, и в кабинет ворвался бодрый господин Фукс с отрезвляющей чашкой кофе. На белой треснувшей кружке виднелись разводы кофе, которые впитались намертво в сами трещины. Кружка пахла именно тем напитком, который приводил маму в чувства каждое утро. Хёнджин незаметно вздрогнул от невесомого напоминания о доме и родителях. Голова немного закружилась. Отдохнуть от того места не получилось. К счастью, остальная часть занятия прошла успешно. Ученики музыкального класса отработали свою программу, каждый почистил свою игру, запоминая неудачи и откладывая их до следующего занятия, и, когда часы мистера Фукса тихо звякнули, урок закончился. Дети отчалили кто куда. Хёнджину пришлось, к большому сожалению, задержаться, потому что, по мнению преподавателя, пианино было слишком пыльным. Намыливать чёрное лакированное дерево на этот раз должен был он, а не уборщица, пахнущая отвратительной лимонной отдушкой. Всё это время Уджин стоял на выходе из комнаты для занятий, как волк, поджидающий невинную овечку в самом неожиданном месте, лишь бы вкусить сочную жилистую плоть. Кровь у всех красная, даже если иногда думалось, что вместо алой жидкости по венам и артериям Чонина текут чернила, а у Чана вовсе что-то голубое, приближённое к июльскому небу. Когда инструмент блистал, парень закинул на свое плечо чехол от гитары и уже собирался выходить из подвала, как Уджин преградил ему путь своей надменной ухмылкой. Он по-королевски расправил плечи, становясь необъятной скалой. Такой огромной, что даже не прошмыгнуть. — Твой папаша так и не поплатился за то, что сделал… Первый удар ушёл в солнечное сплетение. Он был отрезвляющим и до ужаса мерзким. По телу расплывается подобно голодным китам-мясоедам дрожь, сгребая в охапку боль и тараня органы. Рука у Кима тяжёлая, похожа на маленькую чугунную сковородку с гарью. Чужая грудь с перерывами в пару секунд тяжело вздымалась, как птичья. Рёбра вот-вот прорвут грудную клетку. — Чёртовы дружки твоего отца помогли, благо тебя, отродья монстра, посадили на цепь! — в голосе бродила истерия и кровожадность, адский коктейль говорил о плохих намерениях. Парень не церемонился с Хёнджином, забивая ногами и руками, как жалкую дворнягу, и желая сровнять его тушку вместе с дешёвым ковролином. Удары уходили то ниже, то выше, проносясь по телу ураганом боли. Хотелось встать и дать отпор, но нога успешно перекрыла лебединую шею, чуть придавливая и вызывая удушье. Теперь он полностью во власти монстра, сам не понимая, в чём он провинился. Его отец — уважаемый человек в городе, у него есть связи и кроме того, что сыночка считают невменяемым позором семьи Хван, его имя чисто. О чём говорит Уджин? Это крутится в голове, как заевший в одной точке компакт-диск в плеере, и почему-то Хёнджин чувствует не пойми откуда взявшуюся вину. Это сжирает, перемалывает нетронутые Уджином места и вызывает тахикардию в закоулках души. Сердце неприятно щемит и намного медленнее начинает качать кровь. Хёнджина душат сильнее прежнего.***
— Джисон, я боюсь… — шепчет парень с закрытыми глазами и хватается за объёмную футболку с каким-то очередным репером. — Да брось ты! Тут не так высоко, тебе понравится! Открой глаза! — зазывает Хан, да причём очень нахально, но не перестает обхватывать чужую руку. Вместе не так страшно. Наконец, Минхо открывает глаза и сдувает противную отросшую чёлку. И видит красоту. Такую неземную, подобную райской, что ли. Если бы нужно было бы назвать самую красивую вещь на всем белом свете, Ли бы ответил закаты и глаза Джисона. Сколько бы не рос человек, его всегда можно было узнать по ним… Глаза остаются неизменными, в них сверкают слёзы или радость, а потом мелькает покой и они потухают. В глазах своего парня, черных жемчужинах, он всегда находил отражения чего-то родного. Себя, закатов, рассветов или звёзд, абсолютно не важно. Хан всегда смотрел на него по-особенному, с самого начала. Глаза полные преданности и любви, готовые идти до конца, как у брошенного на свалке котёнка, хоть Джисон больше и похож на белку. А сейчас он видит неимоверной красоты закат. Солнце плавно уходит за горизонт старых многоэтажек в пять этажей, весело махая на прощание лучами. Небо расходится в преимущественно три оттенка. В начале идёт золотой, как-то кольцо, которое Джисон специально украл для Минхо, потом розовый, как их щёки во время ночёвок. Последний цвет самый дальний от солнца — сиреневый, он был похож на тот любовный букет, который сорвали с соседнего огорода. Их первый букет. И когда только Ли начал ассоциировать всё вокруг с Джисоном? Было ли начало у этого? Будет ли конец? — Эй-эй, ты залип, что ли? Из размышлений вырвали строки недоумения, перед глазами маякнуло любимое лицо в маске. — Снимай её уже, глупый, — Минхо аккуратно спустил ткань со скрепками на подбородок и поцеловал парня в нежную улыбку. Невесомо. — Видишь, а ты боялся, — он игриво ухмыльнулся. Лишь тогда парень снова осознал, что они на крыше высоченного (по его меркам) здания. Колени неприятно затряслись, посыпались, как драже из картонной упаковки. Хан молниеносно среагировал, схватил за плечи о потащил на самый край, огражденный надёжным заборчиком, посадил парня рядом с собой и обнял, успокаивающе излучая свою любовь. — Как ты думаешь, почему Хёнджин не реагирует на Уджина? Может, он и вправду ничего не помнит? — отвлекает Хан. — Да как он не помнит то, что ему билет в жизнь забрало? — Каким-то боком умудрился. — Странная у тебя логика, Джисон-и, — и врезается в глаз губами, в чёрные блюдца. Минхо обхватывает его талию и тянет на себя, зарываясь носом в плечо. Они сидят там добрую вечность и молчат. Их молчание не напрягает, летая в порыве размышлений и пытаясь найти, что сказать. Оно вызывает уют и трепет у обоих. — А если сюда кто-то зайдёт? — Наш трусишка Ли Минхо думает, что я подписываю его на очередную порцию адреналиновой беготни? В этот раз, к сожалению, нет. Здесь даже уборщицы ходят раз в пол года. Я тут курю на протяжении всего времени, как в культуре учусь, и ничего, жив-здоров! Конечности не отрубили! — Всё равно нужно быть аккуратными, если нас увидят — нам конец… — Ты проходил неделю с краснючим засосом на шее, скрывая его рыжим муссом для лица, и твои родители ничего не заметили, а сейчас прям страшно? Минхо закатил глаза, показывая всем своим видом, что Хан достал быть правым. — Когда там следующая ночёвка? — Минхо упал на колени Хана, прядки с мелированием красиво растеклись по черным скини-джинсам, как майская лужа. — Родители уезжают через пару дней, научись ждать, — Хан усмехнулся и щёлкнул по открытому лбу чёрным ногтем почти неощущаемо. В этом весь Джисон. Задирать тех, кто хотя бы чуточку слабее, но внутри заклеивать чужие раны пластырями с супергероями. До одури нелепо и несуразно, но Минхо понравилось. Понравилось, что парень выступает с песнями по ночам у главного фонтана, понравилось убегать с ним от ментов и слушать новые сэмплы к не вышедшим песням. А Ли понравился реперу потому, что танцует красиво и похож на недопустимо красивый в своём смысле смертности ликорис. Такой нежный и летящий, будто семена одуванчика на ветру. На удивление, они сдружились именно в школе искусств. Родители отвели детей на запись в один день, там Джисон забрал любимого плюшевого котика-мальчика себе, а потом так вообще завалился на первую репетицию по танцам к Минхо, желая рассказать про своего аксолотля, крутой перчатке, связанной бабушкой, и поделиться лимонными леденцами от кашля. Так и сдружились. Росли они — старела школа. Откуда-то брался бюджет на излишний дорогой ремонт, но для них «Культурка» навсегда останется местом, где обитают дешёвые стулья в зале ожидания, шторки у зала балерин и каменные статуи у ателье. Влюбились они так же внезапно, как вспышка пролетела, не заставив камеру сфокусироваться. Джисон медленно, но уверенно с каждым шагом начал понимать, что ему нравится смотреть журналы старшего брата не с красотками, а с очередной рекламой мужского нижнего белья. А потом сердце резко забилось чаще, когда Минхо исполнил лебединое озеро в своём репертуаре, а парень написал первую композицию про любовь, хотя ранее презирал что-либо на данную тему. Чувства, как ни странно, оказались взаимными, просто Минхо, росший в консервативной семье и привыкший быть тепличной розой, стеснялся этого признать. Вновь клюнув парня в правую щеку, музыкант залился смехом оперного певца и театрально приложил руку к сердцу. Цветёт. — Кстати, придёшь сегодня на-…***
Время на цветастом будильнике с наклейками полупрозрачных животных шло и клонило магическим образом в сон, но Хёнджин не поддавался чарам. На часах 22:28, а на теле — множественные гематомы. На удивление Уджин отпустил его после первых хрипов в предобморочном состоянии, напоследок прошептав что-то нечленораздельное и похожее на проклятие поколений, а затем сразу же удалившись подальше. Из-за этой стычки, напоминающей тушение бычков сигарет о тело, мальчик опоздал на ужин. Он знал, что, когда придёт домой избитым, торжественно пробьют сатанические трубы и начнётся представление в театре одного актёра. Пройдя через величественный забор и напоследок взглянув в сторону вечнозелёного леса, Хёнджин сглатывает росток в горле и набирается смелости, чтобы постучаться в дверь дома, который никогда и не являлся настоящим домом. Он там ночует, пережидает, боится, пытается выжить. Дом должен защищать, а это место лишь отсыпает страх за шиворот каждую ночь. Дверь открывает отец, и, просканировав взглядом сына с головы до пят, он таки замечает эту помятость, кровь и несовершенную разбитость в чужих глазах. Пощёчина. Разом. Без разборок. Рукоприкладство и кнут — идеальное воспитание. Пряника не дано. Его мигом тащат за блондинистые волосы в обеденную комнату, кидают на стул и включают лампу. Непубличный эшафот официально начинается. Место удара начинает щипать, мозги перемешиваются от горечи и досады. — О чём ты думал, идя по улице в таком виде?! Что о нас люди скажут! — опять оплеухи куда не попади, уже не страшно. Младший Хван настолько устал, что и закрывать тело руками нет сил, он так устал от этого всего, он так устал бороться. Горячие слёзы блестят сквозь ресницы и закрытые веки, он — марионетка или детская лошадка, исписанная детскими фломастерами, ведь таких совсем не жалко. Они также стары, как и его гниющий мир. Парень падает на пол, параллельно чувствуя как брякает пряжка ремня. Крики отца. Они усиливаются, а вместе с ними и дрожь во всём теле. Сердце бьёт набатом в голове, вдыхать воздух становится всё труднее и труднее. Мир ощущается будто через слой воды или сахарной ваты, желание оказаться в этот момент где угодно, но только за пределами этого дома, растет. Всё тело болело так нещадно, будто льют разгорячённый воск вперемешку с пламенем дракона из сказок. Армейская кожа отбивала все чувства и надежды. К ним подходит мать с кухни, хочется по-родному закричать «Мама!», чтобы та пришла на помощь и утешила, защитила от тёмных туч ненастья и вновь обняла, нежно-нежно. В её взгляде читается капля сочувствия, или парень просто предпочитает видеть в уже чужих глазах хоть немного призрачной любви. Она просит мужа остановится и идти есть, с полной уверенностью в том, что интерес супруга перейдёт на сытный ужин, нежели останется на нелюбимом, по факту, сыне. Тяжело дыша и всё ещё искря глазами-молниями, он уходит, пока женщина отправляет сына в душ, а потом мигом в комнату, лишь бы сегодня в их доме на колючем и совсем не тёплом сером, как и их будущее, ковре не появился труп.